— Нет, принц играть не будет! — тоже наступая и тоже тыча пальцем, кричал ротмистр.
— Нет, будет!
— Н-нет не б-будет!
— Н-н-не-е-т б-б-у-у-дет!
— Н-н-не-е-т н-не б-б-у-у-д-дет!
— Я как преподаватель мифологии шляхетного корпуса, имею высочайше на сей счет преподанные указания, сам предложил детям сию забаву, развивающую воображение и сердце нежностью ужасного и ужасом нежного в связи с чистейшей нравственностью, коей сей мир благоухает! — кричал преподаватель мифологии полковник фон Обенхейм.
— Инструкции корпуса для меня неизвестны, я соображаюсь с инструкциями принца-родителя, поручившего мне нравственность августейшего дитяти! — кричал в ответ ротмистр фон Требра. — И во всяком случае я завтра же представлю все на усмотрение обер-гофмейстерины ее величества графини Ливен.
Едва ротмистр произнес это имя, как воцарилось зловещее молчание.
Затем Дибич переменившимся, голосом сказал, что, впрочем, не о чем спорить, так как все равно пора идти ужинать.
Дети хором тоже заявили, что им уж и не хочется больше играть.
Клингер, оттолкнув карты, встал и, подойдя к ротмистру, взял его под руку и увлек в столовую, заговорив о системах воспитания и свидетельствуя ему особливое уважение как педагогу, о талантах и знаниях которого он много услышал еще утром от барона Дибича.
XIII. Тетушкин секретный кабинетец
Сколько лестного ни говорил генерал Клингер за ужином ротмистру фон Требра, сколько ни старался его смягчить, представляя, что принц 6 юношеской невинности обошелся, может быть, во время игры фамильярнее, чем допускала благопристойность, с фрейлиной Лотхен, но что она сама, как дочь весьма почтенных родителей, дышит невинностью первобытного рая, все же отвращение фон Требра к вечерним собраниям у Дибича побудило его доложить на другое утро обер-гофмейстерине графине Шарлотте Карловне о совершаемых у Дибича бесчинствах.
Купидон уже никогда более не видал своей Психеи.
Было сравнительно поздно. В сладкой дремоте принц Евгений нежился в пуховой торжественной постели. На этот раз спальня прогрелась стараниями истопника, с которым принц уже успел вступить в самую тесную дружбу. Несмотря на свой комический русский язык, он имел с ним перед сном долгую беседу, в то время, как тот вторично, сидя на корточках, топил печь покоя.
Ротмистр вдруг отдернул занавеси кровати со строгим выговором за вчерашнее поведение.
— Вставайте, ваше высочество, вставайте, — говорил ротмистр. — Вам придется дать ответ Шарлотте Карловне!
— Что такое? — вскакивая, спрашивал принц. — Какая Шарлотта Карловна?
Он ничего не помнил и не понимал.
— О вашем непристойном вчера обхождении с девицей Лотхен уже известно обер-гофмейстерине ее величества!
Принц вспомнил вчерашнее и сладкие золотые сны, которые снились всю ночь, когда он то ловил Психею, носясь за ней на крылышках над цветами, то обнимал и целовал ее в голубой парадной спальне императрицы, то вдруг ротмистр в виде чудовищного шмеля, вываленного в толченом угле, нападал на них и чернил нежные, алые щеки и радужные крылышки Психеи! Принц весело засмеялся этим снам.
— Смейтесь, ваше высочество, смейтесь! — строго сказал ротмистр. — Как бы не заплакать.
— Ах, ротмистр! А я еще сам попросил Дибича пригласить вас на вечеринку, чтобы вы могли поговорить с Клингером и Коцебу о новой немецкой драматургии и философии Канта! — сказал принц.
— Прошу ваше высочество помнить, что мы не в Германии. Я здесь только выполняю инструкцию вашего родителя, а драматургию и Канта оставил по ту сторону русской границы!
— И вы тоже! — горестно сказал принц и стал одеваться.
Когда он был готов, ротмистр объявил, что после кофе они сейчас же должны ехать во дворец к Шарлотте Карловне.
Мурашки пошли по коже мальчика, когда он представил себе старого грифона. Теперь он подъезжал к Михайловскому замку почти в таком же состоянии, как накануне Дибич.
Входя в приемную строжайшей и серьезнейшей обер-гофмейстерины своей тетки, он про себя повторил молитву Дибича:
— Nun, Gott sei uns gnadig!
Шарлотта Карловна, выйдя, сначала окинула трепещущего принца с ног до головы взглядом точащей яд виперы и скорее сунула, чем подала, ему в губы руку для поцелуя.
Резким голосом, по-немецки, принялась она читать ему длиннейшую предику, выставляя на вид все неприличие вчерашнего его поведения.
— Соучастница во вчерашней вашей непристойной игре по моему приказанию уже подвергнута наказанию розгами. Что касается вас, то сие находится в зависимости от высокой руки императрицы! Ее величество сами определят степень вины вашего высочества и соразмерное наказание!
Вслед за тем обер-гофмейстерина повела Евгения в покои императрицы-тети.
