ечал. И вот теперь, прозрачным погожим осенним днем, стоял посреди прогалины над покойником и по-щенячьи горевал, что не поборол тогда свою гордыню, не остановился, не сказал хоть слово. Не сказал, что мне известно, чем он занимался, и что я об этом думаю, и что простить это невозможно. Ну что бы мне сказать по крайности два-три слова, пока он был жив. Так нет же. Я спустился в город и сообщил о случившемся, только про патрон в стволе умолчал. Наверно, нас всего двое — тех, кто знает, как все было. Теперь это неважно. Важно, что я тогда струсил и до сих пор сожалею. И сожалел все эти годы.
Дед откинулся на подушки, закрыл глаза, хрипло вздохнул. Казалось, он все еще там, в прошлом.
Я встал, шагнул к двери.
— Нет, погоди, — донеслось с кровати.
Он сел, пытаясь что-то сказать, прошептал:
— Не может быть, что это конец.
— Разумеется, нет. Еще много времени впереди.
Дед покачал головой.
— Мне хочется большего. Хочется верить. Но я не могу. Ведь сейчас я верю, только чтоб спасти себя. А это не вера. Вера… совсем другое.
— Ясное дело, вера — нечто большее.
Он криво, неприязненно усмехнулся.
— Ты что же, вдруг уверовал?
— А что прикажешь говорить? Я здесь. И я тоже боюсь смерти. Но не довелось мне пережить ничего такого, что помогло бы уверовать. Это все, что я знаю.
Я положил руку ему на плечо. Он задремал. В дверь постучали. Мама.
— Ну, как он? — спросила она.
— Выкарабкается.
— Ты правда так считаешь?
— У него железный организм.
— Стейн Уве… — быстро сказала она. И умолкла, не находя слов. Как всегда. — Ты бы почаще заезжал, а? Если на Клоккервейен все будет тихо-спокойно.
— Мне хорошо дома.
Она всегда обо мне тревожится.
— Ты мобильник не отключаешь?
— Звони, если ему станет хуже, — сказал я и спустился вниз.
Отец сидел возле печи, читал книгу о вьетнамской войне. Это его конек, второй после Джона Ф. Кеннеди. Он собрал массу книг о Кеннеди, мог поименно назвать всех его родственников и знал правду о том, почему Джона Ф. Кеннеди убили, но держал ее в секрете. Об этом никому рассказывать нельзя, тем более родным. Я стоял и молчал, не зная, что сказать. Никогда я не знал, что сказать отцу.
— Что читаешь? — спросил я в конце концов.
— Книгу о сложностях свертывания военного участия США во Вьетнаме.
— По-твоему, США всего-навсего участвовали в войне?
Он кивнул.
— А то! Сложности участия США во вьетнамской войне.
Снаружи в комнату сочился серый свет. За окнами тянулись длинные вереницы елок.
— Как на службе?
— Отлично, — ответил я.
— Много возни?
— Более чем.
— Ну и хорошо. — Отец перевернул страницу, устремил взгляд на фотографии «военного участия».
После совещания я вышел из зала вместе с Тиллером и Туве. Им предстояло съездить в верховья долины, обсудить с вспомогательными отрядами готовность к паводку. Хенрик шагал, засунув руки в карманы.
— Как дед?
— Думаю, оклемается.
— Ба, это еще кто такой? — спросил Туве.
Дальше по коридору стоял Терье Трёгстад, охотник на куропаток и контрабасист. Много лет он играл в собственном ансамбле. Группа неплохая, но исполняли они почему-то только чужие композиции. Однажды вечером я поинтересовался у Терье, почему они сами ничего не сочинят, способные ведь ребята. Он ответил, что сочинять дано не всякому, они вот умеют только подражать другим. Я много раз слышал, как их гитарист играл «Hey Joe» — на мой вкус, грубовато. И сказал Терье, что им бы все-таки не мешало попытать счастья — вдруг сумеют не просто копировать. Он послушал совета. Через полгода они записали на студии свой сингл. Под названием «Солнце светит». В Мелхусе он шел нарасхват. Я не сразу смекнул, что большинство покупало сингл для смеху. А уж когда и сам Терье сообразил, что к чему, встречаться с ним стало не очень-то приятно. Он насмешек не терпел.
— Вынюхивает небось, что тут было, — сказал я.
— Лучше б ему этого не слышать, — заметил Хенрик.
