— А вы наглый человек, Рунге, — громко заметил Павлик. — Жаль, что наш закон запрещает нам расстреливать пленных.
Рунге не ответил.
Павлик подал Лавриненко знак остановить машину. В наступившей тишине отчетливо просвистел над машиной снаряд. Перелет. Пленный вздрогнул и вскинул глаза на Павлика. Второй снаряд разорвался впереди машины. «Вилка», — решил Павлик. Та же мысль, верно, пришла и водителю, — не дожидаясь команды, он рванул машину в сторону. Как в металлический барабан, гулко и звонко ударили осколки в жестяную обшивку передвижки.
Теперь в дело вступили спаренные минометы. Каша заваривалась круто. Снег и земля охлестывали тело машины. Стрелки приборов лихорадочно дрожали. Потом что-то зазвенело, видимо вылетело стекло в кабине.
— Почему вы не удираете? — проговорил пленный. — Они же изрешетят нас…
— Я не могу показаться на глаза командованию после той шутки, которую вы со мной сыграли, — отозвался Павлик. — Мне, как и вам, остается только умереть…
Павлик не договорил, машину так тряхнуло, что он упал грудью на стол. Выпрямившись, он увидел белое, помертвевшее, потное лицо пленного, его горящие злобой глаза и плотно сжатые, посиневшие губы.
Бам-м! Казалось, небесный свод обрушился на крышу передвижки, на деле же то рухнул на машину молодой дубок, вырванный из земли снарядом.
— Вы не имеете права! — истошно закричал Рунге. — Прикажите вывести машину из-под огня! Вы отвечаете за мою жизнь! Вас разжалуют! Отдадут под суд!..
Только бы уцелели приборы! Передатчик давно уже был включен на полную мощность. Здесь, вокруг них, шипели и лопались мины, а над немецкими позициями громко звучали голоса Рунге и Павлика.
— О чем вы говорите, Рунге! — спокойно произнес Павлик. — Вы же сказали вашим товарищам, что я расстрелял вас! А мертвым терять нечего!..
Машина, подброшенная какой-то неведомой силой, едва не опрокинулась кверху колесами.
— Прикажите вывести машину из-под огня, господин лейтенант! — захныкал Рунге. — Я раскаиваюсь, это была мальчишеская выходка, мне всего двадцать лет, господин лейтенант. У меня старушка мать и сестренки, я боялся, что им будет худо за то, что я сдался в плен!..
— Вы же говорили, что одиноки.
— Я лгал, господин лейтенант, у меня мать, старая, бедная мать. У вас тоже есть мать, господин лейтенант! — по лицу пленного градом катились слезы.
Огонь немцев несколько утих, видимо, они прислушивались к тому, что происходит в машине. Но пленный этого не замечал, он почти сполз на пол и ломал свои худые веснушчатые руки. Он не заметил даже, как Павлик наклонил к нему микрофон.
— Будьте великодушны, выведите машину, господин лейтенант, они же убьют нас… — лепетал пленный. — Я ненавижу войну, я добровольно сдался в плен… Я больше не буду, господин лейтенант!.. — закричал он вдруг. — Хотите, я все скажу нм… всю правду!
— Вы уже сказали всю правду, Рунге, и ваши товарищи слышали вас!.. — громко произнес Павлик в самый микрофон. — Немецкие солдаты, на этом мы кончаем передачу! — он прикрыл микрофон рукой и крикнул Лавриненко: — Давайте назад!
В наушниках царил полный хаос: немцы, опомнившись, лупцевали вдогон машине из спаренных минометов, легких орудий, пулеметов, автоматов. Уже за дубняком их нагнал шальной осколок и перебил заднюю покрышку. Машину сильно занесло, но водитель справился с ней и осторожно свел под бугор. Лавриненко, радист и механик выскочили наружу, чтобы помочь водителю сменить колесо. Теперь, под прикрытием склона, радиосолдаты были почти в безопасности. На лице Рунге подсыхали грязноватые полоски слез.
— Так как же все-таки, — обратился к пленному Павлик, — есть у вас мама и сестренки?
Пленный хмуро молчал.
— Говорите, Рунге, или я поверну машину назад!
— Нет у меня никого, — с трудом разжимая зубы, выдавил из себя пленный.
— Зачем же вам понадобилась эта выходка?
— Сам не знаю…
— Знаете, Рунге, отлично знаете — на случай, если Гитлер все-таки победит. А жаль, что у нас не разрешено расстреливать пленных, даже таких, как вы. Я с наслаждением всадил бы в вас пулю!
— Не надо так жестоко шутить, господин лейтенант! — с какой-то противной, болтающейся усмешкой отозвался Рунге.
— А впрочем, — раздумчиво, словно самому себе, сказал Павлик, — вдруг свершится чудо, и вы еще станете человеком…
Вернулся Лавриненко, зажимая обтирочными концами кровавую ссадину на тыльной стороне кисти. За ним поднялись в машину радист и механик.
— Задело осколком? — спросил Павлик.
— Да нет, — отводя глаза, ответил Лавриненко. — Домкратом прищемило…
— А у Волкова, — заметил механик, — все лицо стеклянной крошкой посечено.
— Ладно тебе! — сердито обрезал его Лавриненко, и Павлика поразила тонкая и трогательная деликатность этого хмурого, молчаливого человека. — Иной раз при бритье больше порежешься.
