Павлик выпрыгнул из машины, на тормозах спускавшейся к реке, оступился, упал, но тут же вскочил, сердито огляделся и побежал в хвост колонны. Было, верно, очень скользко, потому что ноги Павлика то и дело разъезжались. Хохлакова он не нашел, тот, очевидно, находился в голове колонны, ушедшей далеко вперед, но зато убедился, что машины, несмотря на общее опьянение людей, следуют друг за другом в полном порядке…
Возвращаясь к своей машине, Павлик увидел вдруг знакомую голубую «эмку», ту, что застряла на переправе под Боровичами. Возле «эмки» стояли какие-то командиры со шпалами и ромбами, в одном из них, смуглолицем, с угольно-черными, похожими на усы, бровями, Павлик угадал начальника Политуправления дивизионного комиссара Шорохова. Он слышал о нем еще в дороге от Нечичко, говорившего о Шорохове с почтительным, даже влюбленным ужасом. Павлик чувствовал, что почтительность и влюбленность Нечичко были подлинными, а ужас несколько наигранным, чтобы собеседник проникся сознанием, какая непростая, не всякому доступная штука общение с грозным комиссаром. Дивизионный комиссар кого-то распекал, низко опустив голову с торчкастыми бровями, и Павлик, все с той же пронзительной ясностью, вмиг смекнул, что Шорохов тревожится за колонну. Павлик решил его успокоить. Раздвинув окружающих Шорохова командиров, он вплотную подошел к нему и, лихо откозыряв, доложил:
— Товарищ дивизионный комиссар, я все проверил… колонна в полном порядке!..
Кто-то засмеялся и тут же оборвал смех. Наступила мертвая тишина. Сквозь всю свою мнимую ясность Павлик ощутил эту нехорошую, недобрую тишину и как-то связал с собой. На лице его возникла жалкая, растерянная улыбка, и только глаза с прежним доверчивым восторгом смотрели на Шорохова.
Будь на месте Павлика человек постарше — дело кончилось бы плохо. Но Шорохов, суровый до мрачности, нежно любил молодежь. Старый большевик, знавший и тюрьмы, и ссылки, и каторжные этапы, он всегда жил для будущего, и это будущее, чистое и прекрасное, видел в молодых людях. Болезненно ощущая их срывы и падения, он никогда не спешил с взысканиями, веря, что добрые начала восторжествуют и без строгих наказующих мер. А в молодом человеке, стоявшем перед ним, было что-то такое отчетливо хорошее, свежее, что никак не вязалось с запахом водки, с тусклым блеском глаз, с жалкой, хмельной ухмылкой.
— Выпили? — негромко спросил Шорохов.
— Бутылку… — глупо засмеялся Павлик.
Шорохов положил ему руку на плечо, сжал и почувствовал, как, невольно противясь, плечо напряглось, затвердело мускулами, стало каменным. Это было плечо борца, плечо сильного, тренированного юноши, чуждого жалким слабостям и порокам.
— Раньше небось не пили? — спросил он мягко.
— Н-нет… — упавшим голосом ответил Павлик.
— Никифоров! — крикнул Шорохов. — Проводите товарища до машины. А вам мой совет — поспите часок-другой! — он повернулся и, крупно шагая, пошел к машине…
Зайдя за сугроб, Павлик, давясь, стал вызывать рвоту. Он кашлял, икал, корчась от нестерпимого отвращения к себе. Наконец его стошнило, но это не принесло желанного облегчения. Он весь обмяк, ноги стали как ватные, нестерпимо, тупыми схватками, заболел живот.
Когда добрались до ночлега, Павлик с трудом вылез из машины. Он постелил себе на полу возле печки и лег, свернувшись калачиком. Как ни прижимал он колени к животу, как ни растирал его руками, боль не утихала, и приближающийся приступ рвоты вязко сводил челюсти. Неприметно для себя Павлик начал стонать, сначала тихо, затем все громче. В полузабытьи он слышал, как товарищи справлялись о его самочувствии, давали советы, а Новиков с раздражающим упорством твердил:
— Хуже горячего теста для желудка ничего нету.
