уда не поедем с тобой. Ты был хорошим и добрым мальчиком, таким хорошим, что я не испытываю боли, глядя на твоих живых сверстников. Мне кажется, в каждом из них есть твоя частица… Спи, Павлик, — произнес Елагин, услышав слабый, прерывистый вздох, вдруг вырвавшийся из груди спящего, — спи спокойно, живая человечья душа, может, тебе дано прожить ту удивительную жизнь, какую я придумал для своего сына…
И долго еще шептал Елагин, обращаясь к спящему Павлику, так ему было легче, чем когда невысказанные слова теснятся в мозгу, в бессонном запертом сознании.
Проснувшись ранним утром, Павлик обнаружил, что Елагина нет рядом.
— Где у вас умываются? — спросил он дневального.
— А на дворе, где же еще? — удивился дневальный.
Павлик прихватил полотенце, мыло и выбрался из полутемного блиндажа в ослепительное сияние голубого, солнечного утра. Неподалеку от блиндажа Елагин в синей трикотажной рубашке растирал полотенцем шею. Павлик поздоровался и, скинув гимнастерку, стал натираться снегом. Снег приятно обжигал кожу, рождая удивительное ощущение бодрости и свежести.
— А вы крепко скроены, — сказал, подойдя, Елагин. — Вчера вы мне не показались таким…
Как не походил сейчас бодрый голос Елагина на его ночной голос, самое спокойствие которого звенело болью! Но в глаза попало мыло, и Павлик, яростно ввинчивая кулаки в глазницы, ничего не ответил.
— Я ужасно не люблю молодых головастиков, — говорил Елагин, — того, что немцы метко называют «книжным червем». Сильный мозг должен сочетаться с сильным телом. Митя родился слабым, но я создал ему новое тело, перед войной он клал меня на обе лопатки. А ну, давайте-ка!..
Павлик наконец-то прозрел и увидел, что Елагин не шутит, он в самом деле принял боевую стойку. Ну что ж, ему приятно будет показать свою силу Елагину, хотя победа над пятидесятилетним человеком не такое уж достижение. Они сцепились, и Павлик мгновенно понял, что о победе не может быть и речи. Елагин был не только силен и крепок как дуб, он владел приемами борьбы, о которых Павлик имел лишь смутное представление, к тому же он намного превосходил его весом. Оставалось одно: держаться до последнего.
Они долго топтались у входа в блиндаж, меся сапогами снег. Краешком глаза Павлик видел, что их окружили бойцы и командиры.
— Жмите, Алексей Петрович! — раздавались голоса. — Знай наших!..
Алексей Петрович жал так, что у Павлика перехватывало дыхание. В первые минуты ему удавалось освобождаться от мощных захватов Елагина, но в конце концов тот поймал его на обратный пояс и швырнул в снег. Павлик вскочил раньше, нежели Елагин смог прижать его к земле. Елагин повторил прием, и на этот раз Павлик успел только перевернуться на бок. Захватив его руку, Елагин медленно и неуклонно стал отжимать его левую лопатку к земле.
— Есть!.. Готово!.. Коснулся!.. — кричали зрители.
Но Павлик знал, что еще далеко не «готово», что нескоро еще он коснется лопаткой земли. И тут он увидел над собой высокий лоб Елагина, покрытый крупными каплями пота. «Ведь ему, верно, за пятьдесят», — мелькнула мысль. Павлик чуть приметно ослабил сопротивление, и тут же ощутил под разгоряченной спиной холодок снега Елагин поднялся, тяжело дыша.
Зрители зааплодировали, Павлик вскочил и протянул руку своему победителю.
— Силен! — улыбаясь, сказал Елагин. — Совсем замучил старика!
Он так радостно и любовно глядел на Павлика, что у того разом испарилась горечь поражения.
После завтрака Елагин передал Павлику последнюю сводку оперативного отдела.
— Машина заправлена, — сказал он, — водитель ознакомлен с маршрутом, можно трогаться. Вы попадете туда в очень интересный момент, идет бой за одну лесную деревеньку, Дубково, и, наверное, будут свежие пленные. Я думал поехать с вами, но, оказывается, по инструкции в машине на рейсе не должно находиться больше пяти человек, включая водителя.
— Ведь я же командир машины и могу… — начал Павлик, но Елагин перебил его:
— Раз вы командир, то и обязаны следить за строжайшим выполнением инструкции. Держите меня в курсе ваших дел… Да, возьмите вот это, — он протянул Павлику пистолет «вальтер».
Павлик смущенно поблагодарил и сунул пистолет в кобуру. Ремень чуть оттянуло книзу, и Павлик впервые ощутил волнующую тяжесть оружия.
В блиндаж просунулась голова Лавриненко:
— Можно ехать!..
Елагин вышел вместе с Павликом и проводил его до машины.
— Ни пуха ни пера!.. — сказал он, затем как-то странно улыбнулся и жестом слепого провел пальцами по его щеке.
— До свидания, Алексей Петрович! — взволнованно крикнул Павлик, и машина тронулась.
16
Долго ехали санной дорогой, потом большаком, миновали Селищево, полуразрушенный немцами военный городок аракчеевских времен, и по деревянному мосту переехали широкий, в черных полыньях Волхов. Присадистые берега реки поросли соснами и елями, справа Волхов делал мощный поворот, и берег там вздымался кручей, словно река плечом оттолкнула сдерживающую ее твердь.
