Павлик с любопытством поглядел на водителя: уж очень не шло это имя, напоминавшее о рыцарях круглого стола, к ржаным, рязанским краскам парня. Некоторое время водитель молчал, сосредоточенно крутя баранку, затем сказал, мотнув головой на какой-то домишко:
— Мировая тут деваха живет!..
То ли Артур нарочно выбрал маршрут по памятным ему местам, то ли уж очень широким сердцем обладал этот парень, но, прежде чем они выехали из Вишеры, Павлик познакомился с местожительством еще шести — семи «мировых девах». Впрочем, и пустынная дорога, пролегшая от городка до аэродрома, была населена для Артура милыми призраками. «Вот в том лесочке мы знатно с одной девахой погуляли!» «Тут на развилке мировая регулировщица дежурит, глаза — что шмели!» Чувствовалось, что Артур восхищенно и рыцарственно уважает своих многочисленных подруг, не чинит им никакой обиды, да и сам редко бывает обижен. Имя и человек оказались в нежданном родстве друг с другом…
Экипаж ночного бомбардировщика, с которым предстояло лететь Павлику, не проявил к нему ни малейшего интереса. Корреспондент? Ладно, у него свое дело, у них — свое. Молчаливый командир корабля, лейтенант Чумаков, был молод, верно, одних лет с Павликом, но меховой комбинезон подчеркивал солидность его крупной, грузноватой фигуры; столь же молодыми были коренастый, флегматичный штурман и подвижной, суматошный стрелок-радист. Командование намеренно выбрало комсомольский экипаж, чтобы Павлику легче было найти с летчиками общий язык.
Забравшись по маленькой шаткой лесенке на крыло, Павлик через нижний люк проник в кабину радиста. При этом он зацепился полой за рыльце пулемета и чуть не порвал шинель. Он зажег карманный фонарик и огляделся. Отсек, в котором он оказался, не был в прямом смысле кабиной, а просто хвостовой частью самолета. В передней части расположены были радиоаппаратура, приборы и откидное сиденьице; вверху, под куполом из плексигласа, установлен второй пулемет. Все остальное, сужающееся к хвосту пространство было завалено кипами листовок. Те, что адресованы были переднему краю, лежали ближе к люку, остальные — для тосненского гарнизона — подальше. Кипы были неплотно перехвачены бечевой, чтобы при падении листовки разлетались возможно шире. Эта предусмотрительность летчиков обрадовала Павлика: видимо, они не собирались халтурить. Уж больно не хотелось ему ловить за руку этих славных ребят!
Павлик погасил фонарик и осторожно присел на пачку листовок возле люка. В кабину ловким, кошачьим движением проскользнул радист и, глянув на Павлика, сказал:
— Не прижмите тяги руля, товарищ корреспондент! Аккуратненько!
Замечание радиста было излишним, но, видимо в отличие от своего командира, он не считал, что молчание — золото, и Павлик решил этим воспользоваться.
— По каким признакам можно судить, что мы проходим передний край? — спросил он.
— А зачем вам признаки? В двадцать сорок пять мы будем над линией фронта, — говоря так, радист устраивался поудобнее на своем откидном сиденьице. — Наберем высотенку, а как Волхов перелетим, выключим моторы и аккуратненько спланируем над господами фрицами. А затем по газам — и пошла!..
Взревели моторы, самолет вырулил на старт, застыл на миг и, задохнувшись собственным ревом, побежал по неровности грунтовой взлетной дорожки. Затем тяжело отделился от земли и стал набирать высоту. «А ведь я лечу на бомбежку!» — эта простая очевидность только сейчас дошла до Павлика, и ему стало горячо и весело.
Внутри кабины таинственно мерцали приборы, желтела полоска шкалы, кошачьим глазком горела маленькая лампочка, озаряя лицо радиста зеленым русалочьим светом. Над верхним люком повис пучок серебряных звезд, а под нижним неожиданно для Павлика, полагавшего, что полет происходит в кромешной тьме, зримая, проплыла земля. На серебристом фоне снега с графической четкостью рисовались огромные черные квадраты лесов и рощ, крошечные прямоугольники деревень, темные ленты дорог, которые Павлик поначалу принял за реки.
Однообразие раскрывающегося внизу пейзажа скрадывало ощущение скорости полета. Когда же Павлик поднимал глаза кверху, то казалось, что самолет висит недвижимо, приколотый к небу сверкающими булавками звезд. Но стоило только закрыть глаза, и тяжкий гуд моторов, едва приметное дрожание корпуса, напряженно преодолевающего пространство, завладевали Павликом, проникали к нему внутрь и становились чувством полета, стремительным и дурманящим. Теперь каждая мышца, каждая жилка его здорового, молодого тела, затомившегося в мертвом, сидячем существовании, была пронизана, напоена движением. Он летел, как летит птица, несомая сквозь воздушный простор собственной силой. И когда он открывал глаза, недвижность звезд вверху и медленное, однообразное кружение земли внизу уже не могли лишить его захватывающего чувства полета.
Внезапно в самую душу Павлика пахнуло леденящим холодом, незнаемой пустотой бездны: радист открыл нижний люк. Вцепившись руками в кипы листовок, Павлик склонился над люком. Пейзаж был все тот же, лишь на серебристом покрове снега возникли тускло-свинцовые пятна. Павлик угадал очертания речного русла, в полыньях живой воды лежал под ними Волхов. Привстав с откидного сиденья, радист уцепил пачку листовок и потянул ее к люку. Павлик глянул на часы — без восемнадцати минут девять. Ничего не изменилось в их полете, все так же надсадно ревели моторы. Неужели пора?..