— Просто он пить не привык! — крепким уверенным голосом возражал Шидловский.
Заходили в избу и другие сотрудники «Фронтовой-солдатской». Заслышав стоны Павлика, они спрашивали, что с ним, и Новиков опять говорил о горячем тесте, а Шидловский о том, что Павлик «неприученный». И все без исключения называли его «Павликом» — да и как иначе было называть этого маменькиного сынка, который развалился от нескольких глотков разведенного спирта!
От боли, унижения и бессилия у Павлика намокли глаза, а затем что-то с силой толкнуло его изнутри, он вскочил и, зажимая ладонью рот, выскочил из дома. Его вырвало у самого порога, обильно, будто рухнула какая-то преграда. Он хотел отойти подальше от дома, но его снова вырвало, и снова, и снова. Здоровый, непривычный к вину организм мощно высвобождался от гнусной отравы. С каждым приступом Павлика всего сотрясало, казалось, внутренности вот-вот вывернутся наружу. Он почти терял сознание, и слезы ручьями текли по щекам. Спотыкаясь, добрел он до плетня и привалился к нему грудью. Желудок его был пуст, но теперь его рвало желчью, отвратительная горечь травила рот, невыносимая боль скручивала диафрагму.
— Да кончится ли это когда-нибудь?.. — вслух проговорил Павлик и поглядел на небо. Черное, как копь, высокое, в мелких белых звездах, оно дышало незнаемым, глухим, враждебным холодом. И Павлик почувствовал себя таким маленьким, затерянным и одиноким под этим черным, зловещим сводом, что острая жалость к себе тисками сжала сердце. Он опустился на шершавый от наледи чурбачок и несколько минут сидел ни о чем не думая, только страдая, потом поднялся и медленно побрел к избе.
Все уже спали, в углу тихо теплилась лампадка. Запнувшись о чьи-то ноги, Павлик прошел к своему месту, без сил повалился на шинель и, укрылся с головой одеялом. Потом кто-то приподнял над ним одеяло, и Павлик ощутил у живота круглый, теплый предмет. Тронул — бутылка с горячей водой. Он открыл глаза и в темноте различил силуэт Новикова…
Наутро Павлик удивился своему хорошему самочувствию: будто не было этой бредовой ночи. Ничего у него не болело, и противный вкус во рту исчез без следа, как только он почистил зубы. Но нравственно он был уничтожен. Он отчетливо помнил все события прошедшего дня, все свои пьяные, бессмысленные, стыдные слова и поступки. Лишь когда доходило до сцены с Шороховым, память словно подергивалась наволочью. Было, было что-то, связанное с Шороховым, а что, убей бог, он не мог вспомнить. Сознание, защищаясь от непереносимого воспоминания, просто выключило его. Притихший, избегая взглядов товарищей, он забрался в угол кузова и в полном одиночестве просидел оставшуюся дорогу.
Когда прибыли в Вишеру и грузовик остановился у двухэтажного каменного особняка, Павлик услышал сиповатый голос Хохлакова, зовущий его по имени, и обрадовался ему, как последней опоре. Он со всех ног кинулся к Хохлакову, с благодарностью принял небольшую взбучку за то, что заставил себя ждать, и, как за спасательный круг, ухватился за стопку папочек, которую Хохлаков извлек из машины…
5
Месяц спустя Павлик сидел у окна большой комнаты, заставленной столами. Все столы — от антикварного, с витыми ножками, до фанерного недомерка — пусты. Сотрудники отдела разъехались по армиям и дивизиям, Хохлаков ушел в штаб ВВС договариваться о сбрасывании листовок с самолетов, батальонный комиссар Гущин уехал на полигон испытывать «листовочный миномет», сконструированный капитаном Шатерниковым для забрасывания листовок на передний край немцев. Редакция «Фронтовой-солдатской» по указанию Гущина сейчас осваивает для себя полусгоревший, разоренный дом на соседней улице…
В отделе остались только Павлик да боец Туликов, в обязанности которого входит уборка помещения и топка печи. Туликов большой любитель почесать язык, он часто приглашает Павлика попить с ним чайку; Павлик не отказывается, уж слишком томительно-нудно проходят его дни.
