«Ну, а как ты, бедняга?..» — спрашивала Катя в конце письма. Разозлившись, Павлик тут же сел писать ответ. «Что это за стиль веселящейся офицерской жены?..» — начал он было, и на этой фразе воинственный пыл мгновенно угас. Как смеет он упрекать жену, когда сам живет так неправильно и несерьезно? Тоже — защитник Родины, альбомный вояка! Как знать, может, она и уловила что-то в тоне его писем, вычитала между строк жалкую его беду? Иначе откуда это противное слово «бедняга», вместе и сочувственное, и насмешливое. Если бы от него шла к ней уверенная сила человека, делающего большое, настоящее дело, то и она, возможно, выверяла бы свое поведение иной, более строгой мерой. Во всем виноват он сам, его нынешнее фальшивое существование кладет тень на все, что имеет к нему отношение.
Павлику вспомнилось, как утром, прямо с дороги, явился к Гущину молодой инструктор отдела Ракитин, ездивший в командировку на передний край. Пахнущий морозом и снегом, со свежим, обветренным лицом, Ракитин докладывал Гущину о своей поездке. Его посылали наладить новый, еще не применявшийся на Волховском фронте способ распространения листовок с помощью разведчиков. Ракитин не только выполнил задание, но и сам пошел в разведку и рассовал в занятой немцами Дубровке несколько сот листовок. И потому так живо, серьезно, заинтересованно расспрашивал его Гущин — чувствовалось, что начальник отдела ценит и уважает молодого инструктора. Хорошая, мастерская работа всегда вызывала у Гущина какой-то добрый, радостный подъем, на его худощавом, озабоченном лице появлялась застенчиво-горделивая улыбка, которая стоила любых словесных похвал. Сидя за своим столом, Павлик с восхищением и завистью глядел на Ракитина. Ему, Павлику, никогда не доводилось ловить на себе такой вот улыбки Гущина…
Пусть устраивается Катя с черного хода в театральное училище, пусть заведет банальный роман с выздоравливающим героем, он ничего не может противопоставить ей в себе, не может послужить ей опорой, у него нет для нее сильных убеждающих слов…
— Товарищ техник-интендант, — послышался вежливый тенорок, и в дверь деликатно просунулась голова старшины-балалаечника. — Разрешите на музыке поиграть?
Старшины были людьми порядка. Они никогда, даже будучи свободными, не играли и не пели до обеда. Только наевшись, брались они за инструменты, играли долго, пели истово, с выражением, независимо от того, слушал их кто или нет, а затем, уже в сумерках, настроив себя на лирический лад, расходились поодиночке и около полуночи так же поодиночке снова сходились — и тогда сразу раздавался молодецкий храп четырех глоток.
Квартет заиграл мелодию «Васильков», и тенор-старшина, перевирая апухтинские слова, запел:
Я ли тебя не любил,
Я ли тобой не гордился,
След твоих ног целова-ал,
Чуть на тебе не женился!..
Павлик прилег на кровать. Все обидное и злое, что он думал о Кате, отошло, исчезло, сейчас он вновь помнил лишь все милое, доброе, ее нежность, в которой она всегда была искренна и щедра, ее сильные руки, ее затененные длинными ресницами глаза, и сердце его обволакивалось щемящей благодарностью, от которой хотелось плакать.
Синенький, скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Это была любимая песня Павлика, и старшины, видно, исполняли ее ради него. И он тотчас же представил себе круглые Катины плечи под синеньким, стираным платочком — она никогда не носила такого, но всякий образ женщины, возникавший в песне или в стихах, неизменно обретал для него Катины черты. Ему не была свойственна тоска по женщине, желание женщины, он мог тосковать только по Кате, хотеть близости только с ней, первой и единственной женщиной в его жизни. «Первой и единственной!» — произнес он про себя, как клятву, и снова вспомнил о письме. Оно было, было, оно отнимало у него Катю, которую он хотел любить всю жизнь…
«Бедняга!.. — стучало у него в мозгу. — Бедняга!..»
«Напиться, что ли?» — мелькнула мысль. Напиться, уйти от себя, от всех, от всего. У старшин есть спирт, они не раз приглашали Павлика в компанию. Но он тут же почувствовал неодолимое отвращение к водке. Закурить? Говорят, это тоже туманит сознание…
Павлик вышел из комнаты. При его появлении старшины оборвали музыку.
— Закурить не найдется, ребята?
— Как не найтись, — услужливо отозвался старшина-бас и протянул Павлику деревянную табакерку. — Травничок первый сорт. — Он щелкнул крышкой. Павлик увидел крупные крошки самосада и аккуратно нарезанные дольки голубой и розовой бумаги.
— Погоди ты со своей махрой, — сказал старшина-мандолинист. — Товарищ командир, поди, легкий табачок уважают! — и он подсунул Павлику свой кисет и бумажку для закрутки.
— Смесь, она самая надежная, — сказал старшина-баянист, также протягивая табакерку. — Крепко и духовито.
Старшина-тенор промолчал, видимо, он был некурящим.
Павлик взял бумажку из табакерки старшины-баса, и пальцы, сложившиеся было щепотью, разжались, бумажка была испещрена немецкими буквами, и, приглядевшись, он убедился, что то был клочок одной из нуровских листовок. И в другой табакерке, и в кисете оказались те же, нарезанные аккуратными дольками листовки.
