После выставки в Академгородке, когда работы брата были возвращены оформленными и развешены у меня, мне стало легче их показывать. Когда раньше они лежали в папке, возможно, смотреть их было легче, но показывать много труднее. Показ занимал не менее трех часов. Боясь часто «беспокоить» картины, я предпочитала показывать их группе человек в пять, шесть, а иногда доходило до десяти. Я уставала, картина, каждая, была в двух оболочках, картины я не перекладывала, а перетягивала. Кроме того, я очень боялась, чтобы, увлекшись, кто-нибудь не взял работу в руки. Я не разрешаю этого, поступая так же, как брат. По окончании просмотра, с такой же осторожностью перетягиваю их обратно в папку. Не могу сказать, чтобы я была спокойна, проделывая все это!
Я счастлива, что могу дать возможность знакомиться с творчеством брата. Что, оставив в 73 лет педагогику, которую очень люблю (сделала это по настоянию сестры), живу интересной жизнью, встречаюсь с интересными людьми, а главное, разумеется, что-то делаю для памяти брата. Я рассказываю о нем как о человеке; мало, почти ничего не говорю о нем как о художнике. Если я не буду делать это, то брат будет просто забыт. Не продавая работ, не выставляясь с 1932 года — исключение какая-то выставка в Доме актера (теперь Станиславского), где была выставлена почему-то одна работа Филонова — пропавший натюрморт, он может быть и был бы забыт. К сожалению, у нас, так как за рубежом его знают, интересуются им, но мне идет 84-ый год, а что будет со всем его наследим после меня?
Все останется в музее, а что будет дальше.
В 1958–1959 гг. из Москвы приехал, как всегда с солидной рекомендацией, известный поэт и просил познакомиться с работами брата, а также просил разрешения привести своего приятеля — художника. Я приготовилась к показу. Работы в то время еще лежали в папке. Был яркий солнечный день, и я, редкий случай, могла показать их при дневном свете, а не как обычно, в темной комнате при электрическом свете.
Во время просмотра поэт выражал свое отношение к работам, более чем положительное, почти восторженное. Его приятель-художник во все время просмотра, который длился не менее полутора часов, не сказал ни одного слова!
Последней работой в папке лежала акварель 1916 года «Рабочие» — одна из любимых работ брата[358]. Как я уже говорила, каждая работа была завернута в кальку, а кроме того на работе лежал лист японской бумаги. Когда я, откинув кальку, снимала кальку и открывалась работа — художник просто отпрянул от стола в сторону, я в испуге отскочила, ничего не понимая, в другую сторону от него. Отскакивая, он произнес два слова: «Какой ритм!» Это была единственная фраза, произнесенная им за все время, но она вознаградила меня за все, что я перечувствовала, показывая, одну за другой, 61 работу при его гробовом молчании.
Вторично брат написал «Рабочих» в 1925 году[359]. Но это совершенно другие рабочие — тонкие лица, глаза, полные мысли. Первая работа 1916 года — акварель, вторая 1925 года — черно-белая. Ее у меня нет. Она была приобретена в пятидесятых годах Армянской картинной галереей. У меня только хорошее фото, сделанное в Эрмитаже. Кроме этой работы, Армянская карт[инная] галерея приобрела еще одну работу, принадлежащую мне. Это масло на картоне «Лиговка ночью», размер ее 65 × 90. Закупочная комиссия Эрмитажа оценила эти две работы баснословно дешево. Однажды смотрел у меня работы брата скульптор армянин, узнав об оценке, он был очень возмущен и нелестно отозвался о купивших и оценивших ее. Но я сказала ему, что и даром бы отдала, лишь бы они были в экспозиции и их смотрели бы.
В то время надо было иметь большое мужество, чтобы приобрести работу Филонова. Фамилия директора галереи Чиллингарян.
Осень 1969 года. Наконец я привезла из Русского музея одну из любимых моих картин — «Крестьянская семья», ее размер 158 × 116.
Отдавали мне ее явно неохотно. Директор всячески уговаривал меня. «Вы берете самую большую работу Филонова!» На что я ему ответила: «Пир королей» больше, его размер 215 × 176, а «„Формула весны“ еще больше — 250 × 280». Тогда он, продолжая отговаривать, сказал, что работу могут похитить, на это я сказала, что легче было бы похитить то, что я храню, чем эту. Тогда он заговорил о похищении «Джиоконды». Я сказала, возможно, на следующий год я уже не возьму картины, которые столько лет хранила у себя дома, а сделаю цветные диапозитивы, куплю проектор и буду показывать уже не оригиналы, а диапозитивы.
А что будет, если я отдам все картины в Музей и останусь среди пустых стен?
