Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:
Гости встречали монарха в не очень просторной парадной гостиной [Михайловского замка] с натянутым благоговением. Долее всех разговаривал он обыкновенно с военным генерал-губернатором [П. А. Паленом] и часто шептал ему на ухо что-то, причем граф Пален принужден был наклоняться к нему, обменивался несколькими словами с графом Строгановым и потом каждый раз наклонялся к генералу Дибичу, к великой досаде, как я ясно видел, всех остальных присутствующих, отводил его в сторону и, часто указывая на меня и пожимая ему руку, обнадеживал заверениями в своей благосклонности.
Лишь только император оборачивал лицо, тотчас же просветлялись мрачные черты всех гостей и вновь представляли выражение полнейшего удовольствия. Однажды Строганов и Нарышкин пустились взапуски друг перед другом любезничать со мной; я же, помня умное наставление моего гувернера [И. И. Дибича] ни с кем, кроме самого императора, не быть слишком разговорчивым, отделывался одними «да» и «нет» и, наконец, на слишком назойливые вопросы отвечал, что «считаю себе не по плечу разговоры с дипломатами и остряками, так как я еще только начинающий службу драгун».
Эта выдержка из упражнений, которые задавались мне в школе моего лукавого гувернера и были так удачно рассчитаны на весь придворный персонал, произвела самое благоприятное впечатление на сердце императора. […]
Едва прибыл я домой, как мне передал камер-паж от имени императора Мальтийский орден (высшее отличие, которое только мог пожаловать мне государь), и вслед за тем покои мои наполнились бесчисленными посетителями. Когда наконец весь этот рой придворных и высших военных чинов отхлынул, я обратился к генералу Дибичу с очень естественным вопросом: «Что, собственно, вся эта комедия означает? За что все эти незаслуженные почести и разве так приказано императором?»
Генерал сообщил мне, что его величество, когда я остался один с императрицей, призвал его к себе, благосклонно пожал ему руку и сказал: «Благодарю вас, генерал, за сопровождение принца; он теперь мой навсегда. Он превосходит мои ожидания и будет, я уверен, вполне соответствовать моим намерениям. Я теперь приставлю вас к нему; вы должны быть всегда с ним, никогда без него. Ваше усердие для меня весьма важно; я полагаюсь на вас и пребываю к вам благосклонен».
— Что при таких обстоятельствах, — продолжал Дибич, — Люди за вами ухаживают, будет вам понятно. Но позвольте одно замечание: не доверяйте никому, ибо они все лукавы, как кошки, и до тех только пор не выпускают когтей, пока над ними плеть господина…
«Ах ты лисица! — подумал я. — Ты смеешься над русскими вельможами; а сам, выскочка, того не замечаешь, как ты себя унизил этой лестью перед 13-летним мальчиком, которую ты расточаешь ему из одного уважения к милостям императора».
И правда: если бы русские повально ненавидели всех иностранцев, это было бы им простительно благодаря образу действий Павла I. В его царствование все высшие должности были открыты чужеземным проходимцам, тогда как оскорбленный русский человек в справедливом негодовании, с уязвимым чувством гордости скрывался в отдаленных углах своей родины. […]
Во мне, ребенке, вдруг признали нового царского любимца, и ничто так не подтверждало этого мнения, как низкие поклоны придворных.
Когда я с генералом моим [Дибичем] сходил с лестницы, то он, задыхаясь от счастья, бросился мне на шею, и при этом радостном движении с него слетел парик. Готовность, с которою я поспешил услужить ему, подняв парик, доставила мне при этом случае даже поцелуй в руку от моего гувернера, в глазах которого кончик пальца, осчастливленный прикосновением императора, был уже своего рода святынею.
Из «Записок» Августа Коцебу:
Что Павел приказывал со строгостию, то исполнялось его недостойными слугами с жестокостию. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнения во всем, что ему казалось справедливым, и каждый спешил повиноваться. Но этого недостаточно было для вероломных слуг.
