— Со своей стороны, как директор театров я могу служить с этой стороны вашему высочеству!
— Скажите, принц, вы, конечно, знакомы с французской школой живописи? Буше, Грез, Фрогосар… О! Какая прелесть сюжета и исполнения!. Что вы скажете на этот счет, принц?
— Полагаю, что опера в ваши лета всегда бывает любимым родом зрелищ, хотя Вольтер и сказал: «Опера есть зрелище, столь же странное, сколь и великолепное, где глаза и уши более бывают удовлетворены, нежели ум, где приспособление слов к музыке делает необходимыми самые смешные ошибки, где приходится петь ариетты при разрушении города и танцевать вокруг могилы», — цитировал Нарышкин.
— Прекрасно, граф, — возразил Строганов, — но я напомню вам строфу того же Вольтера:
Les Muses у filles du ciel,
Sont des soeurs sans jalousie:
Elies vivent d'ambroisiey
Et non d'absinthe et de fiel![27]
— Однако известная доля горечи и желчи необходима в искусстве, особенно театральном, граф! Как ваше мнение, принц?
Евгений хотел повторить несколько сентенций о драматургии, которые запомнил из речей господина Гагемана, театрального поэта и режиссера города Оппельна, но, взглянув на государя, заметил, что тот косится на своих придворных остряков и показывает знаки неудовольствия.
В то же время в уме его мелькнули слова Дибича:
— Не доверяйте никому из придворных. Все они лукавы, как кошки.
Мальчик сказал громко:
— Я считаю себе не по плечу разговоры с дипломатами и остряками, так как я еще только начинающий службу драгун.
Император одобрительно потер руки и подал знак, чтобы садились.
Сам он сел с императрицей на софе.
Все прочие поместились вокруг стоявшего перед императорской четой круглого, закусочного стола.
Евгению указано было место против государя, милостиво ему подмигивающего.
Вечерние собрания Павла I, как было уже сказано, представляли точное воспроизведение привычек Фридриха II и состояли лишь в том, что беспрерывно разносились разные закуски, причем император отпивал из нескольких рюмок разного вина и был словоохотлив.
Говорил он только со Строгановым, от которого ожидалась аттическая соль.
И на этот раз государь обратился к графу:
— Скажи, Строганов, о чем ты насвистывал нашему родственнику?
— Государь, насвистывают только безголосых соловьев, — сказал Строганов, — а его высочество имеет в себе орлиную кровь.
— Да, птичка-невеличка, а ноготок остер! Он, кажется, уже царапнул вас с Нарышкиным?
— Его высочество пожелал скрыть от нас свои познания под драгунским мундиром.
— Разве нельзя быть драгуном и обладать познаниями, Строганов?
— Лучшее доказательство последнего, государь, сам его высочество, генерал-майор и шеф драгун вашего величества.
— Да, да, он отлично обучен, отлично обучен! — повторил полюбившуюся фразу Павел Петрович, как будто речь шла об отлично натасканном щенке. — Он обладает познаниями, достаточными для его лет, хотя и не обучался якобинству у Ромма, а манерам у Теруань де Мерикур, как твой сын Павел! — кольнул Строганова государь в самое больное место.
Сын Строганова в разгар революции очутился с воспитателем своим Роммом в Париже, поступил в клуб якобинцев, участвовал в осаде Бастилии, присутствовал на заседаниях национального собрания, практически проходя курс политических наук, как объяснял в письмах к отцу его премудрый Ромм. По приказанию Екатерины, Строганов послал за сыном графа Кочубея, едва вытащившего мальчика из революционной клоаки.
Сказав колкость Строганову, император хрипло захохотал. И так как все у него делалось по часам, то вдруг он поднялся с места, и в то же время все, как бы вследствие электрического тока, вскочили на ноги.
XV. Новый отец
Император удалился на одну минуту и, возвратясь, подал императрице руку, чтобы идти к столу, накрытому в соседней зале.
Ужин начинался в половине девятого и оканчивался ровно в девять.
Принц Евгений за столом посажен был между графиней Шарлоттой Карловной и великой княжной Марией.
За каждым стулом стоял паж.
За стулом императора — два камер-пажа в малиновых кафтанах.
На одном конце стола стоял, облокотясь на свою трость, пажеский гофмейстер чином полковник; на противоположном конце — обер-гоф-фурьер Крылов в том же чине.
Оба — мальтийские рыцари.
Разговаривали за ужином мало. Мешало обилие стремительно обносимых блюд. И так едва доставало времени отведать кушанья.
Принцу Евгению, кроме того, препятствовало насыщаться столом российского императора соседство Шарлотты Карловны, один взгляд которой холодил кровь в жилах мальчика.
Легкое прикосновение императора к стоявшему против него блюду с разным мороженым служило преддверием близости вставания из-за стола, что происходило неизбежно по первому удару заповедных девяти часов.
Аппетитнейшая внешность заключительного кушанья императорского ужина заставила принца забыть и соседство Шарлотты Карловны и внимательное наблюдение за ним через стол барона Дибича.