После того, как картины, оформленные и застекленные, вернулись из Академгородка и были развешены в двух комнатах, у меня дома получился музей Филонова. Несколько лет я живу среди его картин. И вдруг решиться отказаться от этого, самой. Ведь никто не заставляет меня, не принуждает. Пустые стены…
Но я одна, и мне становится страшно. Перед тем, как окончательно сдать картины, я хотела бы дать в музеи, которые отважатся приобрести Филонова, несколько работ. Но в какие, и как это сделать? Разумеется, я не надеюсь, что они сразу будут показываться. Какое-то время они будут находиться в запасниках. Настанет время, когда его будут показывать; так вот, чтобы к этому времени музеи имели бы что показать. А пока я забыла о филармонии, театрах, даже о кино. Моя связь с «миром» — люди, которые приходят знакомиться с Филоновым, и телевизор.
21 января 1969 г. Сегодня брату исполнилось бы 86 лет[360]. Мне через месяц 81 год.
И опять я не могу побывать у него. Опять холодно 22 градуса и ветер.
23-е января 1969 г. Все же я была на кладбище с Марусей, стало потеплее. Сегодня день смерти сестры Александры Николаевны, матери Маруси. Послезавтра, 25 января, — день смерти сестры Марии Николаевны. 21,23, 25 января… На всех трех могилках мы нашли положенные кем-то красивые большие листья. Кто положил их?
В начале июля 1968 года ко мне пришли Т. Н. Глебова (ученица брата) и ее муж В. В. Стерлигов. Пришли сказать, что группа художников и скульпторов задумала поставить памятник на могиле брата. Еще при жизни сестры Марии Николаевны мы собирались поставить памятник брату. В то время, когда мы хоронили брата, записей о погребении не велось, изголовье на его раковине летом закрывают цветы, зимой — снег, и отыскать могилу просто было бы невозможно. Вопрос этот все время откладывался только из-за того, что у нас не было никого, кто бы помог нам в этом деле.
Предложение их, понятно, тронуло меня и удивило в то же время. Вопрос серьезный, посоветоваться я могла только с Гурвичем. <…> Но Гурвичу я даже не сказала об этом предложении, т. к. он не терпит Стерлигова. Правда, я не знаю, кого он «терпит». Я их поблагодарила, но от денежной помощи отказалась, и мы порешили на том, что эти товарищи сделают только эскизы. Это будет очень хорошо, и просила поблагодарить их за доброе отношение к брату. Оба настаивали на своем предложении и, уходя, сказали: «Павел Николаевич не только ваш брат, но он принадлежит…» (очень обидно, но я не помню или не расслышала конец фразы, а может быть, забыла).
…Через пять месяцев они были у меня. О конце фразы я забыла спросить, но из разговора нашего выяснилось, что к проекту памятника еще не приступали.
Летом 1969 г. я, без чьей-либо помощи и денежного участия, поставила памятник брату.
Это не тот памятник, о котором я думала, мы думали с сестрой столько лет. Это памятник, который я могла поставить. <…> Теперь будет легко найти место, где лежит тело брата.
Лет девять тому назад к нам приехал московский искусствовед, узнавший, что в Ленинграде живут сестры Филонова, хранящие его наследие. Он просил помочь ему и рассказать все, что мы знаем о брате. Это было время, когда никто не интересовался братом. Никто! И по этой причине и потому, что он был знаком с братом, встреча с ним заинтересовала нас. В дневнике брата я нашла фамилию этого искусствоведа[361], привела его к брату В. Н. Аникиева, писавшая первый каталог к неоткрывшейся в[ыстав]ке брата в Русском музее. Брат относился к ней с большой симпатией. Этот искусствовед стал бывать у нас, когда приезжал в Ленинград, и нам пришла мысль предложить ему написать монографию о брате, которую мы присоединили бы к тому, что храним, и она лежала бы в Архиве брата до «лучших времен». К тому же нам было очень важно, чтобы в части, касающейся брата, не было ничего неточного, надуманного, а это легко было бы осуществить при нашей помощи. За его труд мы предложили ему несколько работ брата, кроме того, увлеченные тем, что при нашей жизни будет написана монография Филонова, сестра и я подарили ему по маленькой акварели. Мы предложили выбрать то, что ему хочется, разумеется, с правом отвода. Т. к. то, что он отобрал, явно превышало ту работу, что он должен был сделать — которую мы от него ждали, — он дал нам 3000 рублей (300 рублей, это было до девальвации[362] 1961 года) и сказал, что если бы имел с собою деньги, он дал бы больше. Действительно, в свой следующий приезд он хотел дать нам еще 1000 рублей (100 рублей). Я отказалась, сказав, что не деньги нужны, а нужна монография.
Я дала ему большой газетный[363] материал, и мы были уверены, что монография будет написана очень хорошо; я читала его две работы. Время шло, бывая в Л[енингра]де, он всякий раз заходил к нам. Бывал в Л[енингра]де он в то время довольно часто, так как был связан по работе с Ленинградским издательством. Так прошло несколько лет, нас это очень волновало…
В один из его приездов я спросила его, как обстоят наши дела. Он ответил, что еще не начал, т. к. это нарушило бы ритм его работ. Легко представить, как огорчил нас его ответ, даже больше, чем огорчил, и легко представить, как мы, в нашем возрасте, ждали получить эту монографию.