ись всеми “Вестник Европы”, “Русский вестник” и “Отечественные записки”. Выросшая молодежь вставала и встречалась позже и обсуждала все эти книги; перечитывала “Войну и мир”; все увлекались Печерским»185.
Но даже на общем фоне эпохи, со всей ее любовью к печатному слову, страсть П.М. Третьякова к чтению была удивительной. О ней говорят все, кто так или иначе работал над жизнеописанием мецената.
По выработанной еще в детстве привычке Павел Михайлович посвящал чтению любую свободную минуту. Н.А. Мудрогель пишет: Третьяков «... в своем кабинете до глубокой ночи сидел за книгами, читал, делал пометки. Надо полагать, он чувствовал недостатки своего образования и всю жизнь старательно и много читал»186. Это свидетельство подтверждает А. Рихау: «Читал он много, но это не во время занятий в конторе; его трудно было встретить на пути в город или куда-либо без газет и книги в руках»187.
Как уже говорилось, рабочий день Третьякова начинался с чтения газеты и чашки кофе. «Он всегда за столом сидел с книгами»188. Днем, усевшись в экипаж, везущий его от конторы до банка, «... Павел Михайлович тотчас брался за книгу или журнал, — читал те десять—пятнадцать минут, когда ехали до банка. Он не смотрел по сторонам, старался не потерять ни одной минуты зря»189. То же и вечером: «папа... обыкновенно после обеда за столом читал газету, куря свою единственную в день сигару»190. Страсть к чтению прошла красной нитью через всю жизнь Третьякова. На склоне лет, в 1896 году, он описывает супруге свой день, в который внесла свои коррективы болезнь, все чаще приступающая к уже немолодому человеку: «Я совершенно здоров, просыпаюсь в 6 ч., в 7 пью кофе, в 9 выхожу, возвращаюсь в 4 часа, пью чай и ложусь до обеда, обедаем в 7 часов, после обеда опять ложусь, в 10 пьем чай и в половине 12-го отправляюсь спать. Во время лежания и утром между 7—9 часами читаю “Ярмарку тщеславия” [роман Теккерея] и “Биографию Иванова”»191.
Из записей Третьякова ясно видно, что новые книги приобретались им регулярно и составляли особую статью расходов. Так, его записная книжка за 1853 год фиксирует несколько случаев, когда он приобретал книги на Сухаревке за немалые деньги192.
Круг литературных интересов Павла Михайловича был крайне разнообразен. В фондах Третьяковской галереи отложился любопытный документ — черновая запись книг, составленная П.М. Третьяковым. К сожалению, черновик не датирован, но, вероятнее всего, относится ко второй половине 1850-х годов193. Из этого списка видно, что Павел Михайлович увлекался не только художественной и беллетристической, но также исторической литературой. Он читал сочинения императрицы Екатерины II, Н.М. Карамзина, одного из Аксаковых. Больше других авторов Павел Михайлович любил А.С. Пушкина и Н.М. Карамзина, далее шли сочинения А.А. Бестужева-Марлинского, Ф.Ф. Булгарина, И.С. Тургенева, В.А. Жуковского. Всего в списке значится более 80 пунктов, под некоторыми из них числится по несколько томов. В списке чтения П.М. Третьякова — серьезные периодические издания: «Отечественныезаписки», «Современник»и «Пантеон». Помимо прозы и публицистики Павел Михайлович любил поэзию. А.П. Боткина вспоминает: «... поэзию Фета Павел Михайлович очень ценил. Не говоря о мелких стихотворениях, которые он вспоминал и цитировал, я помню его нередко с толстым томом стихотворных переводов Овидия в руках. Любил он стихи Майкова и Полонского, которые читались вслух за большим столом после обеда»194.
Крупный критик В.В. Стасов, лично знавший Третьякова, по-видимому, не слишком преувеличивал, когда утверждал, что Павел Михайлович прочел «в оригиналах все, что только было доступно в русской литературе каждому сколько-нибудь образованному человеку».
Позднее особую роль в жизни П.М. Третьякова играли произведения Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого.
В.П. Зилоти пишет: «... родители наши читали и перечитывали Достоевского почти круглый год, особенно летом, в свободное время. Читали и каждый врозь, и часто вместе. После ухода Наталии Васильевны (Н.В. Фофановой, воспитательницы дочерей Павла Михайловича. — А.Ф.) мамочка и мы обе с Сашей читали иногда вслух, по очереди, и так прочли многое из Достоевского, кроме “Братьев Карамазовых”. Мамочка взяла с меня слово, что я не буду читать этой книги раньше 25 лет, что я исполнила, и не жалею»195. И далее: «... отец наш поклонялся Толстому, как романисту и великому писателю. Как “философу” же — гораздо менее и не раз говаривал, что Лев Николаевич — гениален, а умна за него Софья Андреевна»196.
