И тут ка-ак пошли Мише задавать косоглазые вопросы, самые неприятные, какие можно придумать. Первым делом — сознаешься ли, что приходишься родным внуком грозному Ивану Васиьевичу? Во, гады, работают, отец всю жизнь дворянское происхождение скрывал, так при лошадях и помер. Но скоро прояснилось, что подлинной Мишиной фамилии фон унд цу Синельски — тут никто не знает, а выпытать хотят одно: кто он, Миша, есть, просто Романов или скрытый Рюрикович. Миша был ничуть не Романов, к Рюрику тоже вряд ли имел отношение, хотя в семье была легенда о родстве с литовскими Гедиминовичами. Допрос кончился, ноги Мише застегнули жутко неудобной доской, сунули его в пустую камеру с соломой на полу. Кормили, между тем, недурно, давали утку с сильным запахом жасмина, видимо, ее тут фаршировали свежим чаем, но — и на завтрак утка, и на обед, и на ужин. Выпивки, однако, не давали, и для насквозь алкоголизированного организма Миши вопрос о ней на второй же день встал ребром. Попросил — вежливо выдали номер газеты на китайском — или черт его знает каком — языке. Попробовал требовать — принесли сразу пять томов сочинений товарища Сталина. Миша попытался читать, кайфа не словил, стал грызть ногти и понял, что от алкоголизма его решили вылечить очень прочно.
Потом, гады с прищуром, стали они с Мишей в кошки-мышки играть. Заковыки разные строить и подоплеки на него возводить, можно сказать. Очередной немолодой хрен на очередном допросе с несладким чаем на подозрительно хорошем русском языке сказал Мише, что если подпишется он вот тут… и собственноручно напишет еще кое-что, мы продиктуем… Миша немедленно учуял запах жареного, то есть воздуха свободы, и ничего дальше слушать не стал, а начал торговаться. Подписаться он, мол, подпишется, но чтобы под диктовку — ни-ни. Повисла неловкая тишина. Миша понял, что дал маху: надо бы сперва узнать, что же именно тут ему за измену Родине предлагают? Даже в ответ на вопрос косоглазого, признает ли он себя императором Михаилом Третьим, ничего остроумного не придумал. Сказал только, что не признает. Тогда его вежливо попросили изложить эту мысль в письменной форме. Миша посомневался и отказался. Тогда ему предложили изложить в письменной форме что угодно, на выбор — или что Михаил Третий, или что он не Михаил Третий. Миша подумал: идти в сознанку? Он твердо знал по службе, что сознаваться не надо до самого последнего момента, покуда к стенке не припрут, а когда припрут — опять же не сознаваться. Так что признавать себя Михаилом нельзя, а кстати, с какой такой радости Третьим, где первые два? Вот и сказал он следователю, чтоб тот ему чернуху не лепил, потому что никакой он, в общем, не третий, раз выпить не дают. Тогда следователь этот вопрос с повестки дня снял и стал выяснять, женат ли Миша, есть ли у него дети, или, наоборот, склонности. Миша ответил, что не женат и детей не имеет, а склонности у него только к хорошим лошадям. Следователь побагровел, явно принял слова Миши как оскорбление на свой счет и допрос прервал. Потом Мишу допрашивал другой, на лошадей уже не обижавшийся. Он предложил Мише жениться, детей завести, а уж потом писать всякие документы, отрекаться тогда, может быть, и не понадобится, а если понадобится, то все равно женатому человеку это приличней, можно это сделать, к примеру, в пользу своих же детей. Миша и жениться, и отрекаться отказался. Следователь принял это почти спокойно, но спросил, как насчет Уссурийского края, Сахалина, Камчатки, Чукотки, Таймыра? Миша ответил, что ему все это добро сто лет не нужно. Эту фразу косоглазый не понял и попросил написать документ о том, что в течение ста лет данные территории России не потребуются. Миша тут же вспомнил, что, хотя он и фон и цу, но все же русский патриот, которому Таймыр и Камчатка дороги, как родной карман, и по этому вопросу писать что бы то ни было отказался. Тогда косоглазый с сомнением спросил, умеет ли Миша вообще писать. На всякий случай Миша отказался отвечать на этот вопрос и объявил его грубой провокацией. На следующий день следователя снова поменяли, но и он ничего, кроме отрицания и контр-отрицания, а также больших сомнений, от Миши не добился. Вот так прокантовался капитан Синельский в неведомых куньлуньских краях до тех пор, когда просунулась поздней ночью в окно его камеры небритая и седая морда цыганского найденыша, типа грубого, бесцеремонного, но хоть не щурящегося.
Соколя понемногу поворачивал на северо-запад. Где-то там, как чудилось ему, за лесами и морями скрывается родной сарай-кузница, кузнец с бутылкой, Бомбардычиха с яйцами, все уютное, привычное. Тоска по дальним скитаниям понемногу утихала в душе цыгана, сменившись убеждением, что и оседло тоже иногда жить хорошо. Было раннее утро, высоту бензопила держала небольшую, облачность была пустяковая, летелось просто замечательно. И тут Соколя увидел впереди что-то огромное и сказочно прекрасное.
