V. Вымуштрованная гатчина
После второго посещения Павлом и Марией Федоровной Вены Иосиф II, попрощавшись с супружеской четой, написал Екатерине, заверяя ее, что, встретив своих «детей», она увидит, как они остепенились, сделались покорными и были приняты лучшими семействами Франции и Австрии. Однако в письме своему брату Леопольду Тосканскому тот же Иосиф II выражал сомнение, что по своему возвращению в Россию «великий князь вновь не столкнется с теми неприятностями, которые он имел прежде до своего путешествия». И конечно, достаточно многочисленные посещения европейских аристократических кругов не совсем подготовили цесаревича к тому, чтобы снова надеть мундир безукоризненного наследника короны, искушенного во всех дипломатических тонкостях компромисса в ожидании своего часа. Хотя он и приобрел уверенность за восемнадцать месяцев странствий из одной европейской столицы в другую, но Екатерина осталась той же, какой и была. Благодаря донесениям своих послов и шпионов она была в курсе всех, даже малейших, поступков и любых разговоров великого князя и еще до возвращения сына и невестки знала, что первым делом ей необходимо будет снова прибрать их к рукам. Она, конечно же, не приготовила никаких иллюминаций или фейерверков, никаких народных гуляний в честь их благополучного возвращения в родные пенаты. Встреча была выдержана в почтительном духе и по-домашнему скромна. Обняв Павла и Марию Федоровну и представив им детей, которые, слава богу, прекрасно выглядели, императрица сразу же перешла в атаку. Для начала она подошла к невестке и испортила ей настроение, отчитав за напрасную трату денег на излишнюю роскошь в одежде. Молодая женщина привезла с собой более сотни коробок с украшениями, шалями и лентами. Всем этим можно было обновить гардероб тридцати шести принцесс. Счета мадемуазель Бертан, поставщицы, которую Марии Федоровне рекомендовала Мария-Антуанетта, достигали баснословных цифр. Даже великая княгиня России не имеет права выбрасывать деньги в окно, заявила Ее Величество. По ее приказу так и не раскрытые коробки с платьями и украшениями были отправлены обратно во Францию без оплаты счетов. В то же время были приглашены продавцы модной одежды из Санкт-Петербурга, которым было указано, чтобы при изготовлении туалетов для их клиентов они воздерживались от показной и дорогостоящей роскоши.
После того как им погрозили пальцем за их необдуманные поступки, княжеская чета пережила еще один мрачный период, когда продолжились карательные меры, предпринятые против одного из их спутников – милейшего Куракина. Обвиненный в том, что попустительствовал дерзостям, изложенным в печально известном письме Бибикова, несчастный был сослан в свое имение без права выезда оттуда. Хотя Павел мог еще изливать душу своему верному и испытанному другу, бывшему наставнику Никите Панину, но последний был не более чем фантом – его допускали разве что в прихожие дворца. Возраст и изнурительные труды подкосили его здоровье. 31 марта 1783 года этот старик, единственный, кто мог когда-то понять своего подопечного и управлять им, несмотря на его гнев и капризы, испустил последний вздох на руках Павла. На следующий день после этой потери у Павла появилось ощущение, что живая ограда, которая оберегала его ото всех неприятелей и, возможно, от самого себя, вдруг неожиданно рухнула. Эта внезапно образовавшаяся пустота подвигла его на сближение с женой, в которой он пытался найти защиту от превратностей судьбы и одиночества. Она, со своей стороны, всецело готова была его поддерживать, поскольку, хотя и не отличалась обидчивым характером, но в то же время не доверяла проискам и злословию окружения императрицы. Чтобы избежать всяческих толков, а также протокольной обязанности «большого» двора Ее Величества, они устроились в своем личном «малом дворе», дорогом для них поместье в Павловске. Постепенно Екатерина запретила внукам посещать это убежище родителей. В свое свободное время Мария Федоровна занималась садом, гуляла по аллеям парка, собирала травы, часто рисовала, Павел же, напротив, впал в праздность, он только и делал, что гневался, на все жаловался и критиковал при свидетелях свою мать за то, что она потакает возвышению бывшего любовника Потемкина.
После того как Потемкин окончательно покинул спальню императрицы, он достиг в своей карьере новых значительных вершин. Так, во многом благодаря его дипломатическим и военным успехам Россия смогла присоединить к себе Крым. Чтобы отблагодарить его за это, Екатерина пожаловала ему титул Его Светлейшего Высочества князя Таврического. Павел, хотя и знал, что благодаря последним победам этого бывшего фаворита России наконец обеспечен доступ к Черному морю, а Константинополь находится на расстоянии вытянутой руки, был очень недоволен тем, что его мать одаривает такими высокими почестями этого простолюдина.