С Л.Н. Толстым Павел Михайлович был знаком лично, немало общался и, по свидетельству дочери, часто дискутировал с писателем. «В начале 80-х годов мы чаще и чаще слышали от нашего отца о его свиданиях со Львом Николаевичем Толстым: то последний заходил побеседовать с отцом, то отец заезжал к Льву Николаевичу. Беседы их всегда касались их мнений и взглядов о делании добра, о благотворительности, о терпимости, о непротивлении злу, об искусстве, о религии и о всех вопросах, в то время интересовавших Толстого. Он только что написал свою “Исповедь” и “В чем моя вера”. Это было начало расцвета его философских идей. Мы зачитывались его писаниями и с интересом слушали рассказы отца о его разговорах с Толстым; они почти все время спорили. Как-то отец сказал Толстому: “Вот когда вы, Лев Николаевич, научитесь прощать обиды, то тогда я поверю в искренность вашего учения о непротивлении злу”. Рассказывая это, отец ехидно-добродушно улыбался»197.
Особую роль играли книги в жизни Третьякова в те моменты, которые он проводил на даче — сперва в Кунцеве, а в 1880-х — в Куракине. «Помню, что за столом конца не было разговорам про книжки, которых у нас в Кунцеве лежала всюду тьма198». Воскресные дни могли отдаваться чтению едва ли не целиком, в будни этому занятию посвящался вечер. После того как он заканчивал обстригать сухие ветки с сирени или гулять по парку, Павел Михайлович «... обычно приходил в гостиную с книжкой, садился в совсем особенное кресло, оставшееся при Куракин- ском доме от прежних владельцев (кресло было низкое, круглое, подлокотники начинались низко, подымались откосо вверх и поддерживали руки, державшие книгу)»199. Чтение занимало весьма значительную часть свободного времени Третьякова.
Оно являлось для Павла Михайловича не просто способом заполнить досуг, а важным делом, требующим сосредоточения и работы мысли. В.В. Стасову Третьяков писал: «Я читаю не для удовольствия, а потому, что нужно знать, что пишут»200.
Тяга Третьякова к искусству одним чтением книг не ограничивалась. Его культурные запросы были весьма обширны. Регулярно и с удовольствием «... в театры и концерты ездил, когда шла опера или пьеса в первый раз, всегда с женой и дочерьми. И любил музыку»201.
О любви молодого Третьякова к театральному искусству и к опере красноречиво свидетельствуют его собственные письма матери. В 1852 году, впервые выехав в Петербург, он с восторгом пишет Александре Даниловне: «... Что за театры здесь. Что за артистические таланты, музыка и пр. Я видел Каратыгина, Мартынова, Самойлову (2-ю) и Орлову; кроме этих знаменитых артистов есть превосходные актеры: Максимов, Григорьев, Самойлова (1-я), Читау, Сосницкая, Дюр и пр., хорош также Марковецкий. Жулевой не видал еще. Орлова! Ваша любимица Орлова очаровала меня! Она, кажется, усовершенствовалась еще более»202. Эти же имена встречаются в черновых записях П.М. Третьякова, хранящихся в фондах Третьяковской галереи. По купеческой привычке он досконально фиксирует все посещенные им пьесы и игравших в них артистов203.Через несколько дней Павел Михайлович добавляет: «... Слышал один раз итальянскую оперу и два раза еще видел Каратыгина»204. И позже: «... отправляясь в Петербург, я предположил прожить в нем две недели и непременно быть в 14 театральных спектаклях; по случаю траура театры были закрыты 4 дня, и потому вместо 14 я намерен прожить здесь 18 дней»205. Это пишет человек не просто желающий приобщиться к миру высокой культуры, но давно уже погруженный в него с головой и получающий истинное удовольствие от соприкосновения с ним. Это наслаждение Третьяков не оставлял даже на пике своей коллекционерской, общественной и предпринимательской деятельности. В.П. Зилоти вспоминала: «... “Кармен” гремела в Петербурге с осени 1882 года; пела и сводила всех с ума в этой роли Ферни-Джермано. Отец наш, бывши в числе поклонников и этой оперы, и исполнительницы, “стрелял в Питер” то и дело, чтоб послушать лишний раз»206.
Крепкая любовь к чтению и театру сочеталась в личности Третьякова с искренней привязанностью к музыке. «Любил папочка... слушать музыку. Чего-чего я ему не переиграла за 7 лет моей жизни в Куракине!»207 Павел Михайлович был с 1860 года действительным членом Московского отделения Императорского Русского музыкального общества (ИРМО), «... так что наши родители ездили во все концерты ИРМО»208.
Третьяков не был человеком сухим, бесстрастным, устремленным к одной-единственной цели. У него действительно имелась цель, к которой он последовательно стремился всю жизнь, — создание галереи русской живописи. Но вряд ли он смог бы претворить ее в жизнь, не стремясь всеми возможными средствами развить и усовершенствовать художественный вкус. Павел Михайлович из года в год занимался самообразованием как умственным трудом. Отдыхать в привычном смысле слова, то есть на время выкидывая из головы насущные дела и полностью расслабляясь, он не умел. Зато Третьяков прекрасно умел чередовать деятельность. Отдых его заключался в переходе от торговых дел к живописным, от живописных к музыкальным — и снова к торговым. Как бы ни были серьезны увлечения Павла Михайловича, они никогда не шли во вред основному — торговому, а затем и промышленному, — делу, а всегда дополняли его, позволяли достигать в нем большего совершенства.
В повседневной жизни для П.М. Третьякова был крайне важен комфорт. Если в бытовом плане Павел Михайлович достигал этого, то как следствие к нему приходил и душевный уют. И напротив, дискомфорт «телесный» — в одежде, еде, отношениях — выводил купца из привычного ровного расположения духа.