Павлик думал: старший лейтенант оскорблен тем, что его заставили разыграть добровольную сдачу в плен, но оказалось, то было лишь каплей, переполнившей чашу страданий обер-лейтенанта Скузы, «самого неудачливого человека в мире», по собственным его словам.
Около трех часов провел Павлик в блиндаже с пленным, выслушивая его необычную повесть.
Большие связи и нежная дружба родовитой баронессы фон Шуленберг долгое время удерживали обер-лейтенанта фон Скуза вдали от фронта. Но внезапное и резкое охлаждение баронессы привело к тому, что обер-лейтенанта отправили на Восточный фронт. После трех месяцев адского существования на Волхове Скуза понял, что либо сойдет с ума, либо наложит на себя руки, и стал засыпать свою бывшую возлюбленную мольбами о помощи. В конце концов ее сердце дрогнуло, она откликнулась на этот страстный вопль самосохранения и обещала вызволить Скузу. И вот два дня назад пришел долгожданный вызов. Обер-лейтенанту сразу бы умчаться отсюда без оглядки, но его начальник, капитан Фрелих, из подлой зависти под всякими предлогами затягивал его отъезд. Он продержал его в Дубкове до самого боя, кончившегося для Скузы так печально. Единственным, слабым утешением послужило обер-лейтенанту то, что он своими глазами увидел, как осколком снаряда раскроило через капитану Фрелиху…
Скуза говорил о своих бедах с злобным цинизмом вконец отчаявшегося человека. Он винил в своей неудаче и капитана Фрелиха, и баронессу Шуленберг, и ее высокопоставленного мужа, и имперскую канцелярию с ее продажностью и волокитой, и весь гитлеровский государственный строй, прогнивший сверху донизу.
— Как я их всех ненавижу! — говорил пленный, сжав голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. — Жаль, что сорвалась съемка. Хорошая была бы им всем пилюля: Герберт фон Скуза добровольно сдался в плен!..
— Что же, мы дадим вам возможность выступить по радио.
Бледные губы обер-лейтенанта дернулись усмешкой.
— Я прекрасно понимаю, — сказал он, — что вы делаете это предложение отнюдь не из любезности.
— Отнюдь.
— Но я согласен, господин лейтенант. Мне все так омерзело, что я с наслаждением выведу на чистую воду всю эту сволочь!
— Похоже, вы не очень-то верите в победу Германии?
— Тот, кому наша кухня известна так хорошо, как мне, понимает, что о победе не может быть и речи. Сегодняшняя Германия похожа на орех с рождественской елки: снаружи позолота, внутри гниль. Гитлера все боятся и все обманывают. Обман и ложь, ложь и обман во всех звеньях государственной жизни! Каждый думает лишь о том, как бы спасти свою шкуру при окончательной катастрофе. Возможно, нас хватит еще на одно-другое усилие, на какой-нибудь наступательный рывок, но после этого неизбежно начнется развал…
Павлик с интересом смотрел на Скузу: похоже, этот обер-лейтенант действительно имел представление о вещах, скрытых от рядового боевого офицера.
— А этот, как вы выразились, рывок не может быть попыткой овладеть Ленинградом? — спросил Павлик.
— Ну, нет! — с полной убежденностью проговорил Скуза. — Сомневаюсь, сможем ли мы взять Ленинград, но за то, что мы не станем его брать, ручаюсь. Настолько у них еще хватает ума…
Это было что-то новое.
— Поясните вашу мысль, — сказал Павлик.
— Начать штурм Ленинграда — значит увязнуть окончательно…
— Но ведь ваша пропаганда без конца кричит, что вы вот-вот захватите Ленинград!
— Так это же для поддержания боевого духа, — усмехнулся Скуза.
— Вы и об этом можете сказать вашим солдатам?
— Пожалуйста! — Скуза пожал плечами.
Павлик протянул пленному блокнот и вечное перо:
— Я попрошу вас набросать вашу речь.
На Волховском фронте пленных еще не использовали в радиопередачах, и Павлик счел нужным запросить Елагина о предстоящем выступлении Скузы. Вскоре пришла ответная телеграмма: начальник ПОАРМа одобрил начинание Павлика.
Последующие дни бывший обер-лейтенант Герберт фон Скуза разъезжал в передвижке в качестве пятого члена экипажа. Его нервный, резкий голос широко разносился над немецкими позициями. Напрасно опасался Павлик, что с утратой первого острого чувства обиды на судьбу, досады и злобы на людей, которых Скуза считал виновниками своего плена, он потеряет вкус к разоблачениям. Ничуть не бывало: с каждым новым выступлением он все более раскалялся, вспоминал все новые примеры распада и разложения гитлеровской верхушки, лжи, обмана, честолюбивых происков, карьеристских ухищрений генералитета, оплачиваемых потоками крови немецкой молодежи, издевался над промахами и нелепостями геббельсовской пропаганды, над лживым туманом, которым задуривают мозги немецких солдат…
К сожалению, Скузу вскоре затребовал разведотдел армии, и Павлику пришлось с ним расстаться. Впрочем, он без труда нашел ему замену. Наступление продолжалось, каждый день прибывали новые пленные. В одной из партий оказался старший ефрейтор Рейнер, бывший рабочий-металлист. Рейнер работал на военном заводе и мобилизации не подлежал. Однажды он выразил сомнение в быстром и успешном окончании войны на Восточном фронте, кто-то донес на него, и Рейнера отправили на Волхов.
