— Я понимаю, — чуть покраснел Павлик. — Я хотел только сказать, что уверенность в победе должна ощущаться в подтексте наших статей и подборок, в самой подаче материала. Разговор с немцами должен быть без слюней… Разве не так?
— Бесспорно!
— И вот еще… Задача нашего фронта — освобождение Ленинграда, а у нас о Ленинграде ни слова. Город живет, борется, его дыханием должна быть пронизана газета!.. — Павлик в увлечении вскочил с места. — Фрицам внушают, что Ленинград зажат намертво, что в нем остановилась всякая жизнь. И вдруг — простая хроника, без комментариев: в филармонии — симфонический концерт, в оперетте — «Марица», в кино — «Секретарь райкома», в лекционных залах — доклады, дискуссии, выступления писателей! Тут и Шидловскому есть что делать: пусть присутствует в газете живой образ города!..
— Ваши мысли, Павлик, превосходны, и мы еще вернемся к ним, — в голосе Ржанова звучало легкое нетерпение. — Но через три дня мы должны выпустить очередной номер, а набирать его некому.
— У нас же есть некоторый опыт… — начал было Павлик.
— Не пойдет! — перебил его Ржанов. — Штурмовщина хороша один раз. Надо что-то другое придумать.
— А что придумывать, — сказал Петров. — Мне подавайте наборщика, или я не отвечаю за график.
— Запросите Москву, — предложил Белый.
— Улита едет, когда-то будет!
— А пусть этот психованный отдаст обратно Борисова, — сказал Енютин.
— Как же, отдаст его Корниенков!
— Доложите начальству. Подумаешь, принц какой!
— Хуже принца, — усмехнулся Ржанов. — Он вольнонаемный, к нему не подступишься…
— А что, если поискать в городе? — осенило вдруг Павлика. — Тут же выходила районная газета, может, кто из работников и остался?
— Что же, это дельно, — согласился Ржанов. — Вот и займитесь этим, Павлик…
Дальнейший разговор был прерван появлением Шапиро. Он вошел решительный, мрачный и, не здороваясь, уселся на табурет посреди комнаты. Всех удивила развязность деликатного до робости корректора.
— Пять диоптрий! — проговорил Шапиро и вдруг скинул очки. — Ни в пехоту, ни в артиллерию, ни в танкисты, никуда… Отец вступил в ополчение, и вот — нет старика! А сыночек в альбомы пишет… стихи в альбомы! — он усмехнулся и провел рукой по глазам, будто снял паутину. — Товарищ Вельш! — сказал он громко и привстал с табурета. — Как старшего прошу… пошлите на передовую… Не могу больше! — он ударил себя кулаком в грудь.
— При чем тут я? — испуганно и брезгливо дернулся Вельш.
— Не хотите… — мрачно проговорил Шапиро и тронул ремень, перетягивающий в рюмочку его худую, субтильную фигуру. — Туговат стал, полнею… на хохлаковских хлебах…
Павлик глядел на Шапиро со жгучим любопытством. Похоже, Шапиро испытывал сейчас то же, что пришлось испытать ему, только с еще большей остротой. Шапиро, потерявшему на фронте отца, верно, через край невыносима и оскорбительна была та мнимая работа, какую его заставляли делать. Конечно, и должность корректора не бог весть что, но это все-таки не фальшь, не обман, а нужное и полезное дело. Видимо, хохлаковщина, как пуля живому сердцу, чужда и враждебна всякой здоровой человеческой душе. А ведь это они с Ржановым предали Шапиро, не нужно было отдавать его Хохлакову…
Придя в себя, Шапиро надел очки, встал с табурета, как-то горестно ссутулился и, пряча взгляд, быстро вышел из комнаты. Следом за ним потянулись к выходу и остальные. Сначала шли тесной гурьбой по главной улице, первыми отсеялись Енютин с Петровым, затем Кульчицкая, наконец, Вельш и Шидловский. Ржанов предложил Павлику вместе проводить Беллу, она отыскала себе жилье где-то в стороне железной дороги.
Ночь была теплая, ясная, едва народившийся месяц не мешал чистому, яркому блеску звезд, тихий, нагретый ветер нес запах пробуждающейся земли.
— Ох, как пахнет весной! — сказала Белла и засмеялась своим легким, беззаботным смехом.
— Ну да, весной! — подхватил Ржанов. — А где же наша с вами весна, Павлик? До чего же неправильно мы живем, друзья! Скоро День Красной Армии, давайте соберемся и проведем вместе вечер. Раздобудем бутылочку вина, у нашей хозяйки есть патефон…
— Потанцуем? Поваляем дурака? — насмешливо отозвался Павлик. — Так, кажется, это называется?
— И этому человеку двадцать три года!.. Скажите, Белла, вы тоже принадлежите к молодым старичкам?
— Вовсе нет! — воскликнула Белла и снова засмеялась юным своим смехом. — Я готова и выпить, особенно по такому случаю, и потанцевать, и даже… — она с вызовом взглянула на Павлика, — повалять дурака!
— Да нет, и я рад… — пробормотал Павлик.
— Итак решено, в субботу вечером соберемся у нас! — заключил Ржанов. — Вельш как раз дежурит в отделе, а Шидловский в редакции. Вот только где винца раздобыть?
— Мама дала мне с собой бутылочку портвейна, — сказала Белла.
— Ну и отлично!..
Они подошли к домику Беллы, остановились у калитки.