Было оно блестящее и обтекаемое, без крыльев, только с какими-то отростками снизу и сзади. Оно сверкало в лучах чуть показавшегося солнца, было оно сигарообразное, с пятью округленными гранями, и было оно, судя по отблескам, бронированное. Это была воплощенная, плывущая в небесах гармония, и, кажется, она заметила Соколю, медленно шла на сближение с ним, собираясь не то приветствовать его, не то брать на абордаж. Соколе это было даже без разницы, его душа всецело прониклась красотой исполина, одновременно необычайно мужественной и совершенно исключительно женственной. «Любовь моя! Бронированная моя любовь!» — пропело сердце Соколи. Он все глядел, глядел и не мог наглядеться. Пассажир под ногами тоже поглядел и благополучно отправился в обморок, но даже это было прекрасно! Соколя пристроился в воздухе под хвост чуду, и оно не обидело его, а даже что-то из-под хвоста высунуло, на этом чем-то какую-то цветную тряпочку повесило и Соколе ласково так помахало. Рампаль и вправду высунул яйцеклад и поднял на нем, — точней, опустил, но иначе не получалось, — звездно-полосатый флаг своей второй родины. Снизу больше не стреляли: опохмелились, кажется, приняли приказ министра обороны к сведению, да и ветхость нового вождя вселила в сердца ракетчиков надежду, что скоро снова повод для выпивки будет.
Дорога до Москвы заняла у дириозавра больше суток. Он должен был совершить мягкую посадку на аэродроме Шереметьево-1, так как международный, Шереметьево-2, в эти дни был непомерно перегружен, туда слетались на тризну упокоившегося вождя его коллеги со всех концов света, самые разные летающие предметы, любые, кроме, конечно, дириозавра, которому на покойника было плевать из стратосферы. Издалека Рампаль видел, как поспешают к Москве неуклюжие лайнеры, некоторые даже довольно большие, а за самым большим он даже последил немного: тысячеместный самолет компании «Эр-Арктик» волок на тризну по советскому вождю бренную плоть Эльмара Туле, президента Социалистической Республики Гренландия, вместе с пятью, то ли пятьюдесятью процентами населения его государства — теми, кто не входил в оппозицию его правительству. Туле явно пренебрегал бюллетенями ван Леннепа, это в самом скором времени должно было привести к самым роковым для него последствиям. Дириозавр с удовольствием поймал аэродромный пеленг и услышал передаваемое лично ему — Боже, на хорошем французском языке, даже, кажется, с провансальским акцентом! — приглашение идти на посадку в одиннадцать тридцать пять. Откуда, кто узнал про его родной язык?.. Рампаль решил никого не пугать вертикальной посадкой, еще начнут трепыхаться и угробятся — и торжественно заложил совершенно не нужный ему вираж. Козявка под хвостом приотстала и зачем-то вдруг кинулась прямо на Рампаля. Тот мягко шлепнул ее воздушной волной, козявка гордо сделала мертвую петлю и тоже пошла на посадку.
В самый последний момент, когда уже стремительно понеслись ему в морду бетонные метры посадочной полосы, выкинул дириозавр все шесть суставчатых, ракетно-ядерных лап, приземлился, быстро теряя скорость, побежал на них к зданию аэропорта. Но ввиду того, что все дириозавры — как-никак существа вертикального взлета и посадки, маневр этот прошел у него препогано: левая задняя нога задела что-то у края полосы и больно подвихнулась. Рампаль чертыхнулся в сердце своем, лапу поджал и на пяти здоровых посадку закончил. Сигарообразное его тело застыло на высоте десятого этажа, ибо складывать лапы дириозавр счел для себя несолидным. По радио на все том же хорошем французском языке было предложено подождать — Рампаль не поверил своим стальным ушам построения почетного караула.
В брюхе у него тем временем было сонное царство. Рампаль деликатно включил запись Аллы Пугачевой, тот самый спиричуэл насчет того, что, мол, если очень стараться, то все равно еще неизвестно чего выйдет. После этого, под устроенным для пущего колорита балдахином, в который Рампаль напустил немного тараканов из старого гостиничного запаса, чтоб императрице после Алтая чистоплюйства не предъявлять, раздалось шебуршание, урчание и бурчание, и Рампаль предложил Джеймсу быстро одеться. Аккуратно выглаженный костюм разведчика лежал на стуле, а любовно регенерированное платьице Кати — то самое, в котором оборотень последний раз видел ее в Свердловске — висело на плечиках рядом. Отношения у пассажиров, кажется, были уже вполне выяснены, и страшные алтайские переживания превратились для возможной императрицы в развеявшийся сон. Она сбивчиво начала пересказывать свои приключения Роману Денисовичу, еще не досушив волосы, да так и не досказала, не до воспоминаний ей стало. Из приключений вынесла она мораль, что мужиков на свете нет совсем, даже кто по шесть раз в день хочет, тот все равно еще не летает. Ну, Джеймс-то, конечно, летать умел, чего другого…
Проснулась Катя с большим трудом, от мощного стереофонического вопля насчет того, что вы, мол, в восьмом ряду, в восьмом ряду, в восьмом ряду, — и Катя долго не могла понять, чего это ради она в восьмом ряду, когда, наоборот, наконец-то в нормальной постели. Джеймс просунул голову под полог и ласково сказал:
— Помочь ли с туалетом, ваше… глубокоуважение?