Павлик — страница 16 из 40

— Оставьте девушку в покое, — сказал Павлик, — и уберите оружие, вы стоите перед командиром!

— Командиром? — усмехнулся партизан. — Вы кто — лейтенант?

— Можете называть меня лейтенантом.

— Ах, называть!.. Небось воентехник?.. Я, если захочу, этих кубарей сколько хочешь на себя навешаю… Отойди, воентехник, ты мне не требуешься.

Павлик стремительно прыгнул вперед, нагнулся — пуля просвистела над его головой — и снизу, «крюком», ударил партизана в челюсть. Тот рухнул на пол, выронив пистолет. Павлик подобрал пистолет, тяжелый, теплый и чуть влажный от долго сжимавшей его ладони. Выпрямившись, он увидел, что оба патрульных уже в горнице — они ворвались в тот момент, когда раздался выстрел, — а хозяин с радостным видом ощупывает пальцем дырку, проделанную пулей в стене…

Когда явился Шидловский в сопровождении Ивана Скибы, партизана уже увели. Комсомольский секретарь лесгафтовцев выглядел до крайности смущенным и огорченным. Он долго тряс руку Павлика своими большими, шершавыми руками и все твердил: «Бить меня надо, да некому!» Оказалось, что Гурьянов — фамилия партизана — проштрафился во время последней операции: оставленный в секрете, он самовольно покинул пост. Правда, он нашел довольно убедительное объяснение своему поступку, но товарищи поняли, что Гурьянов, на людях отличавшийся храбростью, не выдержал испытания одиночеством. Его дезертирство должны были обсуждать на комсомольском собрании, а покамест никто не пожелал делить с ним компании. Это был первый случай проявления трусости в отряде, и партизаны реагировали на него особенно остро. Но никто не подумал, что может натворить в одиночестве человек, ощутивший на себе общее презрение…

— А что с ним теперь будет? — спросил Павлик у Скибы.

— Наверное, в штрафняк отправят. Он же весь отряд опозорил. Но если и выслужится, к нам ему путь навсегда заказан… Ребята многое могут простить, но то, что он дал обезоружить себя один на один, ему никогда не простят. Надо же — разрядник по тяжелой атлетике! Не прими в обиду, Павлик, я тебя вот как уважаю, но тяжело сознавать, — произнес Скиба с горечью, — что лесгафтовец спасовал перед техник-интендантом!..

А утром, готовясь к решительному объяснению в отделе, Павлик обнаружил, что у него есть верный и надежный союзник в лице Ржанова. Около недели назад Ржанов неожиданно для себя и для других был назначен исполняющим обязанности редактора «Soldaten-Front-Zeitung». Пора было выпускать газету, а Москва не торопилась с присылкой редактора, и Гущин представил Шорохову кандидатуру Ржанова. Он рассудил здраво и смело: Ржанов был членом партии, кончил Институт иностранных языков и в совершенстве владел немецким, до войны работал младшим научным сотрудником в ИМЭЛе, а перед назначением в газету командовал стрелковым взводом, участвовал в боях. Что же касается газетного дела, то он равно не был знаком ни с корректорскими, ни с редакторскими обязанностями. Дивизионный комиссар Шорохов после полуторачасовой беседы с Ржановым одобрил выбор начальника отдела, и Ржанов возглавил боевую часть, именуемую «Фронтовой-солдатской». Сам он принял столь внезапную перемену в своей судьбе с философским спокойствием. «На войне и не такое случается!» — шутил он.

Узнав, что Павлик намерен отстаивать перед Гущиным свое право работать в газете, Ржанов сказал:

— До минувшей ночи я, признаться, думал, что вы вполне удовлетворены работой с Хохлаковым. Да и не я один! Но раз это не так, давайте драться вместе. Мы должны делать газету, и притом хорошую. А использовать литератора для оформления папочек — это то же, что головой гвозди забивать…

В отделе они застали Гущина и Хохлакова.

— Говорят, вы славно навоевались, Павлик, за вчерашнюю ночь: и в воздухе, и на земле, — шутливо приветствовал их появление Гущин.

— Чердынцев навоевался, но не отвоевался, товарищ батальонный комиссар! — сказал Ржанов.

— Что вы имеете в виду? — сразу насторожился Гущин, он и сам-то шутил редко и уж совсем не любил, когда шутили подчиненные.

— Я имею в виду, — подчеркнуто серьезно ответил Ржанов, — что Чердынцев числится на должности, которая соответствует званию батальонного комиссара, а используется на писарской работе.

— Это же временно, — проговорил Гущин и бросил взгляд на Хохлакова, но тот, погруженный в чтение какой-то бумажки, словно не слышал разговора. — Вы же видите, ему поручают ответственные задания…

— Также не имеющие отношения к работе, на которую он назначен, — отпарировал Ржанов. — Если Чердынцев так необходим в отделе, товарищ батальонный комиссар, пусть Москва пришлет другого инструктора-литератора.

— Ну, это лишнее! — уже сердито сказал Гущин. — Все останется как есть, пока мы не найдем замены Чердынцеву.

— Нет, товарищ батальонный комиссар! — произнес Павлик чужим, хрипло-звонким голосом. — Делайте со мной что хотите, а к папкам я больше не вернусь!..