— Зря вы поселились так близко от железной дороги, это ж мишень для фрицев, — сказал Ржанов.
— А я и не боюсь бомбежки, — и Белла по очереди протянула им маленькую суховатую руку.
На обратном пути они некоторое время молчали, затем Павлик сказал:
— Что-то не лежит у меня душа к этой вечеринке…
— Нужна же какая-то разрядка! — отозвался Ржанов. — Неужто вам не хочется немножко отвести душу, поцеловать милую девушку?
— Поцеловать?..
— А почему бы нет? Мы не третьеклассники. Белла, по-видимому, человек легкий, без всякого ханжества.
— Вы будете целовать Беллу, в чем я не очень уверен, а мне что делать? Какая же роль отводится мне?
— Вот святая простота! — Ржанов с искренним изумлением посмотрел на Павлика. — Да Белла только ради вас и придет!
— Ради меня?..
— Разве вы не заметили, как она смотрела на вас, когда вы развивали высокие мысли о газете? Эх, Павлик, Павлик!.. А моей дамой будет Оленька, машинистка отдела… — Ржанов невесело рассмеялся.
В эту ночь Павлик долго не мог уснуть. Странно, еще вечером он почти не замечал этой миловидной девочки с смуглой кожей и голубыми глазами, а сейчас думал о ней с волнением и смутной надеждой. Павлик закрыл глаза, и ощущение ее близости стало острее и явственнее, и он не стыдился его, спокойно, полно и радостно отдавался ему, потому что оно не имело никакого отношения к Белле: с ним опять, как всегда, была Катя, ее тепло, ее запах, ее руки, губы. И утром он проснулся с чувством, что Катя тут, рядом с ним. Он различал контуры ее тела под простыней, ощущал тяжесть ее головы на своем плече, затем она столь же зримо и осязаемо стала покидать его и наконец исчезла. Павлик посмотрел на оставленный ею краешек постели, и ему почудилось, будто он угадывает легкую вдавлинку от ее тела. И тут он вспомнил, что до сих пор не ответил ей…
Ловя тонкий, слабый лучик света, проникавший меж маскировочных занавесок, Павлик быстро заполнял чуть сползающими книзу строчками страницы блокнота. Он ни словом не помянул сценических планов Кати и других огорчивших его вещей, он писал лишь о том, как сильно и властно она живет в нем. А затем с ощущением, будто пережил долгий и счастливый день, крепко уснул.
11
В субботу Ржанов ушел из редакции пораньше, и, когда Павлик вернулся домой, там все было готово для приема гостей. Рязанов оказался на редкость изобретателен и домовит. В дело пошла разнокалиберная хозяйская посуда, стаканчики из красного и синего стекла, пучки сухой травы — слезки, ядовитая восковая роза; скромное угощение было так ловко распределено по тарелкам и вазочкам, что являло картину изобилия. Не забыт был и патефон с набором заигранных пластинок.
В данную минуту Ржанов, орудуя кухонным ножом, вскрывал какие-то свертки, плотно обернутые в бумагу. В свертках оказались две плитки шоколаду, две пачки печенья, две коробки с тянучками, два кисета с вышитой бисером надписью: «Защитнику Родины», флакон одеколона и пестрый лоскут, который мог сойти и за женскую косынку, и за мужской шейный платок.
— Откуда это у вас?
— Это подарки, которые нам с вами выдали ко Дню Красной Армии. Я получил их авансом у Чеботарева. Не возражаете?
— Ну что вы!
Девушки пришли вместе ровно в девять, как было условлено. Павлика удивило, что Белла и Оля, до того едва знакомые, уже были на «ты», обменивались беглыми, понимающими улыбками. Только женщины умеют так быстро и накоротке сходиться…
Черное шелковое платье плотно облегало небольшую, стройную фигуру Беллы с тонкой талией и высокой грудью. В разрезе стоячего воротничка красиво обрисовывалась ее гибкая, нежная шея, чуть более светлая, чем матово-смуглое лицо.
Оля, как и всегда, была в гимнастерке и темной шерстяной юбке, только сапоги она сменила на лакированные лодочки, верно, их одолжила ей Белла.
Оля была эвакуирована из Ленинграда. Месяц назад ее снял с поезда, идущего на восток, капитан Шатерников, которому отдел поручил отыскать машинистку. Все Олино имущество составлял портативный «ремингтон» в металлическом футляре. Среди легенд о Шатерникове, красавце, храбреце и великом умельце, эта история занимала не последнее место, она подтверждала магическую власть Шатерникова над людьми, вещами и обстоятельствами. Рассказывали так: Шатерников взглянул на девушку, улыбнулся — и поезд ушел, а Оля осталась. Потом Оля, подобно другим ленинградцам, которые прибывали на Волховский фронт, провела около месяца в госпитале и вышла оттуда с округлившимся лицом и чуть излишне отяжелевшей фигурой. Оля была миловидна, хотя и несколько бесцветна, особенно по контрасту с горячими южными красками Беллы.
Вначале царил несколько принужденный в своей искусственной легкости тон. О работе условились не говорить, а больше говорить было не о чем. Поэтому много внимания уделялось всяким пустякам, вроде того, что Павлик, откупоривая бутылку, продавил вовнутрь пробку. Некоторое оживление внес Ржанов, предложив девушкам разыграть одеколон и косынку. Кинули двугривенный на орла и решку, одеколон достался Оле, косынка — Белле. Олю тут же заставили подушиться, а Беллу — повязать платок…