ый финифтевый крест на широкой ленте с изображением золотых лилий между крыльями оного. Регалия сия весьма красива и в Санкт-Петербурге почитается ныне важнее всяких крестов и звёзд. Кроме сего, предоставится тебе ношение красного супервеста, который есть нечто вроде женской кофты без рукавов, а поверх оного полагается чёрная суконная мантия с белым крестом на плече и при оной мантии круглополая шляпа с разноцветными перьями, или же малая, называемая беретом. Сие одеяние, яко почётное рыцарское, и при дворе, и во всей столице паче всякой модной одежды почитается. Высылаю тебе при сём и копию с той записки, в которой начертание гистории мальтийского ордена имеется. Записка сия редкостная, и с немалым трудом добыть мне оную удалось, и хотя в ней ничего, по разумению моему, предосудительного и недозволенного в отношении правительства не встречается, но, во всяком случае, обращайся с нею осторожнее, дабы чрез сие каких-либо замешательств и досадительств не вышло. Слышал я также, что преотличная сего ордена на французском языке гистория имеется, в коей всё в наипространнейшем виде и изящнейшим штилем изложено, и написана оная некием аббатом Вертотом, но за давностию её выпущения в свет и за её стоимостию оная нигде ныне в продаже не обращается. Впрочем, и из прилагаемой при сём записки как цель и дух того рыцарства, к коему ты, любезнейший мой племянник, принадлежать ныне можешь так равномерно и все изящнейшие добродетели сего знаменитого учреждения в достаточной полноте усмотришь».
Письмо оканчивалось сообщением известий о родных и знакомых и обычными в то время родственными пожеланиями с присовокуплением к ним почтении и поклонов для раздачи по принадлежности разным высокопочтеннейшим или любезнейшим персонам.
В приписке к письму значилось: «позабыл написать тебе, что все мальтийские кавалеры или рыцари к высочайшему императорскому двору свободный вход имеют и во всех торжественных и церемониальных случаях в полном своём облачении обретаться могут».
Степан Степанович не верил возможности такого счастья: для него, отбывшего военную службу только в ранге сержанта гвардейского Семёновского полка, попасть прямо в такой почёт при царском дворе казалось неестественною мечтою, и он, озабоченный предложением дяди, быстро забегал по комнате, обдумывая благодарственное письмо к своему родственнику и не обращая внимания на своих гостей, которые, в свою очередь, были немало заинтересованы этой новостью.
– Ну что ж, командором будешь, что ли? Да распечатывай поскорее пакет; в нём, должно быть, и есть царский указ, и мы увидим, наконец, что от российского дворянства в оном случае требуется, – заговорил Лапуткин.
Степан Степаныч словно опомнился и, распечатав пакет, достал оттуда печатные указы. Гости сели в кружок около хозяина, который принялся за чтение указов. Из них оказалось, что государь, независимо от того великого приорства мальтийского ордена, которое существовало уже в польских областях, учредил ещё особое великое приорство российское, в которое могли вступать дворяне «греческого закона». На содержание этого приорства он повелел отпускать ежегодно из государственного казначейства по 216 000 рублей. «Новое сие заведение», говорилось в указе, должно было состоять из 98 командорств. Из них два командорства приносили шесть тысяч рублей ежегодного дохода их владельцам, четыре командорства – по четыре тысячи рублей, шесть – по три тысячи, девять – по две тысячи, шестнадцать – по полторы тысячи и шестьдесят – по тысяче рублей.
– На эти командорства нам, господа, никогда не попасть, – с печальною насмешкою проговорил Табунов. – А куда как хорошо было бы получать по шести тысяч в год!
– И тысячкой удовлетвориться можно было бы, – проговорил, облизываясь, Лапуткин.
Далее из указа стало известно, что владельцы командорств обязаны были вносить в казначейство так называемые «респонсии», то есть по 20 процентов с ежегодного дохода, получаемого ими с пожалованных командорств; что первые командоры должны быть назначены по непосредственному усмотрению самого императора, но что впоследствии командорства будут жалуемы по старшинству вступления в орден, причём, однако, никто не может владеть одновременно двумя командорствами. Право на командорство предоставлялось тем, кто сделал четыре каравана на эскадрах, ордену принадлежащих, или в армиях, или на эскадрах российских, причём шесть месяцев кампании считается за один караван.
– Ну, господа, всё это не по вашей части: мы ни в каких походах не бывали по стольку времени, да и по морям, кажись, не плавали. Читай, Степан Степаныч, дальше, не подыщется ли что-нибудь и для нас, грешных? – сказал Пыхачёв.
