В мае 1781 года Императрица в присутствии Цесаревича и Цесаревны совершенно неожиданно затеяла разговор о том, как хорошо делает Император Иосиф, что много путешествует, посещает различные страны, что даёт ему «массу полезных знаний». Мария Фёдоровна описала этот эпизод в дневнике: «Мы вполне одобрили всё, что она (Императрица. — А. Б.) сказала относительно Императора, и, в особенности, всё, касавшееся пользы, извлечённой им из своих путешествий, а Великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом как он; что он ввел в моду путешествия».
Павел Петрович и Мария Фёдоровна, конечно же, тут же поняли, что, возможно, и им будет предоставлена возможность отправиться в европейское путешествие. Тему эту сами не затрагивали и не развивали, так как одно неверное слово могло навсегда похоронить подобную мечту. Как записала Мария Фёдоровна, супруги дали Императрице «почувствовать, что мы ценим и понимаем преимущества, которые Должны представлять путешествия». Всё. Дальше того рубежа идти было нельзя. Попытка выразить сокровенное желание отправиться в Дальние края могла быть тут же истолкована как признак своеволия. А такие поползновения Екатерина умела пресекать раз и навсегда и никогда (почти никогда) свои запреты не отменяла.
В один из следующих дней Императрица опять затеяла разговор о пользе путешествий и об Императоре Иосифе, причем Павел Петрович отважился сказать, что «было бы любопытно увидеть Императора в Вене монархом, после того как его видели здесь в качестве частного лица». В ответ на это Екатерина, по словам Марии Фёдоровны, заметила, это «конечно, любопытно и улыбнулась».
О, эта незабываемая улыбка повелительницы России! Она далеко не всегда передавала внутреннюю человеческую радость и расположение. Иногда это — снисходительная ухмылка палача, смотрящего с радостью на лицо жертвы. Павел Петрович понял, что опасный рубеж достигнут и больше нельзя произносить ни единого слова.
Он слишком хорошо распознал мать: за внешними любезностями и улыбками скрывается чёрная душа, которая способна на любое злое дело. Павел Петрович не мог не знать о том, что она сотворила с епископом Ростовским и Ярославским Арсением (Мацеевичем, 1697–1772), находившимся в преклонных летах. «Дело» считалось секретным, но о нем немало было разговоров и в церковной среде, и в петербургских гостиных.
Всё началось с того, что в своём обращении в Синод в марте 1763 года Владыка позволил себе немало нелестных выражений, затрагивавших всю систему государственно-церковных отношений. «Горе нам, бедным архиереям, — восклицал Владыка, — яко не от поган, но от своих, мняшихся были овец правоверных, толиковое мучительство претерпеваем! От тех, кому надлежит веровати, яко мы…»
На подобный вызов «матушка-императрица» среагировала тотчас. Ее положение на Престоле еще не могло считаться прочно обеспеченным. Не прошло и года, с того июньского дня в 1762 году, когда группа гвардейских офицеров свергла с престола внука Петра I Императора Петра 111, через несколько недель «случайно убитого». Екатерина прекрасно осознавала, что, по сути дела, она — самозванка, «узурпаторша», что никакими традиционными законами и историческими прецедентами её воцарение не объяснялось и не оправдывалось. Об этом же в своих речах не раз бесстрашно упоминал и Арсений.
Будучи умной и расчетливой, Екатерина сразу же узрела огромную потенциальную опасность ее властительству в православной стране, исходившую от таких независимых авторитетов, как Ростовский Митрополит. Потому и преследовать его она начала с лютой беспощадностью. Арсений был арестован, препровожден под усиленным военным конвоем в Москву и помещен под «крепкийкараул» в Симоновом монастыре.
Императрица лично следила за всем ходом «дела Арсения» и давала инструкции по его содержанию. Мало того: она лично решила допросить Арсения, который и в её присутствии повторил свои доводы и против секуляризации, как и вообще против вторжения в церковные дела светских лиц. Не утаил он и своих сомнений по поводу законности преемственности власти самой Екатерины. С «великой государыней» при этом случилась чуть ли не истерика, и она завопила, чтобы ему «закляпили рот».
Волю повелительницы приспешники исполнили немедля. Арсений уже в апреле 1763 года был привлечен к синодальному суду по обвинению «в оскорблении Величества». Суд был скорый и неправый; его решение определяла сама Екатерина II. Снять священнический сан, сослать в отдаленный северный Николо-Карельский монастырь и «строго смотреть» за тем, чтобы он не смог и там «развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей».
Владыка же и в отдаленной ссылке оставался честным и простодушным. Он не только не прекратил «возмутительных речей», но и «совратил» монастырскую братию, среди которой очень быстро стал пользоваться почитанием. Естественно, что нашлись «доброхоты», оповестившие о том «венценосную особу», которая просто пылала огнем неугасимой ненависти. Арсений был снова судим и лишен монашеского чина. В 1767 году он был под охраной перевезен из Архангельской губернии в Ревель. Там полуживого Арсения поместили в крепостном каземате, запретив с ним всякие разговоры.
