Любимая жена моя! […]
Воображая возможность происшествий, могущих случиться в мое отсутствие, ничего для меня горестнее, а для Отечества чувствительнее себе представить не могу, как если бы вышним провидением суждено было в самое сие время лишиться мне матери, а ему государыни. […]
Признаюсь тебе, что считаю оное таким ударом, которого возможность удалил бы я совсем из своей мысли для своего спокойствия, если бы любовь моя к Отечеству и долг мой пред ним не налагали на совесть мою обязательства огорчить себя воображением возможности сего происшествия для того, чтобы целость его и обезопасность в толь несчастный момент непоколебимы остались. […]
Во-первых, поручаю тебе, как скоро постиг бы момент сего несчастного случая, немедленно объявить Сенату, Синоду и первым трем коллегиям сие мое к тебе письмо, которого содержание в тот же самый час и возымеет силу моей точной воли и повеления, которым утверждаю тебя правительницею на время моего отсутствия, почему и обнародуй сие несчастное происшествие, а письмо сие объяви в Сенате при уверении о моем благоволении всех и каждого. Прикажи от имени моего Синоду, Сенату и первым трем коллегиям о принятии от всех должной присяги мне и сыну моему Александру как наследнику, обнадежа непременностью попечения моею о истинном всех благосостоянии. Объяви Синоду, Сенату и трем коллегиям, чтоб остались в прежней своего звания власти относительно до упражнения по государственным текущим делам.
Сенат, Синод, три первые коллегии, все прочие гражданские, военные и судебные места, шефы разных команд и установлений, словом сказать, все места и все шефы без изъятия должны без малейшей остановки отправлять, по их званиям, все обыкновенные текущие дела на узаконенных уже основаниях, которые все имеют оставаться до моего возвращения точно в прежнем положении, не вводя в них никаких и ни малейших новостей перемен, по каким бы то причинам и поводу ни было.
Тебе как правительнице смотреть бденным оком, чтоб оно везде и во всей точности наблюдаемо было.
Тебе, любезная жена, препоручаю особенно в самый момент предполагаемого несчастия, от которого удали нас Боже, весь собственный кабинет и бумаги государынины, собрав при себе в одно место, запечатать государственною печатью, приставить к ним надежную стражу и сказать волю мою, чтоб наложенные печати оставались в целости до моего возвращения.
Буде бы в каком-нибудь правительстве или в руках частного какого человека остались мне неизвестные какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным, до моего возвращения, остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись.
Со всяким же тем, кто отважится нарушить или подаст на себя справедливое подозрение в готовности преступить сию волю мою, имеешь поступить по обстоятельствам как с сущим или как с подозреваемым государственным злодеем, предоставляя конечное судьбы его решение самому мне по моем возвращении, затем пребываю твоим верным твой верный
Павел.
С.-Петербург.
Генваря 4-го дня 1788 г.
Любезная жена моя! […]
Таковое происшествие [смерть Екатерины II] может последовать равномерно и… после моей смерти… […]
Поручаю тебе тогда немедленно объявить императором сына нашего большого Александра и сие мое к тебе письмо Сенату, Синоду и трем первым коллегиям. Если сын мой большой останется малолетен, то поручаю тебе правительство как правительнице и со оным опеку детей наших до совершеннолетия, сего требует порядок и безопасность государства. При тебе быть совету правительства, которому нет дела до опеки. Совету сему состоять из шести особ первых двух классов по выбору твоему. В сей совет правительства входить всем делам, подлежащим решению самого государя, и всем тем, которые как к нему, так и в совет его вступают; однако ты имеешь как правительница во всяком случае голос решительный. Совершеннолетие начинается в шестнадесять лет. Жениться и замуж идтить детям нашим не позволяю инако как с воли твоей, и, во всяком случае, надеюсь от детей своих и сверх сего повелеваю отдавать тебе, которая достоинствами и добродетелями преисполнена, которую любил, как самого себя, и ни в чем с собою не разлучал, по долгу к тебе большему, нежели ко мне, ибо ты их на свет произвела, и помня наш союз и любовь; то, чем они мне должны были, любить и почитать тебя и согласоваться с волею твоею. Тем более должны они тебе всем сим, что ты помогла утвердить на предбудущие веки тишину и спокойствие и тем самым блаженство государства. Их долг удвоить любовь и благодарность свою к тебе, сохранять свято противу тебя то, что Господь Бог в заповедях и Святом Писании предписал детям к родителям, и посвятить на то жизнь свою. […]
Сим письмом исполнив долг званья своего, совести и любви моей к тебе, пребываю твоим верным
Павел.
С.-Петербург.
Генваря 4-го дня 1788 г.
Царственный мистик
Рассказ великого князя Павла Петровича о видении в Санкт-Петербурге. Брюссель, 10 июля 1782 г.:
Однажды вечером, или, пожалуй, уже ночью, я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце за разговорами и табаком и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная; это было в лучшую пору нашей весны. Разговор наш шел не о религии и не о чем либо серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать, и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производили странный звук, точно как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:
— Судьба послала нам странного спутника.
— Какого спутника? — спросил Куракин.
— Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому.
Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.
— Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною?
— Вы идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.
Я протянул руку и ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.
— Ах, — сказал я Куракину, — я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.
Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проницало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:
— Павел!
Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:
— Что вам нужно?
— Павел! — сказал опять голос, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти. Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени. И незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.
— Павел! Бедный Павел! Бедный князь!
Я обратился к Куракину, который тоже остановился.
— Слышишь? — спросил я его.
— Ничего не слышу, — отвечал тот, — решительно ничего.
Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собой и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.
— Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не долго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благодарной души нет более чувствительного наказания.
Он прошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал желание пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особого желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжалось более часа. Где мы были, я не знал…
Наконец мы пришли к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому[34]; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.
— Прощай, Павел, — сказал он, — ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.
При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною…
Часть IIИмператор Павел I
Кончина Екатерины II
Из воспоминаний графа Федора Васильевича Ростопгина:
…она [Екатерина II] с лишком полчаса не выходила из гардероба, и камердинер Тюльпин, вообразив, что она пошла гулять в Эрмитаж, сказал о сем Зотову, но этот, посмотрев в шкаф, где лежали шубы и муфты императрицы (кои она всегда сама вынимала и надевала, не призывая никого из служащих), и видя, что все было в шкафу, пришел в беспокойство и, пообождав еще неско