аботы купца о культурном просвещении народа.
М.В. Нестеров пишет, что П.М. Третьяков «... выполнял в те времена огромную миссию собирателя русской живописи не ради своей утехи, а на пользу общую, на разумное просвещение русского общества, русского народа»255. Служение на благо общества постоянно манифестировал сам меценат. Так, в марте 1893 года Павел Михайлович пишет дочери Александре: «... моя идея была с самых юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня никогда во всю жизнь»256. А в одном из писем Верещагину Третьяков отказывается дать художнику на длительную выставку в Америке некоторые картины из своего собрания, мотивируя отказ тем, что «... они нужны не мне, а публике, то это не каприз, а та же цель: служения моим собранием обществу»257.
Когда Третьяков говорит об «обществе», под этим словом следует подразумевать прежде всего «русский народ», на благо которого он трудился. Для мецената было важно, чтобы его галерею посещали люди разных сословий. Н.А. Мудрогель пишет: «... тогда в галерею приходила главным образов интеллигенция, студенты, ученики средних школ. Рабочих было очень мало, и Павел Михайлович очень радовался, когда видел, что идут рабочие. И вечером очень подробно расспрашивал меня, как вели себя рабочие, что говорили, перед какими картинами особенно долго стояли, мимо каких прошли, мало обратив внимания.
— Я собираю это для народа, мне надо знать мнение народа, — говорил он нам нередко».
Нужно, разумеется, учитывать, что Николай Андреевич писал мемуары в советское время и использовал любую возможность оправдать горячо любимого и уважаемого им Павла Михайловича. Мол, хоть и представитель буржуазного класса, а об интересах рабочих заботился! Трудно сказать, насколько в действительности Третьякова волновало мнение рабочего люда. В одном можно быть уверенным: Павел Михайлович действительно старался составить такую коллекцию, чтобы ее не стыдно было оставить потомкам.
Патриотом русского народа Третьякова заставляет считать и другое соображение. Он, безусловно, переживал за будущее страны, болел за нее душой в периоды войн. В одном из писем
В.В. Стасову по поводу серии картин В.В. Верещагина, посвященных Русско-турецкой войне 1877—1878 годов, Третьяков пишет: «... война эта — событие мировое! Только, может быть, в далеком будущем оценена будет жертва, принесенная русским народом. И за изображение этакого-то события берется такой художник, да еще очевидец!!» Далее Павел Михайлович выражает уверенность, что Верещагин преуспеет в выполнении своей задачи и что «... помещая в частные руки, он не будет связан выбором сюжетов и наверное будет проникнут духом принесенной народной жертвы и блестящих подвигов русских солдат и некоторых отдельных личностей, благодаря которым дело наше выгорело, несмотря на неумелость руководителей и глупость и подлость многих личностей »258. За военными успехами своего народа Третьяков следил и, как мог, в них участвовал. Известно, что он оказывал щедрую финансовую помощь и во время Русско-турецкой войны и ранее, во время войны Крымской (1854—1856).
Тем не менее, как уже было показано, Третьяков крайне отрицательно относился к торжественным мероприятиям держав- нического толка. Автор монографии о Третьякове Л.М. Анисов уверенным тоном пишет: «... 1855 год был тревожным. Все в России следили за событиями в Севастополе... По словам С.Т. Аксакова, оборонительная война вызвала “оскорбление, негодование всей Москвы, следовательно, всей России”. Надо ли говорить, с каким восторгом встречали москвитяне 16 февраля 1856 года русских матросов, героически оборонявших Севастополь. Вся Москва, казалось, собралась в тот день у Серпуховских ворот, чтобы увидеть их лица. Нет документов, подтверждающих, что Третьяковы присутствовали на этой встрече, но, зная их характеры, трудно представить, чтобы они остались в стороне от столь важного события. Можно предположить, что всей семьей, стоя в возбужденной толпе, наблюдали они, как уполномоченные от Москвы Кокорев и Мамонтов на серебряном блюде поднесли огромный каравай матросам и офицерам». Думается, исследователь здесь вряд ли прав. Патриотизм Третьякова выражался в строго определенных формах, далеких от бравурных выступлений и маршей. Он старательно избегал всего того, что нарушало заведенный график и мешало ему работать, не любил он и шумных толп. В силу этих причин Павел Михайлович вряд ли стал бы участвовать в многолюдных процессиях, пусть даже и встречающих русских воинов.
То, что П.М. Третьяков был патриотом русского народа, не подлежит сомнению. Но патриотом Российского государства он не был. Во всяком случае, того государства, которое он знал с молодых лет. Период царствования Александра II не внушил ему теплого чувства к правительству. Третьяков никогда не являлся бунтарем или ниспровергателем основ. Тем не менее он справедливо негодовал, когда поведение государства не оправдывало чаяний общества.
