29 марта. Поутру третье и последнее провозглашение коронования. Большой прием с участием дипломатического корпуса. Польский король [Станислав Понятовский] обедал у их императорских величеств.
30 марта. После обеда аудиенция папского нунция.
1 апреля. Поутру император перенес в Кремль знамена гвардии и поселился в этом старинном дворце. […]
3 апреля. Репетиция церемоний коронований. Император на ней присутствует. Эта репетиция была одна из наиболее пикантных сцен в числе стольких других, в которых мы участвовали до изнеможения. Император вел себя как ребенок, который в восторге от приготовляемых для него удовольствий, и выказывал такое послушание, какое только можно ожидать от этого возраста. Надо было обладать большой дозой страха или осторожности, чтобы не изобразить на своем лице нечто большее, чем удивление. После обеда он хотел произвести вторую репетицию в тронном зале, чтобы наставить императрицу. Когда он ей сделал знак, чтобы она заняла место рядом с ним под балдахином, она, по незнанию или же из рассчитанной скромности, поднялась по боковым ступенькам, но он сказал ей строгим тоном: «Так не восходят на трон, сударыня, сойдите и поднимитесь снова по средним ступенькам!» Не было ни минуты времени для отправления простых и естественных нужд: с раннего утра и до позднего вечера мы постоянно находились при исполнении обязанностей службы, а так как Москва огромный город и придворные чины жили далеко от Кремля, то никто не имел возможности отлучиться. Что касается меня лично, то я только знаю, что в три последние дня перед коронованием мне оставалось всего несколько часов для ночного отдыха и что постоянные переодевания совершались в коридорах монастыря или в одном из многочисленных углов этих древних царских хором. […]
5 апреля. День Св. Пасхи и коронования. Около восьми часов утра шествие тронулось. Путь от дворца до собора в Кремле так короток, что для его удлинения шествие обогнуло колокольню Ивана Великого. Император был в мундире и высоких сапогах, императрица в платье, сотканном из серебристой парчи и расшитом серебром, и с открытой головой.
Церемония была продолжительна, и за ней следовало множество других, которые император и обер-церемониймейстер выдумывали для забавы. По окончании коронования был сервирован обед под балдахином, во время которого нам было вменено в обязанности делать реверансы на манер дам, как это раньше было принято во Франции при проходе чрез залу парламента во время судебного заседания. Блюда разносились полковниками в сопровождении двух кавалергардов, которые брали на караул, когда блюда ставили на стол. После обеда происходила большая раздача милостей; они действительно были необычайные и, можно даже сказать, безмерно велики. […]
Император, недовольный предстоящим окончанием коронационных торжеств, придумал еще церемонию настолько нелепую, что я чуть было не просил аудиенции, чтобы ее предупредить. Она состояла в том, чтобы поочередно, одну за другою, снять с их величеств царские регалии, прежде чем отнести их, в торжественном шествии, в сокровищницу. Мы увидели, как государь и государыня явились, облеченные в коронационные наряды, и взошли на троны. Сановники стали отнимать у них одну за другой царские регалии: короны, скипетры, державу, цепи орденов и мантии. В конце концов они остались такими обнаженными, что под влиянием чувств, в которых мне теперь трудно разобраться, в глазах у меня выступили слезы… […]
Два крупных акта ознаменовали эпоху коронования. Первым был установлен закон о престолонаследии. Он был достоин государя, бывшего вместе с тем отцом многочисленного семейства, и оградил империю с этой стороны от всякой неустойчивости. Другим актом ордена Св. Андрея Первозванного, Св. Екатерины, Св. Михаила и Св. Анны были наделены богатыми пенсиями. Оба акта вызвали всеобщий восторг, но увы! — мы впоследствии видим, что первый из них не мог ничего предупредить, а второй остался мертвою буквой за неимением денег.