— Можно мне?! — умоляюще крикнул он радисту.
— Да отдыхайте, товарищ корреспондент! — добродушно отмахнулся радист, ему никак не удавалось просунуть пачку между краем люка и стволом пулемета.
— Я же не корреспондент, я из Политуправления! — крикнул Павлик в самое ухо радиста. Неожиданно голос его налился звуком, вокруг царила тишина, самолет шел с выключенными моторами.
Радист удивленно глянул на него, вернулся к рации и сразу затюкал ключом. Павлик с силой протолкнул вниз застрявшую пачку, за ней вторую, третью…
Наконец рука его поймала пустоту — дело сделано.
И тут он почувствовал жгучий стыд. Какими глазами посмотрят на него теперь летчики? Эта дурацкая маскировка под корреспондента — к чему она? Да и весь план Хохлакова ни к черту не годится! Если листовки и залетают порой на наши позиции, то винить в этом следует скорее ветер, чем летчиков. А если даже у летчиков иной раз и бывают промашки, то халатность тут ни при чем. «За ушко — да на солнышко» — в этом весь Хохлаков с его недоверием к людям! И все-таки нельзя мириться с тем, чтобы целые кипы листовок, предназначенных немцам, попадали к нашим бойцам и шли на раскур… «Расскажу летчикам все начистоту, — решил Павлик, — может, они что подскажут…»
Погасив звезды, над верхним люком всплыло красивое розовое облачко, потом еще одно, но оно было не так отчетливо видно, как первое, затем над колпаком люка сразу повисли два облачка, словно красные воздушные шары. А внизу, на земле, замигали огненные точки и тире, и Павлик понял, что по их самолету бьют зенитки.
Сколько раз наблюдал он в Вишере за стрельбой зенитных орудий, а вот сейчас он сам служит для них мишенью. Ну, что же, там это выглядело куда более грозно, потому что сопровождалось дьявольской трескотней. Здесь же все звуки тонули в истошном реве мотора, к тому же нежно-розовые облачка казались совсем безобидными. Чтобы пробудить в себе чувство опасности, Павлик старался представить, как выглядит все это с земли. Пучки огня ярким фейерверком вспыхивают вокруг темного тела самолета и словно обносят его смертоносной изгородью, похоже, что каждая вспышка несет гибель ставшему беспомощным воздушному кораблю. «А самолет летит себе и летит как ни в чем не бывало», — дорисовала мысль привычную картину, и едва пробудившееся острое чувство тут же сгасло.
Внезапно кабина озарилась мертвенно-белым светом, и Павлик, будто при вспышке магния, увидел радиста, рацию, приборы, кипы листовок и свои лежащие на коленях руки, похожие на бескровные, в прозелень, клешни утопленника. Павлик склонился над нижним люком — и в глаза ему ударил слепящий, сиренево-голубой луч: их нащупал вражеский прожектор. Самолет надсадно ревел, тщетно пытаясь уйти от него, казалось, он прилип к лучу, и уже не воля пилота царила в небе, а воля луча, медленно и неуклонно ведущего самолет к гибели. Павлик услышал, как колотится в его груди сердце, не от страха, ему не было страшно, а от пронизавшего его чувства сопричастности этому ночному таинству.
И вновь кабина погрузилась в темноту, а над верхним люком сплывшиеся облачка образовали сплошное алое поле.
Радист повернулся к Павлику и что-то сказал. Павлик уловил движение губ, но слов не разобрал. Он решил, что радист ждет от него оценки происходящего и гаркнул:
— Здорово дают!..
Лучи прожектора снова и снова ловили их, снова и снова теряли, а потом радист подал Павлику какой-то знак и отодвинул крышку люка: они шли над Тосно, и пора было приниматься за работу.
Проталкивая в люк очередную кипу листовок, Павлик ощутил под ногами легкий толчок, будто пол взгорбился и тут же прогнулся. «Мы сбросили бомбы!» — мелькнула мысль, и Павлик исполнился каким-то счастливым остервенением. Была особая убедительность в этом двойном ударе, бомбами и листовками, который они наносили затаившемуся на дне ночного колодца врагу…
Теперь под руку попадались лишь единичные, выпавшие из кип листовки, Павлик подобрал их и сунул в люк. Затем он уселся на чехлы, вытянул ноги и прикрыл глаза. Казалось бы, невелик труд, а у Павлика было такое ощущение, будто он ворочал каменные глыбы, сладкая истома овладела телом.
«Наверное, я все воспринимаю навыворот, — думал Павлик. — Вот я сбросил листовки, и мне кажется, будто всё трудности и опасности полета позади. А для летчиков, быть может, сейчас-то и начинается самое сложное: вывести самолет из этой лишившейся покрова, просвеченной тысячами огней ночи. Меня до костей пронизало холодное дыхание бездны, открывшейся в люке, а для летчиков это вовсе не бездна, а надежный, накатанный, тысячекратно испытанный воздушный путь. Я никак не мог ощутить зловредность окруживших самолет красивых розовых облачков, а для летчиков это грозная опасность, которую можно побороть лишь предельным напряжением воли, сознания, мастерства. Наконец, сбр