И вдруг — новый поворот. Не заладилось дело с газетой: не хватало то того, то другого. Вольнонаемный начальник типографии, где должна была печататься «Фронтовая-солдатская», Корниенков, вставлял палки в колеса, не желая брать на себя лишнюю обузу. Ржанов уступил ему линотиписта Борисова, цинкографа Новикова, а Корниенков продолжал волынить. После недавнего объяснения с ним у Ржанова возобновились головные боли — следствие контузии. Наконец Корниенков сдался — но тут Шорохов, ознакомившись с гранками, нашел материал недостаточно острым и боевым, пришлось все начинать сначала. Теперь стал зашиваться наборный цех. Хотя Петров и помогал Енютину, у него было много и других дел по типографии. И тут от Ржанова снова запахло водкой. Но когда все редакционные работники, как бы сговорившись, встали к наборным кассам, Ржанов оценил поведение своих сотрудников и ответил на это тем, что вернул свое лучшее лицо. Он по-хорошему посуровел, стал более требователен и к себе, и к окружающим. В том, что газета все-таки удалась, была немалая заслуга его, хотя прежде он не имел никакого представления о газетном деле. Нельзя было не оценить красоты человека, преодолевавшего себя, идущего к чему-то лучшему.
Или вот Кульчицкая. Чтобы оценить силу духа этой пятидесятилетней женщины, вовсе не надо было закрывать глаза на маленькие ее недостатки и смешные слабости. Она никогда не допускала себя до вульгарных проявлений страха, нытья или жалоб…
Даже в трусе и паникере Вельше была частица этой красоты. Не так давно его командировали в один из полков для разбора захваченных в немецком штабе документов. Перед отъездом Вельш оставил в редакции письмо, адресованное жене и содержавшее извещение о его гибели. И тем не менее он отлично справился с заданием. В тощеньком трехнакатном блиндаже под непрестанным артобстрелом противника он разобрал, расшифровал полустертые, размытые водой документы. Значит, бывают часы и дни, когда и Вельш способен подняться выше самого себя…
Да, чем глубже узнаешь людей со всеми их недостатками и достоинствами, тем сильнее восхищаешься человеческим в человеке. В нынешнем, более остром видении Павлика было куда больше заинтересованности в людях, любви к людям, чем в его прежней, неразборчивой, всеядной общительности…
Вот сейчас в коллектив пришел новый человек, молоденькая девушка со смуглой кожей и светлыми глазами, с открытой, доверчивой, почти детской манерой. Кажется, вся — как на ладони, а, поди, и в ней есть своя скрытая глубина, своя неведомая сложность.
Уже совсем рассвело, кто-то выключил свет. Тонкие нити облаков окрасились розовым. Утренняя свежесть проможжила кости, и никто не почувствовал облегчения, когда Ржанов негромко произнес:
— Ну, вот и все…
Оказалось, все уже закончили свою работу и сдали наборы Петрову, но оставались стоять у касс с ощущением, что работа продолжается.
Набор упаковали в плоские деревянные ящики и с торжественной, бережной медлительностью, словно дорогой прах, снесли вниз. Петров собственноручно уложил его на дно «виллиса».
— Вези осторожней, Тищенко, — сказал Ржанов шоферу.
Тищенко засмеялся:
— Та меня и так «Тише едешь, дальше будешь» кличут.
В машину влезли Петров, Енютин и Павлик, назначенный выпускающим. Машина тронулась в сторону железнодорожного полотна, где на запасных путях стоял поезд-типография русской газеты.
Осторожно объезжая воронки, движется «виллис» по широкой, с размытыми очертаниями улице районного городка. По белым от снега крышам стелются белые дымки, в окнах горит свет, за горшками с кактусами и геранью мелькают фигуры поднявшихся на рани людей. Где-то одиноко звенит колокольчик коровы, а вон и сама она, рыжая, с опаленным боком, пьет горячее пойло во дворе; крутой пар стоит над кадушкой, капли воды сбегают с вытянутой морды, прожигая в снегу черные дырки.
Бредут навстречу женщины с кошелками, старики, по-бабьи обвязанные платками, изредка простучит деревяшкой по деревянному тротуару молодой инвалид, только детей совсем не видно на улицах.
Сонливой, вечной тишиной веет от маленького, прилепившегося к железной дороге городка, и трудно поверить, что в каких-нибудь сорока километрах идет такая огромная, страшная война. А разметанные плетни? Да это, может, старый гость среднерусских равнин — буран — заглянул сюда на своем кружном пути? А обуглившиеся стены домов? Верно, хозяйка зазевалась, выгребая жар для самовара, и уронила уголек на соломенную подстилку. Войны нет, это старые-престарые русские беды потрепали городок…
Да что-то уж слишком жестоко прошелся по улочкам буран, что-то уж слишком нерадивы хозяйки в этом крохотном городке! И словно отвечая на мысли Павлика, на западе, далеко за последними черными избами и разметанными плетнями, прокатилось тяжко, грозно и неспешно…
Корниенков отказался принять набор, придравшись к тому, что его доставили с опозданием. Ни уговоры Петрова, ни шуточки Енютина не действовали на Корниенкова. Тогда Павлик приказал внести доски с набором в замаскированный еловыми ветками пульмановский вагон, где помещался печатный цех. Корниенков пытался своим телом загородить дверь, Павлик молча отстранил его. Черный, горбоносый самодур, привыкший к безнаказанности, захлебнулся матерщиной.