Из указа о престолонаследии:
Мы, Павел Первый, наследник, цесаревич и великий князь и мы, супруга его Мария, великая княгиня… постановили сей акт наш общий, которым по любви к Отечеству избираем наследником, по праву естественному, после смерти моей, Павла, сына нашего большего Александра, а по нем все его мужское поколение. По пресечению сего мужского поколения наследство переходит в род второго моего сына, где и следовать тому, что сказано о поколении старшего моего сына, и так далее, если бы более у меня сыновей было; что и есть первородство…
Внешность
Из «Записок» Августа Коцебу:
Наружность его можно назвать безобразною, а в гневе черты его лица возбуждали даже отвращение. Но когда сердечная благосклонность освещала его лицо, тогда он делался невыразимо привлекательным: невольно охватывало доверие к нему, и нельзя было не любить его.
Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского, племянника императрицы Марии Федоровны:
…пройдя целый ряд зал и великолепных покоев, мы достигли заповедных дверей… Двери растворились, и предо мною воочию предстал император, совершенно такой, каким я уже давно знал его по множеству портретов. Это был сухопарый человек среднего роста с крайне невзрачными чертами бледно-желтого лица; крошечные глаза, верхняя губа обвисла, нижняя выпятилась вперед, нос короткий и приплюснутый. На нем был старомодный синевато-зеленый мундир с простым красным воротником и такими же обшлагами, без лацканов, без золотых пуговиц и аксельбантов, и белого сукна панталоны в высоких ботфортах. Голова густо напудрена, но коса не очень длинна. В прорези мундира вдета шпага. Одежда императора не имела шитья, но левая сторона груди была украшена двумя звездами.
Несмотря на странное и неприятное впечатление, производимое его внешностью во всей ее совокупности, взор императора не имел ничего устрашающего и даже показался мне добрым.
Из «Путешествия в Петербург» аббата Жана Франсуа Жоржеля:
Фигура у Павла I непредставительная, лицо его с приплюснутым носом неприятно, но его походка, его вид, выражение лица, взгляд внушают уважение и говорят о непреклонном характере; все трепещет под его скипетром как при его дворе, так и на обширном пространстве его империи.
Из жизнеописания Павла I, составленного офицером русской армии Георгом Танненбергом:
Природа не столько особу Павлову, как дух его наделила лучшими своими дарами. Росту он был невысокого, но поступки его были приятны, сила и деятельность его сказывались во всех мужеских упражнениях, и он с самых юных лет до кончины строгим наблюдением домашних добродетелей, целомудрия и умеренности сохранил нерасстроенною крепость телесных сил своих.
Характер
Из «Записок» сенатора Александра Николаевича Вельяминова-Зернова:
Павел был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто ее сказал.
Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:
…это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды, повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же лихоимство и взяточничество. К несчастью, все эти похвальные и добрые качества оставались совершенно бесполезными как для него лично, так и для государства благодаря его несдержанности, чрезвычайной раздражительности, неразумной и нетерпеливой требовательности беспрекословного повиновения. Малейшее колебание при исполнении его приказаний, малейшая неисправность по службе влекли за собой жестокий выговор и даже наказание без всякого различия лиц. На Павла нелегко было иметь влияние, так как, почитая себя всегда правым, он с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел от него отказаться. Он был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступленным. А между тем он сам вполне сознавал это и впоследствии глубоко этим огорчался, сожалея собственную вспыльчивость; но несмотря на это, все-таки не имел достаточной силы воли, чтобы победить себя. […]
Стремительный характер Павла и его чрезмерная придирчивость и строгость к военным делали эту службу весьма неприятной. Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на весьма большие расстояния. Это случалось настолько часто, что у нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки. Мне лично пришлось три раза давать взаймы деньги своим товарищам, которые забыли принять эту предосторожность. Подобное обращение, естественно, держало офицеров в постоянном страхе и беспокойстве, благодаря чему многие совсем оставили службу и удалялись в свои поместья, другие же переходили в гражданскую службу.
Легко себе представить положение тех семейств, сыновья которых были офицерами в эту эпоху: они, естественно, находились в постоянном страхе и тревоге, опасаясь за своих близких, так что можно без преувеличения сказать, что Петербург, Москва и даже вся Россия были погружены в постоянное горе. […]
Павел был весьма склонен к романтизму и любил все, что имело рыцарский характер. При этом он имел расположение к великолепию и роскоши, которыми восторгался во время пребывания в Париже и других городах Западной Европы. […]
Несомненно, что в основе характера императора Павла лежало истинное великодушие и благородство, и, несмотря на то что был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялся его воле в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного. […]