Но и на этом Екатерина не успокоилась. Она лично написала коменданту, чтобы, когда арестант будет умирать, «попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому». Повелительница объяснила и причину: «Народ его очень почитает, исстари и привык его считать святым». В конце концов, камеру просто замуровали, оставив лишь маленькое оконце для передачи пищи. Да и ту давали от случая к случаю, истязая страдальца и голодом. Заживо погребенный Арсений прожил еще некоторое время и преставился 28 февраля 1772 года, и в тот же день он был тайно погребен. Фактически Екатерина II убила престарелого Владыку, а его «дело» навсегда осталось темным пятном её царствования. Конечно, почитатели «Екатерины Великой» в своих восторженных описаниях это злодеяние обходят стороной…
Цесаревич и Цесаревна оказались в трудном положении. Разговоров «о пользе путешествий» в присутствии Императрицы больше не возникало. Время шло, и надо было что-то делать. За советом было решено обратиться к мудрому Никите Панину. Мария Фёдоровна написала «проект условий», которые «нужно соблюсти, чтобы привести в исполнение планы о путешествии». Рука Марии выводила на бумаге планы, которые формулировал ей Цесаревич. По вполне понятным причинам, он не рискнул сам в этом щекотливом случае корреспондировать сановнику, находившемуся в полу опале. Речь ведь шла, по сути дела, отом, как обыграть Императрицу и заставить её согласиться на то, что не соответствовало её намерениям. В том же, что такого желания у Самодержицы не имелось, не приходилось сомневаться.
Указанный план действий Никита Панин внимательно прочитал и сделал важные дополнения и пояснения. Он-то хорошо знал «Фике», знал, что этой тщеславной особе нельзя ничего навязать, её нельзя ни в чём убедить; она будет намертво стоять на своём, и никакие аргументы тут не сработают. Исключение составляли лишь фавориты, которые могли и капризами и лестью заставлять Самодержицу изменять свои решения и принимать то, что буквально ещё вчера отвергалось. Для всех же остальных подобный путь был навсегда закрыт. Императрицу можно лишь тонко привести к принятию необходимого решения, но так, чтобы это решение вроде бы ей самой и пришло в голову. Здесь нужны были ненавязчивые, но целеустремленные приемы; это была «высшая придворная дипломатия», приемами которой Панин и поделился с Павлом и Марией.
В первом пункте «записки» Марии Фёдоровны значилось, как затевать беседу о желании совершить заграничное путешествие: ссылаться на пример других монархов, в первую очередь Императора Иосифа. Начинать же подобный разговор надо «в подходящее время». Этот пункт Никита Панин прокомментировал следующим образом;
«Даже не это, а путём разговора и рассуждений по поводу устанавливающегося обычая, что молодые принцы путешествуют для приобретения познаний. Здесь было бы недурно вставить похвалу пользе, извлечённой Императором. При сем следует заметить, что все это не должно быть высказано разом и, не выжидая ответа или возражения, которые могут сделать на каждую отдельную мысль, а следует вести разговор таким образом, что не идти дальше прежнего, чем предшествовавшая мысль не будет вполне закончена».
Еще были пункты о формировании свиты, в состав которой надо просить Императрицу «как о милости» включить тех людей, которых они хотели бы иметь с собой рядом в путешествии. Панин тут сделал приписку; «Конечно, как о милости, но крайне осторожно и не настаивая сразу».
Пункт пятый гласил: «Дети. Нужно сказать, что нельзя было бы доверить их я лучшие руки, чем в руки их бабушки; что таким образом мы вверяем ей наше драгоценнейшее достояние, будучи вполне бесспорно уверены, что они не могли бы быть под лучшей охраной; одним словом, на эту тему следует говорить ей самые дружественные и самые нежные вещи». Оценка Панина данной позиции была: «Очень хорошо».
Далее в плане значилось: «Сначала нужно сказать, что мы начнём с Вены; при этом случае можно наговорить ей лестных вещей для неё и для Императора». Панин полностью одобрил этот тактический приём. «Очень хорошо» написал он на полях.
Затем следовали размышления о сроках, о конкретном маршруте поездки и о странах, которые следует посетить. Панин считал, что не надо добиваться здесь никакой конкретизации. «В случае, если бы пожелала сократить время путешествия, по-видимому, можно возразить, что хотели бы увидеть поболее стран и не ограничиваться каким-либо одним государством… Не нужно торопиться указывать страны, которые именно хочется видеть, так как не нужно восставать против воли, которую выскажут во время рассуждений с вами, так как после того, как уже уедете, можно будет с большей легкостью избрать одну дорогу вместо другой».
Старый царедворец понимал, о чём шла речь. Будучи сам поклонником Короля Фридриха, он знал, что и Цесаревич его чрезвычайно почитает, но Императрица придерживалась сов