— Дорогой мой вольнонаемный друг, успокойтесь, — зло сказал Павлик, с силой сжав костлявое плечо Корниенкова.
Видимо, Корниенков почувствовал вес лежащей у него на плече руки, он ухмыльнулся, показав белые зубы, и очистил поле боя.
Теперь оставалось только разложить клише по гнездам, и набор «Фронтовой-солдатской» перешел в руки печатников.
Павлик с увлечением следил за четкими, артистичными в своей завершенности и свободе движениями пожилых печатников, но потом усталость взяла свое. Отпустив Енютина и Петрова, он прилег на огромные, жесткие рулоны бумаги и погрузился в полудрему. Он то проваливался в черноту сна, то вновь и вновь доносился до его слуха хруст резальной машины, клокочущий шум котла, переплавляющего использованные стереотипы, а порой, как назойливый бред, матерный лай Корниенкова. Очнулся он от шума ротационной машины: на другом конце пульмана уже росла кипа первого номера новорожденной газеты. Павлик со всех ног кинулся туда…
Готовые газетные листы вызывали совсем иное чувство, чем ручной оттиск, сделанный Енютиным. Самая множественность возводила их в иное качество. Павлик с уважением вглядывался в латинские и готические буквы — газета набиралась двумя шрифтами, — покрывавшие гладкие, тугие, голубовато-зеленые листы. Буквы словно обрели звучность, стали живым словом. И Павлик с грустью подумал, что далеко не весь тираж дойдет до немецких солдат: часть его останется на ветвях деревьев, часть истлеет под снегом, часть перехватят взводные и ротные командиры, проглядят усталые, равнодушные или ненавидящие солдатские глаза. Но пусть хоть несколько газетных листков встретят заинтересованный взгляд — цель будет достигнута. Может, лишь в одном-единственном сердце примется зерно новой правды, кто знает, какие даст оно всходы, что принесет в будущем! Как-никак, а разговор с немецкими солдатами начат, без фальши и лжи, без желания ввести в заблуждение, сбить с толку, большой и серьезный человеческий разговор…
Захватив несколько экземпляров газеты, Павлик поспешил в отдел. Хотя он лишь наломался на жестких рулонах бумаги, спать ему совсем не хотелось. Улицы городка давно приняли обычный дневной вид. Исчезли немногочисленные горожане, тротуарами и мостовыми завладели военные шинели и полушубки. Мчались, гремя бортами, разболтанные страшными приволховскими дорогами полуторки и трехтонки, медленным ходом тянулись к фронту обозы…
— Как настоящая! — воскликнул Гущин, принимая из рук Павлика остро пахнущий краской лист.
Подобные минуты у батальонного комиссара Ржанов в шутку называл «взорлением»: ноздри Гущина раздувались, бледные щеки окрашивались румянцем, он вскидывал плечи и весь как-то топорщился, будто собирался взлететь. Было что-то очень хорошее и детски-чистое в том, как батальонный комиссар отзывался на «сюрпризы».
— Знай наших! — Гущин сияющим взглядом призывал сотрудников разделить его торжество. — Газета, а? Настоящая газета! — и он жадно впился в текст, хотя знал едва ли не наизусть все материалы.
— Погоди, батальный! — раздался голос Хохлакова, и с таким видом, точно отбирал у расшалившегося ребенка опасную игрушку, Хохлаков взял из рук Гущина газету. — Товарищ Шапиро! — это прозвучало как приказ на поле боя.
Из-за письменного стола выметнулся маленький, очкастый Шапиро и протянул Хохлакову свежую папку с давленными буквами на обложке: «Soldaten-Front-Zeitung».
— Вот и конвертик для первенца! — пропел Хохлаков и заключил газету в папку, будто кинул в тюремную камеру прекрасное, полное жизни и радости существо.
Павлик сердито взглянул на Хохлакова, достал из кармана прибереженный экземпляр газеты и положил его перед Гущиным.
Рабочий день кончился, но сотрудники «Фронтовой-солдатской» не торопились оставить редакцию. Разговор завязался сам собой. Началось с того, что Кульчицкая обнаружила в тексте опечатку, и Ржанов, выгораживая Беллу, принял вину на себя: он дал ей бледный оттиск, а подписывал полосы почти в невменяемом от усталости состоянии.
— Опечатка что! — сказал Енютин. — Они и в «Гудке» бывали. Была бы погудка верна!
— А ведь правильно! — вскинулся Павлик. — Давайте подумаем: не слишком ли благодушен тон нашей газеты? Мы должны говорить… ну, как победители, а не заигрывать с немецкими солдатами!
— Для победителей мы несколько далеко от Берлина, — кисло заметил Вельш.
— Ну и что же? Ведь мы обязательно там будем!.. И это должно определять самый тон нашей газеты.
— Я согласен с Павликом, — вмешался Ржанов. — Учтите, Вельш, мы имеем дело с немцами, которые еще не пришли в себя после двойного разгрома под Москвой и под Тихвином. Для них это не просто временные неудачи, это провал блицкрига, то есть всей гитлеровской военной концепции. Немцы привыкли к легким прогулкам по Европе, а у нас их впервые стали бить, и бить жестоко. Заодно обнаружилась и полная их неподготовленность к зимней кампании, вы же сами видели, как скверно одеты пленные. — Ржанов повернулся к Павлику. — Однако это не имеет ничего общего с шапкозакидательством…