Не успели, однако, губы принца коснуться мороженого, представлявшегося его жадным взорам в образе всевозможных восхитительнейших плодов жаркого пояса, как наступила роковая минута вставания.
Огромные часы столовой ударили медлительно-протяжным боем. Император поднялся. За ним все вскочили, опять словно от электрического удара.
Поднялся и принц. Но он не мог преодолеть сразу силу стремления к мороженому, столь близкому к устам его и уже ускользавшему, а поэтому несколько мгновений оставался в согбенном положении над своей порцией. К тому же шпоры его запутались в скатерти, а паж стремительно выдернул стул.
Принц шлепнулся на пол.
Принц и сам не мог удержаться от смеха, да к тому же он видел, еще не поднявшись с пола, как император подал пример ко всеобщему хохоту.
Но внезапно лицо его нахмурилось. Он сурово что-то заметил великому князю Константину, смеявшемуся больше всех.
— Не ушиблись ли вы, милостивый государь? — спросил он принца с участием, когда тот, наконец, встал на ноги. И с недовольством быстро вышел из залы.
Графиня Шарлотта Карловна бросила на принца строжайший взгляд.
Императрица-тетя проговорила, уходя:
— Vous étes un étourdi, mon ami![28]
Великие князья продолжали смеяться. Великая княжна Мария Павловна глядела на принца с состраданием, наследованным от матери, полагая, что ему очень больно. Екатерина, более чопорная, выражала на восхитительном своем личике недоумение. Супруга цесаревича качала головой, а Елизавета, с видом Гебы, ему умильно улыбалась.
Барон Дибич во время этой сцены попеременно переходил от отчаяния к восторгу. А господа придворные при прощании кланялись принцу еще ниже, чем прежде.
Евгений остался, наконец, с одними пажами, которые, не обращая никакого внимания на маленького императорского любимца, толпой кинулись на конфеты, оставленные по заведенному обычаю в жертву их хищничеству.
Так всегда бывало у Фридриха Великого! Пажи исполняли обычай с особым рвением, вовсе не потому, чтобы их пленяли конфеты, а лишь будучи осведомлены, что государю это угодно и приятно, и так как пажи Фридриха Великого всегда дрались за конфеты, то и они подняли шум, толкались, вырывали с видом жадных обезьян друг у друга добычу и угощали друг друга примерными пинками, щипками и затрещинами.
Принц стоял молча в стороне. И как же он завидовал пажам.
Между тем генерал Дибич был поспешно потребован в кабинет к императору и долго там оставался. Наконец, он возвратился. Вся карикатурная фигурка его блистала загадочным радостным упоением. Миновали колоннады, мрачные коридоры, в вечернем освещении особенно пугавшие воображение, спустились по бесконечным лестницам и, наконец, сели в карету.
Едва дверцы захлопнулись и карета с грохотом откатилась от великолепных дверей замка, миновала гулкие своды проезда, прогремела по подъемному мосту, который вслед за ней сейчас же был поднят на ночь, когда замок обращался в неприступную крепость; едва встревоженные галки и вороны в старой Аннинской аллее с громким криком стали срываться с ветвей и карета потонула в мокром тумане гнилой оттепели, как генерал Дибич, вдруг покинув свое место, встал на колени, прижал лицо к рукам принца и, орошая их слезами, заговорил, как пьяный, по-немецки:
— Возлюбленный, добрейший господин! Что я услышал в кабинете его величества! Возможно ли? Постижимо ли? Вероятно ли это?
— Да, что же это, ваше превосходительство? Что еще нового? — вскричал принц с нетерпением.
— Ах, что же, как не то, — отвечал Дибич, сильно вскрикнув и покрыв руки принца новыми поцелуями, — что же, как не то, что вас ожидает великокняжеский титул! Штатгальтерство! Вице-королевство!
— Что такое? Как? Я ничего не понимаю ровно! Объясните мне все толком, ваше превосходительство. Не за то ли все сие мне сваливается, что я сам сегодня ловко шлепнулся за императорским ужином?
— Возлюбленнейший, добрейший, великодушнейший господин мой и повелитель! — возопил Дибич, захлебываясь от душивших его восторженных чувств. — Если я действительно первый возвещаю вам о новых щедрейших монарших милостях, коими государь в скорости имеет вас осыпать, то как же благодарю моего доброго Бога, что мне дарована возможность быть счастливым вестником моего принца! О, Gott! Gott! Gott!
Старик стал всхлипывать.
— Сядьте же, ваше превосходительство, и успокойтесь. Может быть, вы передаете мне и счастливые вести, но так бестолково, что я ничего понять не могу, — сказал принц.
Дибич уселся, наконец, на свое место, но несколько времени только всхлипывал, вздыхал, сморкался и вскоре проговорил:
— Император хочет вас усыновить!
Невозможно передать чувства ужаса и горести, наполнившие сердце мальчика, едва он услышал это счастливое, по мнению Дибича, известие.