Когда достигли правого берега, Лавриненко пересел к водителю. Дорога шла сперва по-над рекой, затем лесом, деревья то подступали вплотную к дороге, то отбегали назад, пуская впереди себя мелкий кустарник или высокие сухие, метельчатые травы.
Павлик, представлявший себе горловину чем-то вроде огненного коридора, был порядком разочарован. Если бы не валявшиеся по обочинам трупы лошадей со вздувшимися животами и опрокинувшиеся вверх колесами грузовики, Павлик решил бы, что все слышанное им про горловину просто враки. С любопытством глядел он на голубевшую вдали, по левую руку, зубчатку елей, где, по уверениям очевидцев, скрывались немецкие «кукушки». Но если вражеские снайперы и находились там, то ничем не выдавали своего присутствия: видимо, они считали бессмысленным тратить пули на машину, издали похожую на броневик. Еще некоторое время Павлик с интересом наблюдал различные приметы военной дороги: пустые ящики из-под мин, ржавые ракетницы, поверженные верстовые столбы, исковерканные снарядами деревья; затем валкое покачивание машины сморило его, и он задремал.
Проснулся Павлик от сильных толчков: машину подбрасывало, словно она мчалась по шпалам. Несколько секунд он не открывал глаз, стараясь понять, что же случилось, не проспал ли он какого несчастья. Машина мчалась во весь дух, и все, что было в ней непригнанного намертво, гремело, дребезжало, ухало, скрежетало.
Павлик открыл глаза.
— Что случилось? — спросил он, скрывая зевком тревогу.
— Под минный обстрел попали! — возбужденно ответил Шальнов. — Ох, и дали ж они жизни, товарищ техник-интендант!
— Не преувеличивайте, Шальнов, — сказал Павлик тоном бывалого воина, — если б по-настоящему дали, я бы проснулся…
Машина сбавила ход, наполнявший ее грохот утишился. Теперь Павлик был начеку, но хотя бы одна мина разорвалась на дороге! Так, без всяких приключений, добрались они до места назначения.
Дубково было занято нашими частями перед самым прибытием передвижки. У окраины деревни еще звучали выстрелы — там вышибали немцев, засевших в подвале разрушенной школы. Острый, селитряный дух — запах боя — плотно стоял в воздухе. Среди развалин на почерневшем снегу валялись трупы в зеленых шинелях. У Павлика разбегались глаза от обилия новых впечатлений. Вон пробежали два бойца, таща за собой пулемет «максим», за ними — девушка-санитарка с большой сумкой, колотящей ее по ногам; проскакал на коне очень картинный, какой-то ненастоящий командир в черной мохнатой бурке; маленький боец узбек в грязном маскхалате, с автоматом под мышкой, провел группу испуганно жмущихся друг к другу пленных; связисты тянули нитку; какие-то пожилые люди собирали среди развалин немецкие автоматы, пистолеты и другие трофеи; прошел раненый в руку сержант, он поддерживал простреленную руку здоровой и крыл фрицев в мать, в бога и душу; грохоча, промчалась полевая кухня, обдав Павлика вкусным запахом борща.
Неподалеку, возле большого блиндажа, толпились бойцы. Павлик, заинтересованный, подошел, протиснулся вперед. Дверь блиндажа распахнулась, и оттуда, размахивая листовкой, выбежал красивый белокурый обер-лейтенант, без фуражки, в щеголеватом голубом мундире, на котором поблескивал железный крест. Сердце Павлика сладко замерло: он сразу узнал листовку, которую делал вместе с Шидловским. Эта листовка, в серии фотографий с подписями, изображала путь немецкого солдата Ганса Мюллера от перрона Берлинского вокзала, в момент его прощания с женой и дочерью, до околицы Спасской Полести, где Шатерников заснял его распростертый на снегу труп. Дело было не в том, что он, Павлик, имел какое-то отношение к этой листовке. Нет, наконец-то увидел он своими глазами то, что было венцом их работы, ее оправданием, ее смыслом: немца, добровольно перешедшего на нашу сторону!
В невольном порыве Павлик устремился навстречу молодому офицеру, но бешеный окрик: «Назад! Вон из кадра!» — пригвоздил его к месту. Павлик растерянно оглянулся. Нацелившись ручной камерой «Аймо» на блиндаж, какой-то не в меру длинный, худой политрук, видимо оператор кинохроники, снимал эту инсценированную сдачу в плен…
Павлик одним прыжком подскочил к нему.
— Послушайте… вы!.. — проговорил он задыхаясь. — Кто позволил вам издеваться над нашей работой?..
Кинооператор не ответил.
— Снято! — крикнул он и опустил камеру. Затем с насмешливым видом обернулся к Павлику:
— Вам что-то не понравилось?
— Это профанация… — начал Павлик.
— Да неужто?.. Моя фамилия Ханов. Можете жаловаться, — и оператор вразвалку зашагал прочь.
Павлик подошел к пленному, взял у него из рук листовку и, скомкав, бросил в снег.
— Где ваша шинель и шапка? — спросил он по-немецки.
Пленный кивнул на блиндаж. По его красивому, осмугленному зимним солнцем лицу катились слезы. Он пытался удержать их, жмурился, порой быстро проводил рукавом по глазам, но ничего не помогало: старший лейтенант немецкой армии, как сопливый щенок, обливался слезами под насмешливыми взглядами советских бойцов.