1 нюня Софья Михайловна извещает брата, что после долгого ожидания получено письмо от него из Варшавы и следом из Дрездена, где он говорит о красотах Варшавы, о приятности впечатлений и о знакомстве с молодым поляком К. И. Волловичем. Она пишет о проводах Мартынова и о газетных статьях по поводу художественной выставки в Московском Училище живописи и ваяния.
«…В первом письме твоем, Паша, ты просил меня написать, как проводили Мартынова и видели ли мы его еще раз… Мне очень хотелось видеть его в последнем спектакле, да не пришлось, билета не могли никак достать.
Об художественной выставке появились пока только две статьи в «Нашем времени» известного тебе Андреева и в «Московских ведомостях» какого-то г-на М-ва. Андреев похвалил безусловно из русских художников только Худякова, другим же преподавателям порядком досталось от него, а Саврасова за пейзаж раскритиковал и Неврева за все его вещи. Г-н же М-ва в своей статье находит, что все наши художники заботятся больше об эффекте, чем о правде. Это увлечение эффектом он находит и у Худякова в его большой картине. Впрочем, этот М-ва очень строгий критик, он у всех нашел недостатки (не знаю, всегда ли дельно), только и похвалил особенно Вотье, да тоже очень похвалил твоего разбойника. Теперь до свиданья, пиши, пожалуйста, чаще и поподробнее…».
Через неделю она извещает Павла Михайловича: «…статья г-на М-ва о художественной выставке в Московских ведомостях (о которой я тебе писала) возбудила реплику со стороны Рамазанова, помещенную в Московском вестнике, впрочем, пока появилось только еще начало статьи, но и тут Рамазанов довольно резко отделывает г. М-ва, называет его просто фланером выставки, а не истинным знатоком и ценителем изящного».
«…Из твоего письма о Лондоне, Паша, – пишет она 22 июня, – я вижу что и на тебя он произвел такое же впечатление, как и на всех, видящих его в первый раз… но это было первое впечатление, а потом ты, кажется, заскучал… Уж не погода ли туманная и дождливая имеет такую способность наделять всех скукой. Отчего ты, милый Паша, не пишешь мне ничего о том, оставил ли ты намерение ехать в Италию… Прошу тебя, Паша, пожалуйста, не езди в Италию, вернись поскорее к нам, мы очень скучаем по тебе, да к тому же в Италии беспрестанные волнения, так что, мне кажется, путешествие туда не может быть совершенно безопасным теперь. Мамаша тебя также очень просит не ездить, будь же так мил – послушайся нашей общей просьбы и вернись вместе с Володей, а то мы надумаемся о тебе».
Мы не знаем, что Павел Михайлович ответил на это письмо, но из описаний его поездки в письмах к друзьям видим, что он не внял мольбам сестры и, несмотря на незнание иностранных языков и политические волне-нения в Италии, один отправился в путешествие.
Более подробно о путешествии мы узнаем из письма Павла Михайловича к Волловичу. Во время пребывания в Варшаве наши путешественники познакомились с Волловичем. Они вместе осматривали Дрезден и разъехались, сохранив взаимную симпатию. Воллович поехал учиться в Мюнхенский университет, а три приятеля продолжали свой путь через Европу…
«Восемь месяцев прошло, как мы расстались с Вами, бесценный Киприан Игнатьевич, – пишет Волловичу Павел Михайлович 29 ноября 1860 г., – Вы, вероятно, подумали: скоро познакомились, скоро забыли; наобещали и заехать в Мюнхен и писать – и нечего не исполнили. Может быть, Вы уже и забыли кратковременное наше знакомство, но не забыли мы о Вас…
Вы знаете, расставшись с Вами, мы отправились в Берлин, потом были мы в Гамбурге, в Бельгии, в Англии, в Ирландии. Из Парижа отправились в Женеву, из Женевы в Турин. В Турине Димитрий Егорович Шиллинг заболел, не серьезно, но ехать ему нельзя было, и мы вдвоем с Володей ездили в Милан и в Венецию. Возвратясь в Турин, мы разъехались: Володя и Шиллинг поехали кратчайшим путем домой, а я в Геную и далее на юг Италии…
Должен был я один, без товарищей, ехать в незнакомый край, да русский авось выручил. Был я во Флоренции, в Риме и в Неаполе. Был в Помпее, на Везувии и в Сорренто. Путешествовал прекрасно, несмотря на то, что не встретил ни одного знакомого человека; одно только было дурно, везде торопился, боясь не поспеть к августу в Москву, мечтал непременно побывать в Мюнхене. Желание мое все-таки не исполнилось, воротился только к 4 августа…».
Я помню, в нашем детстве мы очень любили слушать рассказы Павла Михайловича об этом путешествии. Он знал два итальянских слова: «Grazia» и «Basta». Когда на улицах или дорогах его, как всех путников, окружали ребятишки и предлагали купить пучки цветов, он вежливо от них откланивался, повторяя: «Grazia, Grazia!» Когда это не помогало и они ближе и ближе обступали его, он вдруг кричал «Basta» и быстро открывал перед ними свой дождевой зонтик, и маленькие лаццарони улепетывали от него врассыпную.