Турецкая дипломатия заявила протест против насильственной аннексии Крыма. Ситуация находилась на грани возгорания нового конфликта, и Павел лелеял надежду снова схлестнуться с неверными. Но Екатерина не давала ему возможности отличиться на полях сражений и тем самым тоже снискать себе лавры Потемкина. В это время императрица оплакивала смерть одного из своих старых любовников – Григория Орлова, того самого, который двадцать лет назад помог ей избавиться от мужа и узурпировать трон. «Виновник» скончался 12 апреля в результате приступа черного бешенства. Поговаривали, что его неотступно преследовало воспоминание о своем преступлении. «Хотя и очень готовая к этому скорбному событию, я вам признаюсь, что пережила самую сильную скорбь, – писала Екатерина Гримму. – Меня утешают, и я говорю сама себе все, что можно говорить в подобных случаях: приступы рыданий являются моим ответом, и я ужасно страдаю». Ее новый любовник, молодой Александр Ланской, помогает ей забыть свою печаль. Другая новость приободряет императрицу: 29 июля 1783 года Мария Федоровна произвела на свет дочь, великую княгиню Александру. Чтобы отблагодарить ее за прибавление императорской семьи, Екатерина милостиво дозволяет оставить ребенка у матери и советует «своему любимому сыну, великому князю Павлу, чтобы он, наконец-таки, заимел свой „удел“» – поместье Гатчину, недавно выкупленное Екатериной у наследников покойного Григория Орлова.
Это обширное поместье, находящееся в пригороде столицы, насчитывало пять тысяч жителей. Если дворец в Павловске выглядел одновременно и элегантным, и скромным, то дворец в Гатчине, напротив, имел массивную архитектуру, вызывая неприятное и даже тревожное ощущение. Длинный, мрачный и однообразный фасад придавал ему видимость казармы. Внутри дворца находилась колоннада из каррарского мрамора, скульптуры под античность, фрески на стенах, выполненные в духе Рафаэля, аллегорическая роспись потолков – все это только усиливало впечатление холодной роскоши, скуки и дисциплины. Это был музей, превращенный в крепость. Мария Федоровна приспособилась так быстро, что совсем не замечала неудобств этого княжеского жилища, где даже мебель создавала впечатление приготовлений к обороне. Она все так же продолжала выращивать цветы, редкие растения и занималась живописью. Ею были даже написаны несколько портретов исторических персонажей, мудрости которых ее муж хотел бы подражать во время своего царствования: Петр Великий, Фридрих II, Генрих IV…
Павел ценил талант, высокие добродетели Марии Федоровны. В противоположность своей жене, которая почти не ощущала преимуществ их новой резиденции, самого Павла она удовлетворяла тем, что он видел в Гатчине прежде всего идеальное место для внедрения своих политических концепций. Хозяин небольшого общества и небольшой территории, он практиковался здесь в управлении всей империей, осуществляя пока свою власть над миром в уменьшенном масштабе. Озабоченный прежде всего тем, чтобы оставить в этой скромной вотчине след своих философских, социальных и военных убеждений, он воздвигает рядом с православной церковью, расположенной на этой территории, католический костел и протестантский храм. Таким образом, еще два христианских вероучения благополучно соседствуют с официальной религией России. Чтобы развеяться и оживить жизнь «второго двора», Мария Федоровна еженедельно по понедельникам и субботам устраивает балы. Иногда любителями высокой словесности на сцене гатчинского театра ставилась комедия или устраивался вечер, посвященный литературным дискуссиям, в котором принимали участие заезжие литераторы. Библиотека дворца насчитывала сорок тысяч книг. Ее хранителем был француз по происхождению, автор поэм и весьма симпатичных опер мсье Лафермьер. В перерывах между актами спектакля или декламацией играла скрипка, присутствующие порой развлекались игрой в жмурки. С визитом к Их Высочествам наведывались политики и литераторы из Франции: швейцарец по происхождению критик Лагарп, искусный дипломат, хорошо знакомый императрице граф Луи-Филипп де Сегюр. Все они с большим любопытством приезжали сюда, для того чтобы воочию познакомиться с нравами этого закрытого от посторонних глаз мира, расположенного всего в нескольких часах езды от Санкт-Петербурга, но казавшегося абсолютно чуждым остальной России.
Повинуясь указаниям Павла, Гатчина быстро превратилась в разновидность прусской заплатки в толщу национальной материи. Вся ее атмосфера была пропитана духом Потсдама. Разговоры там велись чаще на французском и немецком языках, чем на русском языке. Это искусственное отчуждение позволило великому князю легче переносить ссылку, которую создала ему императрица, сделав из него мелкопоместного властелина. Осознавая это закамуфлированное под выдвижение наказание, Павел написал 8 июня 1783 года барону Остену Сакену: «Я совершенно никак не принимаю участия в политике, я оставил это занятие газетчикам. Моя задача только помалкивать». На следующий год он уточняет свою мысль в письме Румянцеву: «Мне вот уже тридцать лет, и я еще пока ничего не сделал. Я об этом даже не помышлял. Я положился на волю Бога и этим утешился […]. Мое спокойствие […] основывается не на тишине, которая меня более и