Неизвестно, как отозвался бы Гущин на это дерзкое заявление, но тут послышался вкрадчивый голос Хохлакова:

— Батальный, разреши сказать?..

Гущин кивнул.

— Если не возражаешь, батальный, пусть забирают Чердынцева, а мне дадут Шапиро.

— Дело хозяйское! — пожал плечами Гущин. — Полагаю, без Шапиро вы сможете выпускать газету? — обратился он к Ржанову.

— Сможем, товарищ батальонный комиссар!

— Вот и отлично, — заключил Гущин. — А теперь, Павлик, доложите, как справились с заданием.

Павлик начал скупо, но Гущин прервал его, потребовав, чтобы он рассказывал со всеми подробностями. Павлик не отказал себе в удовольствии передать крепкие выражения летчиков по адресу того, кому взбрело в голову установить за ними слежку. Под конец он рассказал о предложении комсорга полка. Гущину идея понравилась.

— Выходит, не зря слетали! — произнес он ласково. — Товарищ Хохлаков, сегодня же свяжитесь с Подивами.

— Слушаюсь, товарищ батальонный комиссар! — вытянулся Хохлаков.

— Прекрасная возможность завести еще один альбомчик, — словно про себя, сказал Павлик и получил в ответ такой взгляд, что ему стало жутко и весело…

9

— Эх ты, руки-крюки, дым ловишь, чад пускаешь, — услышал Павлик голос подошедшего Енютина. Он уже начинал разбираться в енютинской зауми и с тоской понял, что опять напутал. Енютин взял у него из рук верстатку и, с удивительной ловкостью орудуя узловатыми пальцами с плоскими бледными ногтями, стал перекладывать шпации — тонкие пластинки, отделявшие одно слово от другого.

— Здесь густо, там пусто. Эх ты, работник — карамельная душа на свечном сале!

У Павлика ломило голову от его поговорок, к тому же он никак не мог заставить себя не думать над их смыслом. Но приходилось терпеть: наборщиков не хватало, и все редакционные работники вот уже шестой час кряду мужественно стояли у касс. Непривычная, тонкая ручная работа требовала напряженного внимания. Енютин был глубоким знатоком наборного дела, но разум у него был тяжелый, непроворотный. Он как нельзя менее подходил к той роли едкого остреца, словотворца и балагура, которой придерживался с утомительным упорством.

— Слушай, Иван Трофимович, а как угадать, на сколько пунктов разбивать слова, чтоб они уложились в строку? — спросил Павлик.

— Угадать? — Енютин оскалил большой, как пещера, рот, в котором сиял золотой зуб. — На угадке дальше луны не уедешь. А на луне клоп да таракан…

— Понятно, — поспешно сказал Павлик.

— Что понятно? — с дьявольской иронией спросил Енютин. — Как мужик коноплю сеял, а черт подбирал?

Взглянув поверх очков на листок с текстом, он стал быстро набирать строчку, придерживая литеры большим пальцем. Енютин не глядел на кассу, настолько хорошо знал расположение ячеек. Когда строчка была заполнена, он шатнул ее, достал из коробки еще одну шпацию и вложил между двумя близко стоявшими словами.

— На, держи, начальник — сбоку чайник! — он протянул Павлику верстатку и на гнутых голенастых ногах зашагал к заведующему типографией Петрову. Тот, подняв тонкие женские брови, чистил верстку первой полосы.

То, что еще оставалось для Павлика темным, пояснили умные пальцы Енютина, следующая строчка далась ему с меньшим трудом. Павлик набирал собственную статью, мысль о которой зародилась у него еще во время первого, столь неудачного опроса пленного. С тех пор как он освободился от хохлаковских папочек, он беседовал со множеством пленных и убедился, что взгляды продавца галантерейного магазина характерны вообще для немецких солдат. «Гитлеризм — это война» — назвал Павлик свою статью. Видимо, статья получилась доказательной, ее пустили передовицей. Все же, когда статья вышла из-под карандаша редактора Ржанова, она показалась Павлику безобразно обкорнанной. Но сейчас он проклинал себя за недостаток краткости. Если бы молодые писатели вынуждены были сами набирать свои первые произведения, как благотворно сказалось бы это на их стиле!..

Размышления Павлика были прерваны возгласом Петрова:

— Готова!

На железной доске лежала туго стянутая бечевой верстка первой полосы первого номера «Soldaten-Front-Zeitung». Все отложили верстатки и сгрудились вокруг Петрова. Енютин взял большой лист бумаги, обмакнул губку в банку с водой и осторожно смочил бумагу. Петров обкатал набор роликом, обмазанным жирной типографской краской, Енютин накинул на него влажный лист и щеткой, похожей на полотерную, стал бить по бумаге. Павлику казалось, что Енютин делает это слишком грубо, и набор, того гляди, развалится, но тот умудрился даже нигде не пробить бумаги. И вот наступил решающий момент: Енютин приподнял лист за углы и стал медленно отлеплять его, литеры с легким шуршанием выходили из ячеек, проделанных ими в бумаге, и наконец возник настоящий газетный лист. Их газетный лист! Большая шапка, сочиненная Ржановым, красиво и броско перекрывала текст, слева длинной колбасой шла передовица, внизу рисунок Шидловского изображал Гитлера в виде смерти, костлявым перстом указующей немецкому солдату путь в отверстую могилу. Клише вышло замечательно: сквозь рваны