Когда он поднимался на Везувий, его уговорили сесть на осла, потому что проводники, не отставая, вели за ним осла. Он сел, но его ноги были так длинны, а осел так мал, что верхом на осле он шагал по земле и только временами для отдыха поджимал ноги. Когда он вспоминал об этом, то, зажмуривая глаза, заливался беззвучным смехом.
…29 августа 1860 года умерла жена С. М. Третьякова. Сергею Михайловичу было 26 лет. В доме в Толмачах опять произошло переселение. В гостиной Павел Михайлович устроил художественный кабинет. Маленький Николай Сергеевич жил на антресолях, опекаемый бабушкой, много проводил времени с младшей теткой, которая была старше его на восемь лет.
Сергей Михайлович вдовел восемь лет. Его живой характер скоро взял верх, и он стал жить открыто; у него было большое знакомство, он устраивал вечера с танцами. Имея приятный баритон, он брал уроки пения у Булахова.
На масленице 1861 года Павел Михайлович возил семью в Петербург.
Он извещал некоторых друзей: Лагорио, Ипполита Горавского, – что они будут в гостинице Клея на Михайловской улице и утром всегда от девяти до одиннадцати будут дома. Павлу Петровичу Боткину, представителю торгового дома Боткиных в Петербурге, Павел Михайлович давал особенное поручение:
«С нижайшей покорнейшей просьбой к Вам, добрейший и любезнейший Павел Петрович, дерзаем обратиться: достать для нас на понедельник и вторник в оперу по 6-ти кресел трех рублей рядом и, естли можно, похлопотать, чтобы и на всю неделю были места для нас.
Сам вы, дорогой Павел Петрович, виноваты в том, что все подманивали нас в Питер; а вот теперь, как навяжется на Вас дюжина москвичей, да как насядет хорошенько с разными требованиями, так и спокаетесь».
В 1862 году весной Александра Даниловна поехала за границу с двумя дочерьми. Осматривали Берлин, Кельн, сделали поездку по Рейну, пожили в Париже, посетили Лондон с его Всемирной выставкой.
Из Лондона Софья Михайловна пишет брату о выставке: «На другой день по приезде были мы на выставке, которая так огромна, что для хорошего осмотра ее потребовалось несколько и несколько дней. Что особенно всем нам бросилось в глаза, так это бедность и некрасивое размещение русских товаров, даже и картины-то наши повешены не в одном месте: часть их находится в одной комнате с товарами, а другая часть в отделении картин».
Единственное сохранившееся письмо Павла Михайловича к своим за границу написано 6 июня. В этом письме Павел Михайлович жалуется на лихорадку, помешавшую ему путешествовать, и пишет:
«…Я предвидел, что Вы скоро соскучитесь за границей, т. е. в чужих краях, в особенности мамаша, но мамаша же более других оспаривает противное… После письма, полученного от Володи, прошло слишком неделя. Стоите ли Вы после этого, чтобы Вам писать два раза в неделю. А делать-то Вам нечего, да даже от скуки можно почаще пописывать.
Полтора года назад прощались мы с Васильевым на сцене, а теперь 7 числа будем прощаться в церкви; тогда простились с артистом и славным художником, теперь простимся с человеком. Он умер сегодня в 5 утра. И хорошо сделал. Похоронят его на Ваганьковском кладбище.
Предоставив на произвол судьбе и рассчитывая на особенное старание написать хороший портрет с такой знаменитой личности, как наш Щепкин, я заказал Николаю Васильевичу портрет его, и вот он теперь малюет с него и в восторге от этого знаменитого старца.
Окрепший временем рассудок его, юношеский жар артистической натуры, страстная любовь к искусству нисколько не пострадали от старости, слабости и глухоты и совершенного беспамятства.
Живость характера, веселость, непритворная и слезливая чувствительность, начитанность, знание света и людей, и все это, руководимое здравым смыслом, – по словам Николая Васильевича – делают чрезвычайно интересною эту оригинальную натуру. Однако я заболтался, довольно, вперед буду поскромнее.
Ваш П. Третьяков».
В письме от 10 июня Софья Михайловна признается Павлу Михайловичу в своей привязанности к Александру Степановичу Каминскому. Каминский – художник-архитектор – жил в Риме; в 1860 году, во время путешествия Павла Михайловича по Италии, познакомился с ним и, вернувшись в Россию, стал бывать у Третьяковых. Свадьба Софьи Михайловны с А. С. Каминским была в ноябре 1862 года.
В одном из писем Софья Михайловна, между прочим, пишет брату: «Я думаю, ты очень доволен пребыванием у тебя И в. И в. Соколова, – присутствие его, я надеюсь, порастормошило тебя и заставило поменьше заниматься твоими нескончаемыми делами, что очень хорошо и полезно для тебя».
Переписка обрывается, потому что Павел Михайлович выезжает в первой половине августа за границу, навещает мать и сестер в Спа, едет в Париж, в Лондон, осматривает Всемирную Лондонскую выставку, заезжает по делам в Манчестер и через Париж и Льеж едет в Спа, чтобы проводить свое семейство в Москву.
По карманной записной книжке мы можем день за днем проследить его путешествие. Дорожные расходы чередуются с закупками всевозможных вещей для себя и для подарков. И среди столбцов этих предметов он вписывает имена художников всех школ, представленных на выставке русской, английской, французской, германской, датской, норвежской, шведской, б