Вот и сейчас Туликов обратился к Павлику:
— Чай пить будете?
— Поставьте сюда, — рассеянно отозвался Павлик, ему не хочется сейчас ни разговаривать, ни слушать.
Комната находится на втором этаже, из окна открывается широкий вид на большой двор Политуправления и на перекресток двух улиц, из которых одна упирается в разбомбленный вокзал, а другая переходит в шоссе, ведущее к фронту, что в сорока километрах от Вишеры. Павлику приятно смотреть на суетливую жизнь, происходящую за окном: она уводит его от набившей оскомину канцелярщины, расширяет душу, сулит какие-то туманные возможности.
Вон стремительным шагом прошел кудрявый, ушанка на затылке, замначахо Чеботарев, верно спешит на склад. Но у задней двери столовой он внезапно обрывает свой шаг, будто споткнулся обо что: Даша, новая судомойка, пышная, с русой косой, выглянула на миг, чтобы опорожнить ведро. И оба враз забыли, он — о складе, она — о ведре, и вступили в какие-то важные для них потаенные переговоры…
Кидая кузовом, промчался грузовик. На скамейке, спиной к кабине, сидел рослый, красивый пленный в одном мундире и без шапки, по бокам двое часовых с примкнутыми штыками. Это, наверное, немецкий летчик, который вчера вечером прыгнул с парашютом из горящего самолета, почти над самой Вишерой. Воздушный бой шел между двумя нашими «мигами» и одним «мессером». Сначала загорелся «миг», и наш летчик выбросился с белым парашютом, затем вспыхнул «мессер», и немецкий летчик раскрыл черный парашют.
Казалось, летчик приземлится на краю города, и люди кинулись к околице в надежде схватить немца, но его отнесло в сторону, за синеющий вдалеке лес… Значит, его все-таки поймали. Матерый фриц, такие им еще не попадались. Интересно, кому приведется опрашивать его…
Павлик вздохнул. Одно время он надеялся, что напряженное бытие отдела само втянет его в живую деятельность. Штаты еще не были полностью укомплектованы, и всем инструкторам приходилось работать с предельной отдачей сил. Высокий тенор «поющего политрука» уже не оглашал своды Политуправления, Кушнерев неделями пропадал на передовой, собирая трофейные материалы. Редко появлялись в отделе старший политрук Алексеев и недавно прибывший политрук Ракитин: первый готовил в частях кадры рупористов для прямой, «голосовой» агитации, второй занимался на местах инструктажем, а также налаживал «наземное» распространение листовок. Капитан Шатерников, мастер на все руки, фотографировал пленных для листовок, раздобывал типографское оборудование, приспосабливал для радиоперехватов какие-то старые приемники. При всем том в отделе велся опрос пленных, составлялись бюллетени о моральном состоянии противника, переводились захваченные у немцев приказы и документы, поддерживалась каждодневная связь с политотделами армий и дивизий. Гущин являлся в отдел первым, а уходил, когда все сотрудники уже спали. Нередко он выезжал в первый эшелон, и тогда в отделе оставались лишь Павлик да Туликов: в отсутствие Гущина Хохлаков заходил в отдел лишь на два — три часа в день. Но как ни перегружены были все работники отдела, Павлику ни разу не довелось им помочь — Хохлаков тотчас находил для него работу. Лишь однажды поручили ему опрос пленного, и тот кончился для него плачевно.