— Откуда это у вас? — спросил Павлик.
— Вы не подумайте чего, товарищ техник-интендант, — сказал старшина-бас. — Мы сами поначалу в сомнении были: не фрицева ли писанина? А после видим, на них по-нашему сказано: «Пропуск для сдачи в плен». Стало быть, наша продукция. Мы эту бумагу для курева уважаем: тонкая, крепкая и тянется хорошо.
— Газетная против нее куда-а!.. — добавил мандолинист. — Краской воняет. У нас все ребята такую курят.
— Где же вы ее берете?
— Да в болоте под Замостьем цельные кипы валяются. А то, бывает, их над нашим расположением сбрасывают…
— Тоже и в лесу… — вставил старшина-баянист. — И с ничейной разведчики притаскивают.
«Так вот оно что! Подшиваем, украшаем, переплетаем в коленкор, а проверить, куда идет вся эта масса листовок, даже не приходило в голову. Хорош Хохлаков! Целыми днями торчит в штабе ВВС и не знает, что творится у него под носом!»
Быстро одевшись, Павлик побежал в Политуправление.
— Не преувеличивайте, Павлик, — сказал Гущин в ответ на взволнованную речь Павлика. — Возможно, какая-то часть листовок действительно не доходит до противника, вот и надо дознаться, кто виноват в этом.
— Боюсь, что слишком большая часть, товарищ батальонный комиссар. — Павлик побледнел. — Неужели мы работаем для того только, чтобы заполнять альбомы и папки?
Под скулами Гущина заходили желваки, и Павлику показалось, что начальник отдела сейчас обрушится на него. Он даже хотел взрыва, чтоб прояснить все до конца, но Гущин резко повернулся к Туликову:
— Сейчас же разыщите старшего политрука Хохлакова!
— Он на ВВС, — подсказал Павлик.
— Знаем!.. — проворчал Туликов, натягивая ватник.
Хохлаков появился раньше, чем можно было ожидать при отдаленности штаба ВВС от Политуправления.
— Что у вас тут стряслось, батальный? — спросил он озабоченным, но не слишком взволнованным тоном. Верно, Туликов успел осведомить его по дороге.
— Не у нас, а у вас, товарищ Хохлаков! — резко ответил Гущин.
Хохлаков искоса поглядел на Павлика.
— Листовки сплошь и рядом сбрасываются до линии фронта, — сказал Павлик, — и идут на раскур нашим бойцам. Я видел это собственными глазами!
— Плохо, товарищ Хохлаков, — с тем же резким напором продолжал Гущин. — Заводите папочки, альбомчики, а сколько листовок на деле доходит до противника?
— Верно, товарищ батальонный комиссар, нехорошо получается, — строго и осуждающе произнес Хохлаков. — Очень нехорошо! Учет мы наладили, не скажу, образцово, но достижения есть, показать работу можем… А вот проверку, верно, запустили. Что бы не полениться да слетать разок-другой на бомбежку, лично, хозяйским глазом проверить, куда наши листовки деваются! Если кто небрежничает — за ушко да на солнышко! За такое дело командование по головке не погладит!..
— Так вот, — прервал его разглагольствования Гущин. — Ты на ВВС свой человек, договорись с командованием и прямо завтра же слетай на операцию.
— И полетел бы! — восторженно подхватил Хохлаков. — За милую б душу полетел. Да вот беда, меня там, и верно, каждая собака знает. Хохлаков летит, надо, значит, расстараться и уложить листовочки в самую тютельку, фрицам под нос. Не-ет, тут треба, чтоб люди не знали, кто с ними летит… Ну, скажем, назваться корреспондентом какой-нибудь газеты. Вот тогда-то они и обнаружат свою повадку…
— Что же вы предлагаете?
— Хватит Чердынцову в четырех стенах сидеть, пусть встряхнется малость.
Гущин с сомнением покачал головой.
— Товарищ батальонный комиссар! — пылко воскликнул Павлик. — Я справлюсь, честное слово, справлюсь! Проверьте меня, товарищ батальонный комиссар. Дайте же мне хоть раз настоящее задание!
— Не в том дело, Чердынцев, — мягко сказал Гущин. — Где гарантия, что именно при вас листовки сбросят не туда, куда следует?
— Гарантии, конечно, нет, — вмешался Хохлаков. — Что ж, придется слетать еще разик и еще…
Гущин погладил свой голый череп.
— В конце концов, нам давно пора установить более тесные связи с летчиками, — раздумчиво проговорил он. — Ладно, Чердынцев, на задание полетите вы.
— Спасибо, товарищ старший батальонный комиссар! — от радости Павлик повысил Гущина в чине.
7
Аэродром, где базировались ночные бомбардировщики, находился в сорока километрах от Вишеры. На следующий день вечером к дому Павлика подкатил «виллис».
— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ корреспондент! — молодцевато доложил водитель, стройный парень с светлым чубом, волнисто падающим из-под ушанки на левый глаз.
— Поехали, товарищ водитель! — в тон ему бодро отозвался Павлик, забираясь на твердое сиденье.
— Меня Артуром зовут, — сообщил водитель, рывком трогаясь с места.