Машина дернулась и пошла, набирая скорость. Павлик поглядел в окошко — обращенная к нему щека водителя была словно охлестнута репьевой метелкой.
— Вы объяснили товарищам, что произошло? — тихо спросил он Лавриненко.
— Они и без меня понимают, грамотные…
— А с машиной что?
— Левое крыло с фарой сорвано, бампер погнуло, пробоина в кожухе, маленько крышу смяло. Жестянщику на день работы…
И верно, на следующий день к вечеру машина была отремонтирована, а еще через два дня истек срок их командировки, и радиосолдаты двинулись знакомой дорогой в обратный путь. На этот раз Павлик бодрствовал, и ему привелось испытать все прелести горловины: жестокий минный обстрел и бомбежку, не причинившие им, впрочем, никакого вреда. Да и не в новинку уже было это для Павлика…
Когда он переступил порог знакомого блиндажа и прозвучал обычный вопрос: «Как съездили?» — с его губ против воли едва не сорвались противные, исполненные хвастливого молодечества слова: «И дали же нам жизни!»
К истории с фельдфебелем Рунге Елагин неожиданно для Павлика отнесся очень серьезно.
— Какая досада, — сказал он с глубоким огорчением, — так хорошо все шло у вас!
— А в чем же моя вина? — удивился Павлик. — При использовании пленных в радиопередачах никак нельзя гарантировать себя от подобных случайностей.
— Все это так, но ведь тут же чепе! И хотя вы отлично вышли из положения, я все равно должен писать рапорт… Надо же было такому случиться!
— А вы не огорчайтесь так, Алексей Петрович, — улыбнулся Павлик. — Ну, влетит мне…
Больше они этой темы не касались. Когда пришло время возвращаться в Вишеру, Павлик почувствовал вдруг, как трудно ему расставаться с Елагиным. Вблизи этого человека им владело ощущение удивительной ясности, чистой и твердой силы. И Елагин казался взволнованным. Его высокие залысины порозовели, глаза излучали ласковый, чуть грустный свет.
— Пишите мне, Павлик, — сказал он. — Пишите все про вашу жизнь!
— Я скоро приеду, Алексей Петрович! — крикнул Павлик уже из машины, твердо веря, что это обязательно сбудется.
К вечеру они были дома. В редакции Павлик застал Кульчицкую, Беллу и шофера Тищенко, сжигавшего в печи бумажную «лохматуру». Белла вскинула на Павлика свои горячие глаза и сразу потупила; смуглые ее щеки порозовели, она низко склонилась над столом. Кульчицкая, сняв пенсне и близоруко щурясь, сказала:
— Вы приехали с передовой, милый Павлик? Что говорят там о ходе войны?
Павлик засмеялся:
— Там знают об этом еще меньше, чем здесь!
Толкнув дверь, Павлик прошел в другую комнату, где находилась типография.
— А, начальник — с боку чайник! — знакомо приветствовал его Енютин, он небрежно-точными движениями раскидывал по кассам использованный набор.
Петров чистил набор листовки на верстальной доске, у резальной машины возился незнакомый, черный, как жук, боец в гимнастерке без ремня и в разношенных кирзовых сапогах.
— А Самохина почему не работает? — спросил Павлик.
— Муж у нее в госпитале объявился, — ответил Петров. — К нему поехала в Сызрань или в Саранск. Вам кланяться велела.
— Спасибо… — с теплым чувством сказал Павлик. — Над чем трудитесь?
— Листовку для Любани верстаем.
— Когда дадите оттиск?
— Через полчаса.
— Ладно… Я к этому времени вернусь, только забегу домой.
Когда Павлик проходил через комнату редакции, он подметил быстрый, острый взгляд Беллы, словно в лицо ему полыхнуло темным огоньком.
Дома он никого не застал, разгрузил свой вещмешок и вернулся обратно в редакцию. Там оставались теперь только Петров и шофер Тищенко. Павлик подписал вычитанный Беллой оттиск, и Петров начал уже упаковывать набор для отправки в поезд-типографию, когда позвонили из отдела и велели переменить заголовок листовки. Это потребовало небольших изменений и в тексте. Павлик быстро внес нужные поправки, вручил текст Петрову и вдруг неожиданно для себя решил послать Тищенко за Беллой.
— Вы меня вызывали? — спросила Белла входя.
— Да, отдел внес в листовку изменения, и надо будет заново считать гранки.
Павлик был удивлен каким-то сияющим видом Беллы, ее блестящие синие глаза сверкали торжеством.
— Вы вызывали меня только для этого? — спросила Белла.
— Да.
— А я думала, просто от скуки, от одиночества!
Белла засмеялась и прошла к своему столу.
Эта издевка не обидела, а смутила Павлика. Не потому ли, в самом деле, вызвал он Беллу, что у него не было больше Кати? Да нет же, он вовсе не думал об этом. Белла отличный корректор, а он пропустил однажды ошибку в таком простом слове, как «Зольдатен», и его долго потом преследовали смешным словом «солдакен». Но, быть может, где-то в глубине им действительно руководила тоска одиночества? Тогда не надо было делать этого…
— Вы не думайте, я не от обиды так сказала, — заговорила Белла, и в голосе ее уже не было издевки, а какая-то теплота, даже нежность. — Ведь я ждала вас, Павлик. Я все время ждала вас, — она улыбнулась жалкой улыбкой. — Рядом с вами научишься и терпению, и смирению, и в