Рейнер охотно согласился выступить с обращением к своим товарищам по части.
— Победить мы не можем, — говорил он Павлику. — Продолжение войны ничего не даст Германии, кроме неисчислимых и бессмысленных жертв. Теперь уже многие из нас понимают, что Гитлер ведет страну к гибели.
— Так почему же вы сами не перешли на нашу сторону?
Большая рука Рейнера зарылась в светлый загривок.
— Нам говорили, что в русской армии отсутствует понятие плена. Вы будто считаете своих пленных изменниками и расстреливаете пленных немцев…
— И вы этому верили?
— И да, и нет, господин капитан…
— Вот и скажите своим товарищам: плен — это плен. Режим в плену, конечно, не санаторный: много работы, более или менее достаточная еда, немного теплой одежды. Зато это жизнь, а когда придет срок — возвращение на родину к своим близким…
Выступления Рейнера имели характер простого дружеского разговора с товарищами по части. Когда передвижка работала в районе Черного Яра, Рейнер называл этих товарищей по именам, среди них были и его земляки, а двое работали некогда на одном с ним заводе… По интонации Рейнера, серьезной и глубокой, Павлик чувствовал, что тот говорит искренне, от души. Когда немцы в ответ открывали огонь и водитель отводил машину в безопасное место, на лице Рейнера отчетливо читалась досада, что его прервали. Но обычно ему удавалось высказаться до конца. Программа, как правило, начиналась с музыки, немцы слушали ее и не стреляли. На самом разлете мелодии Павлик придумал выключать музыку и давать гвоздь программы: последнюю сводку боевых действий и выступление Рейнера. Когда немецкие мины начинали ложиться в опасной близости от машины, все главное уже было сказано. Машина, маневрируя, выбиралась из-под огня, и Павлик успевал еще передать какое-нибудь новое сообщение или призыв немецких антифашистов.
Однажды среди ночи, когда Павлик крепко спал в штабе дивизии, за ним явился связной от командира дивизионной разведки. К ним доставили перебежчика. «Чудной какой-то фриц, — смеясь, говорил боец, — вроде трехнутый. О чем его ни спросишь, все одно вякает: „Куле! Куле!“ Что это еще за „Куле“ такая, товарищ лейтенант?»
— Не знаю, — пожал плечами Павлик, и вдруг сердце его забилось, он вспомнил, что имя Рейнера было Кюле. Неужели?..
Когда Павлик вошел в блиндаж разведчиков, один из бойцов ставил перед немцем миску с дымящейся гороховой похлебкой. Ребята знали, что пленный — перебежчик, и относились к нему доброжелательно.
Немец, пожилой ефрейтор, с маленькими чаплиновскими усиками и выцветшими голубыми глазами, посмотрел на похлебку, потом на бойца и жалобно произнес: «Во ист Кюле, мейн фройнд Кюле? Эр хат мих геруфен, одер бин их феррюкт?»
— Вы говорите о Кюле Рейнере? — обратился к нему Павлик.
— О да! Где он? Отведите меня к нему!.. — взмолился пленный.
— Успокойтесь, ваш друг Рейнер тут поблизости, и вы сейчас увидитесь с ним. Но советую вам сперва поесть.
— Дайте мне увидеться с Кюле, господин офицер! — вскричал пленный. — Я, право, не голоден!
— Хорошо, — сказал Павлик. — Послушайте, вы не Фридрих Штосс? — вспомнил он одну из фамилий, какие называл Рейнер.
На испуганном лице пленного мелькнул словно бы слабый лучик, верно, он только сейчас поверил в счастливый исход своего отчаянного поступка, на который решился по зову друга:
— Нет, господин офицер, Фриц Штосс еще там… Я Вилли…
— Хольц! Вилли Хольц! — осенило Павлика.
Пленный с такой радостью закивал головой, что окружавшие его бойцы рассмеялись.
— Идемте, Хольц, идемте к Рейнеру!
Один из бойцов, прихватив автомат, хотел было последовать за пленным, но Павлик остановил его:
— Не надо, этот не убежит.
Рейнер вместе с командой передвижки ночевал в большом блиндаже на окраине Дубкова, там и состоялась встреча пленных. Хольц плакал, вытирая слезы грязнейшим носовым платком, и все пожимал руку Рейнера. Оказывается, после того как Рейнер попал в плен, Хольц получил известие о гибели своей жены во время бомбежки, а тут еще ранили Штосса, и он почувствовал себя в полном и безнадежном одиночестве. И вдруг однажды он услышал голос Рейнера, называющий его по имени. Он решил бежать при первой возможности. Такая возможность представилась сегодняшней ночью, когда он стоял в карауле. По нему стреляли свои, шинель оказалась пробитой в нескольких местах. Попав в руки наших бойцов, он первым делом стал просить, чтобы его отвели к «Кюле». Но бойцы не понимали, чего он хочет, и Хольц решил, что стал жертвой слухового обмана, что голос Кюле ему пригрезился. Рассказывая об этом, пленный снова заплакал, а Рейнер сказал ласково, но строго:
— Перестань, мы ж вместе!..
17
Вскоре Павлик лишился и Рейнера: его вместе с другими пленными отослали во второй эшелон для последующей эвакуации в тыл. Правда, уже на другой день поступила новая, большая партия пленных, и Павлик отправилс