Степан Степанович, ходивший в поход при Екатерине только под шведа, не на долгое время, да и то лишь вёрст за двадцать от Петербурга, несколько опешил, узнав, что он своею службою не удовлетворяет требованиям, заявленным в царском указе. Но он повеселел, когда прочёл другой указ, в котором было сказано, что «всякий дворянин, облачённый кавалерскими знаками знаменитого ордена святого Иоанна Иерусалимского, пользоваться будет достоинством и преимуществами, сопряжёнными с офицерскими рангами, не имея, однако, ни назначаемого чина, ни старшинства. Не имеющий же высшего чина при вступлении в службу принимается прапорщиком».
– Значит что в силу оного указа не только никаких походов и плаваний, но даже и никакого офицерского ранга не требуется, – проговорил Рышкин, – коли в зауряд-прапорщиках состоять можно?[111]
– Должно быть, что так, – отозвались его собеседники, и они вполне убедились в этом предположении, когда Степан Степанович прочитал третий указ, начинавшийся словами: «всякий дворянин имеет право домогаться чести быть принятым в орден святого Иоанна Иерусалимского». Из этого же указа оказывалось, что в ордене существуют две присяги: одна в малолетстве до пятнадцати лет, а другая – в совершенном возрасте; что в орден принимаются дворяне для доставления ему защитников и воинов, а так как члены его до пятнадцати лет не могут оказывать ему военной услуги, то с них при приёме в орден взимается вдвое против совершеннолетних, то есть 2400 рублей, тогда как с совершеннолетних берётся только 1200 рублей. Далее в указе говорилось, что так как орден св. Иоанна Иерусалимского – военный и дворянский, то желающий вступить в него должен доказать, что происходит от предков, приобретших дворянство военными заслугами; что деды его и прочие предки были дворяне и что их благородное происхождение существует не менее ста пятидесяти лет. Кроме того, желающий вступить в орден должен предоставить удостоверение, что он «благородного поведения, беспорочных нравов и к военным должностям способен». Принятие желающего вступить в орден должно происходить по баллотировке. Сверх того, в силу этого же указа, дворянам, представившим требуемые в указе доказательства о происхождении, дозволялось учреждать родовые командорства, определив для того имения с ежегодным доходом не менее как в 3000 рублей и платя с этого дохода соответственную «респонсию» в орденскую казну.
Это последнее право как нельзя более по душе Степану Степановичу, и между помещиками начались толки о новом рыцарском ордене. Толки эти доказывали, однако, что и после прочтения всех указов представители российского дворянства всё-таки не имели ясного понятия, для чего учреждается орден и что будут делать его кавалеры и его командоры.
Ещё сильнее разгорелось в Рышкине желание сделаться кавалером мальтийского ордена, когда через несколько дней после получения Степаном Степановичем письма от дяди приехавший из Петербурга его сосед по усадьбе стал подробно рассказывать о том почёте, каким пользуются у государя и петербургских вельмож мальтийские рыцари.
От этого приезжего помещика Рышкин, между прочим, узнал, что, как кажется, Павел Петрович хочет совсем отменить георгиевский и владимирский ордена, учреждённые покойною государынею для награды за заслуги военные и гражданские, что он никому не жалует их и намерен оба эти ордена, считавшиеся столь важными, заменить мальтийским крестом. Воображение честолюбивого сержанта разыгрывалось всё живее и живее. Ему представлялись теперь: милостивый приём государя, любезности и даже заискивания у него со стороны царедворцев и та зависть, которую он возбудит в своих деревенских соседях, когда, по возвращении из Петербурга, явится отличённый почётом, невиданным ещё в этом месте.
Живо собрался Степан Степанович в губернский город, чтобы выправить там необходимые доказательства своего «стопятидесятилетнего благородства». Но при этом его постигло горькое разочарование: оказалось, что по родословной росписи Рышкиных древность их фамилии восходила только до 1650 года, когда их предок-родоначальник, боярский сын Кузьма Рышкин, будучи на государевой службе, сидел в какой-то засеке в ожидании нашествия крымцев и был за это «вёрстан в диких полях поместным окладом». Степан Степанович был не только опечален, но и поражён этим прискорбным открытием.
– Недостаёт двух лет, – печально бормотал он, рассчитывая и мысленно, и по пальцам, и на бумаге древность своего рода.
Степан Степанович кидался во все присутственные губернские и уездные места с просьбою отыскать документ, который доказывал бы начало благородства Рышкиных за полтораста лет. Он обещал за это приказным хорошую денежную подачку, но все его просьбы и хлопоты приказных были тщетны; до 1650 года благородное происхождение Рышкиных оставалось покрыто мраком неизвестности. Не добившись решительно ничего и сильно расстроенный испытанною неудачею, Рышкин возвратился в свою усадьбу и в нетерпеливом ожидании истечения двух недостававших годов уклонялся от всякого разговора о мальтийском ордене. На все вопросы о том, когда же он будет командором, Рышкин резко и отрывисто отвечал:
– Погодите, разве можно скоро устроить столь важное дело, – а между тем честолюбивые мечты о командорстве не давали ему покоя ни днём, ни ночью.