Так, началу Русско-турецкой войны 1877—1878 годов предшествовали волнения русского общества, обеспокоенного тем, что государство не поддерживает братские славянские народы. Исследователь И.С. Ненарокомова так описывает это время: «... во всех общественных местах только и говорили, что о помощи братьям-славянам и о бездействии правительства. Волнения в русском обществе начались с 1875 года — момента восстания против турецкого ига в Боснии и Герцеговине, значительно усилились в апреле 1876 — восстания в Болгарии, подавленного турками с ужасающей жестокостью, затем с новой силой вспыхнули в июне в связи с войной Сербии и Черногории с Турцией. Начался всенародный сбор средств в помощь восставшим. Люди несли деньги, несли вещи. Сбор средств шел через Славянские Комитеты... На эти деньги закупались медикаменты, оружие, одежда для борющихся славян и русских добровольцев... В Сербию направилось около пяти тысяч добровольцев из России »259. И далее: «Третьяков принимал во всех этих событиях самое активное и непосредственное участие... Павел Михайлович являлся одним из шести самых активных членов Славянского Комитета (судя по сумме взносов...) и членом правления кредитного общества»260.
Судя по переписке Павла Михайловича, его, как и многих его знакомых, возмущало бездействие властей. «Правительство нисколько и ничем не поощряет народного движения »261. Та же мысль звучит в письме Крамскому 1876 года: «Не знаю, читаете ли Вы русские газеты? Из них Вы... бы увидали, какое здесь движение в пользу восставших славян: сбор денег повсеместный и довольно крупный... Отряд за отрядом отправляются врачи и походные лазареты... Но это ли нужно? Во время пожара нужно прежде всего гасить огонь, а потом уже помогать погоревшим! Ужасно скверное время»262.
Итак, в первую очередь Третьяков был патриотом русского народа, русского общества, русской культуры. Чувства «государственника» в его многогранной деятельности не проявлялись.
Патриотизм предпринимателя обретал и иные формы. К примеру, на протяжении всей своей жизни Павел Михайлович являлся деятельным патриотом Москвы. Родной город Третьяков любил, и именно с Первопрестольной связана основная часть его биографии. Здесь он появился на свет, женился и умер. Здесь он собирал картины, занимался благотворительностью и воспитывал детей.
О том, что П.М. Третьяков с радостью принял звание почетного гражданина Москвы, уже было сказано. При помощи лучших архитекторов он заботится о внешнем облике любимого города, жертвует ему любимое детище — галерею картин русских художников, в беседах с деятелями культуры защищает Москву от нападок. В одном из писем В.В. Верещагину Павел Михайлович восклицает: «... Чем же Петербург лучше Москвы! Разве не из Петербурга начало интриги против Вас? Разве не там погибли три Ваших произведения? В будущем Москва будет иметь большое, громадное значение (разумеется, мы не доживем до этого), и не следует сожалеть, что коллекция Ваша сюда попала: в России — здесь ей самое приличное место »263. Третьякову было во многом близко присущее славянофилам чувствование Москвы как центра русской нации.
Еще в первые годы составления галереи Павел Михайлович твердо намеревался составить коллекцию, которая располагалась бы не в Петербурге и не где бы то ни было еще, а именно в Москве. В завещании, составленном 17 мая 1860 года, он пишет: «... капитал... в сто пятьдесят тысяч рублей серебром я завещеваю на устройство в Москве художественного музеу- ма или общественной картинной галереи »264. Идея своего рода художественного первенства Москвы не оставила Третьякова и впоследствии.
Патриотизм Третьякова имел еще одну градацию: принадлежности к купеческому сословию. Будучи купцом по рождению, Третьяков отнюдь не стремился перестать им быть. Напротив, со слов Стасова известно, будто Третьяков говорил, «... что он, конечно, купец и этим гордится (и даже не принимает никаких титулов и званий или орденов) »265. Так, от дворянского звания Павел Михайлович отказался среди прочего потому, что он был патриотом купеческого сословия. Эта черта патриотизма, очевидно, была воспитана в сыне Михаилом Захаровичем: чего стоит одна формулировка в его завещательном письме 1847 года: «... сыновей не отстронять от торговли и от своего сословия»266! Павел Михайлович не только дорожил своей причастностью к русскому купечеству, но и заботился о нуждах русской экономики. Так, принадлежащая Третьяковым фабрика производила лен — исконно русский товар, соперничавший на отечественном рынке с американским хлопком. А дочери Александре в 1893 году Павел Михайлович писал: «мне... ужасно не понравилось у вас желание иметь американский инструмент, хотя я не жалел расходов на вашу омеблировку и не буду жалеть, если у вас что-нибудь недоделано; можно желать иностранную вещь, совсем у нас не производимую, но когда сотни тысяч богатых людей ездят в русских экипажах, и когда даже такие виртуозы, как Рубинштейн, играют на русских инструментах, то одинаково неразумно иметь как парижские кареты, так и американские инструменты»267.