Императрица встретила Евгения расстроенная и сейчас же стала говорить о том, как она огорчена его дурным поведением, о коем должна написать его родителям. Она говорила так проникновенно, что и сама, наконец, заплакала и принц стал проливать слезы, целуя ее руки и платье и умоляя о прощении. Императрица, наконец, привлекла его к себе и целовала в лоб, повторяя: «Как ты напоминаешь мне моего брата!»
После этого принц уже не сомневался, что тем дело и кончится.
Но вдруг императрица встала и, вздохнув, кротко произнесла:
— Делать нечего, пойдем!
Вслед за тем она крепко взяла его за руку и повела по холодным великолепным залам дворца. При прохождении мимо одних дверей, в щель их мелькнули розовые личики великих княжон и раздался их громкий шепот:
— Его ведут в секретный кабинетец.
Услышав слова о «секретном кабинетце», его высочество генерал-майор и шеф драгунского полка, кавалер Мальтийского ордена, почувствовал себя очень неприятно.
Роковой тетушкин кабинетец находился в отдаленнейшем уголке дворца. Что там произошло, на то в анналах Российской империи не сохранилось никаких указаний, и самые тщательные архивные разыскания в означенном направлении ученых исследователей, надо думать, не дадут никаких результатов.
Известно только, что когда императрица Мария Федоровна и принц Евгений вышли из секретного кабинетца, из глаз обоих капали крупные слезы.
Единственное лицо, которому принц вечером поведал все, что произошло в кабинетце, был истопник, но этот русский простой мужик не оставил мемуаров, так как был неграмотен.
XIV. Вечернее собрание
Принц Евгений с воспитателем бароном Дибичем должен был присутствовать на вечерних интимнейших собраниях императора, которые отличались тем, что на них все было совершенно так, как бывало на вечерних собраниях Фридриха Великого.
До начала собрания вся августейшая фамилия сошлась в покоях императрицы. Ровно в половине седьмого с шумом распахнулись обе половины двери и появился император.
С легким наклоном головы проходя мимо собравшихся, он отдал низкий поклон императрице ласково кивнул великой княгине Анне, супруге Константина Павловича, много страдавшей от бешеного характера мужа, которого несколько сдерживал лишь страх перед родителем, и с особым благоволением быстро подошел к принцу Евгению.
— Как поживаете, милостивый государь? — спросил он мальчика. — Освоились ли с нашим климатом?
— Еще не совершенно, ваше величество, — отвечал Евгений.
Странно, когда все трепетали перед Павлом Петровичем, принц, наоборот, чувствовал себя особенно непринужденно в его присутствии, вероятно, потому, что видел симпатию императора, который наперед уже был склонен находить всякое слово мальчика необыкновенно остроумным.
— Браво, милостивый государь! — сказал император, окинув присутствующих значительным взглядом. — Что же мешает, вам, милостивый государь, освоиться совершенно? Наши морозы или наши оттепели?
— Быстрая смена тех и других, ваше величество!
Император засмеялся и захлопал в ладони.
— C'est excellent! Нет, как он обучен а? Как обучен!
И вдруг, повернувшись к императрице, Павел Петрович подал ей руку и открыл шествие в гостиную.
Пара за парой вся августейшая фамилия двинулась за ним.
Принц скромно оставался один позади, так что дамой его оказалась обер-гофмейстерина графиня Ливен, одна имевшая право находиться при императрице в эти часы. Принц не только, однако, не решался предложить руку Шарлотте Карловне, но пятился от нее, как от гремучей змеи.
— Идите же! — прошипела она по-немецки и без всякой церемонии втолкнула принца в двери.
В не очень большой парадной гостиной находилась интимные лица вечерних императорских собраний. Тут был граф фон дер Пален, в военном мундире, статный, высокий, он показался принцу преклонных лет, с лицом приятным и внушительным, на коем начертано было откровенное прямодушие совершенно честного малого… В мальтийских малиновых мундирах Строганов, Нарышкин, Кутайсов.
Обер-камергер Нарышкин был тучен и приземист; на устах его, как у балетных танцовщиц, порхала любезная улыбка.
Напротив того, Строганов, низенький, сухопарый, скорченный, олицетворял собою дипломата и придворного остряка, с неизменным успехом повторявшего постоянно свои старые парижские анекдоты, рассказываемые им с элегантностью старых салонов королевской Франции.
Гости встретили монарха с натянутым благоговением. Он обратился к Палену, который при своей рослости принужден был наклониться к государю. Павел Петрович что-то стал шептать ему, странно посматривая то на императрицу, то на великого князя Александра.
Между тем Строганов и Нарышкин подошли к принцу Евгению и пустились взапуски любезничать с ним.
— Ваше высочество, конечно, не чужды искусствам, судя по отзыву его величества об отличном образовании вашем? Пластические искусства, формы прекрасного в красках и мраморе, конечно, привлекают ваше внимание? — говорил Строганов.
— Но и муза гармонии, и Терпсихора, и Талия, — подхватил Нарышкин, — не были исключены из вашего образования, принц?
— Если вам угодно осмотреть художественные сокровища столицы, принц, то я думаю, могу быть вам полезен как директор здешней академии художеств.