Им нужно было, чтобы государь чувствовал необходимость держать их при себе, и чтобы он чувствовал ее все более и более; с этою целью они старательно поддерживали его подозрительность и пользовались всяким случаем, чтобы подливать масла в огонь. Неумолкаемое поддакивание вошло в обычай, окончательно извратило нрав государя и с каждым днем делалось ему необходимее. […]
…из тех, которые обыкновенно приближались к нему [Павлу I], редкий человек мог скрыть свое коварство: к ногам его повергалась одна лишь корыстолюбивая, всегда косо смотрящая подлость; все это притворство не могло, конечно, не казаться противным этому прямодушному человеку, и невольно вспыхивало его негодование. Самую тягостную обязанность для государя составляет изучение людей, потому что оно приводит к презрению человечества. […]
Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять как преступление всякое правдивое противоречие. Последствием этого было то, что все честные люди замолкли даже в тех случаях, когда по долгу совести им надлежало говорить. […]
Когда его ослепляли подозрительность и заносчивость, льстецы и искатели счастья, которые его окружали, спешили еще более затемнять его рассудок, дабы ловить рыбу в мутной воде. Но в следующие за тем минуты, как только государь снова приходил в себя, никто не мог быть уверен, что удастся продолжить обман, и потому все желали перемены: одни чтобы сохранить добытое всевозможными происками, другие чтобы получить от нового государя знаки его милости, а третьи — чтобы сыграть какую-нибудь роль.
Нововведения
Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:
Едва мы дошли до Дворцовой площади [утром в день воцарения Павла I] как уже нам было сообщено множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер ни под каким предлогом не имел права являться куда бы то ни было иначе как в мундире; а надо заметить, что наша форма была очень нарядна, дорога и неудобна для постоянного ношения. Далее нам сообщили, что офицерам вообще воспрещено ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом, или в санях, или в дрожках. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, предписывавших всем обывателям носить пудру, косичку… и запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб; экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из оных, дабы отдать поклон августейшим лицам. Утром 8 ноября 1796 года значительно ранее 9 часов утра усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила. […]
Но вот пробило наконец десять часов, и началась ужасная сутолока. Появились новые лица, новые сановники. Но как они были одеты! Невзирая на всю нашу печаль по императрице, мы едва могли удержаться от смеха, настолько все нами виденное напоминало шутовской маскарад. Великие князья Александр и Константин Павловичи появились в своих гатчинских мундирах, напоминая собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок. […]
Мы все вернулись домой, получив строгое приказание не оставлять своих казарм, и вскоре затем новые пришельцы из Гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! И как странно они говорили! Это были по большей части малороссы. Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из ста тридцати двух офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства. Все новые порядки и новые мундиры подверглись строгой критике и почти всеобщему осуждению. Вскоре, однако, мы убедились, что о каждом слове, произнесенном нами, доносилось куда следует. […]
В эпоху кончины Екатерины и вступления на престол Павла Петербург был, несомненно, одной из красивейших столиц в Европе… Как по внешнему великолепию, так и по внутренней роскоши и изяществу вкуса ничто не могло сравниться с Петербургом в 1796 году: таково было, по крайней мере, мнение всех знаменитых иностранцев, посещавших в то время Россию и которые проводили там многие месяцы, очарованные веселостью, радушием, гостеприимством и общительностью, которые Екатерина с особенным умением проявляла во всей империи.
Внезапная перемена, произошедшая с внешней стороны в этой столице в течение нескольких дней, просто невероятна. Так как полицейские мероприятия должны были исполняться со всевозможной поспешностью, то метаморфоза совершилась чрезвычайно быстро и Петербург перестал быть похожим на современную столицу, приняв скучный вид маленького немецкого города за два или за три столетия тому назад. К несчастью, перемена эта не ограничилась одной внешней стороной города: не только экипажи, платья, шляпы, сапоги и прическа подчинены были регламенту, самый дух жителей был подвержен угнетению. Это проявление деспотизма, выразившееся в самых повседневных, банальных обстоятельствах, сделалось особенно тягостным ввиду того, что оно явилось продолжением эпохи сравнительно широкой личной свободы. […]
…Павел всюду ввел гатчинскую дисциплину. Он смотрел на арест как на пустяк и применял его ко всем слоям общества, не исключая даже женщин. Малейшее нарушение полицейских распоряжений вызывало арест при одной из военных гауптвахт, вследствие чего последние иногда бывали совершенно переполнены.
Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:
На возвратном пути из губернаторского дома мне встретилась императорская лейб-гвардия, роскошно освещенная лучами солнца. Офицеры были в зеленых мундирах, украшенных довольно простым шитьем и аксельбантами, в белых панталонах и ботфортах и имели на головах шляпы с узкими галунами, а в правой руке так называемые эспонтоны