Отец Терье, Хьелль Трёгстад, в свое время продавал «саабы» и пользовался большим влиянием, и детство, проведенное рядом с торговцем автомобилями, наложило на Терье свой отпечаток. Мы рта открыть не успели, а он уже махнул рукой в сторону двери.
— У меня тут есть кое-что для вас.
Его машина была припаркована у подъезда. Мы вышли на улицу. Терье открыл багажник.
— Я нашел ее нынче после обеда, — сообщил он.
В багажнике на куске пластика лежала его пропавшая собака. С перерезанным горлом.
— Где ж она была? — спросил Хенрик.
— Под верандой, — ответил Терье.
Хенрик наклонился, внимательно осмотрел рану, выпрямился.
— Я пришлю кого-нибудь за собакой, надо отправить ее к патологу. Идемте.
— Посадите Роберта под арест, а? Жена до смерти боится.
— Вы точно видели ночью его?
— А кого же еще-то?
— Что у вас случилось в Хёугволле? — спросил я.
Терье так и вскинулся:
— Разве я тут обвиняемый?
— Нет. Но мы должны знать…
— Она проходу мне не давала, дуреха сопливая. Вот и пришлось дать ей тычка, пока не поздно… — Терье повернулся к Хенрику. — Думаете, я вру?
— Идемте, — сказал Хенрик.
Терье захлопнул багажник и скрылся в уборной.
Мы прошли в комнату для допросов и стали ждать.
— Ты хорошо знаешь Роберта, — обратился ко мне Хенрик. — Мог он такое сделать, как, по-твоему?
— Нет. — Я встал, выглянул в коридор: Терье безуспешно пытался застегнуть штаны, но молнию заклинило, и, махнув на нее рукой, он двинул к нам.
— Ну, так как? — спросил он с порога.
— Роберт не трус, — сказал я. — Он бы явился прямиком к вам.
— Прямиком ко мне?! — завопил Терье. — Шныряет у меня в саду которую ночь кряду, собаку мою убивает, всю мою жизнь норовит разрушить. Ночной дежурный из «Бельвю» видал его на Прёйсенвейен. А вы говорите, он не трус!
— Он только подозреваемый, — сказал я.
— Так я и думал, — буркнул Терье, садясь на стол.
— Как там с фургоном?
— С фургоном? Вы о чем?
— Никто вам не звонил? Иной раз владельцу звонят по телефону.
— Нет. Никаких звонков не было. — Он фыркнул, лицо побагровело.
— Вечером я вам звякну, — сказал Хенрик.
А Терье, похоже, что-то вспомнил. Сунул руку в карман куртки.
— Я вот еще что нашел. — Он протянул мне фортепианную струну.
На ней была кровь.
— Ах ты, черт… — пробормотал Хенрик.
— Да уж, полная хреновина, — кивнул Терье.
— Что верно, то верно. — Я достал из шкафа пластиковый пакет.
— Вы чего?! — хрипло вякнул Терье. Губы у него опять задрожали. Но во всем поведении чувствовалась какая-то фальшь. Скажет слово — и глядит на нас. Вроде как проверяет.
— По-моему, вы прекрасно все понимаете, — сказал я ему.
Он молча буравил меня взглядом. Потом чмокнул губами, посмотрел на Хенрика, а поскольку тот молчал, утопал из комнаты, в сердцах хлопнув дверью.
— Что ты думаешь? — спросил Хенрик.
— Нет, это не он.
— Тогда кто? — Он пристально рассматривал струну. — В Йёрстаде есть пианино?
— Не знаю, — сказал я и призадумался. — Подглядывать Роберт мог, но вот насчет струны — это вряд ли.
Хенрик отправил струну в пакет.
— Я поручу это дело Туве, — сказал он.
— Не можешь ты так поступить!
— А ты представляешь, что будет? На первой полосе «Курьера» тиснут фотографию собаки, хозяин которой, музыкант танцевального ансамбля, по уши в долгах. И в довершение всего — самозваный защитник подозреваемого!
— Так ведь у меня все версии на руках.
Хенрик навис над столом.
— Парень спит и видит, как бы с тобой разделаться. Надоело ему хуже горькой редьки, что ты везде лезешь. Вот тебе и версии.
— Я полицейский.
Хенрик утер рот.
— Дело возьмет Туве.
Я двинул к себе в кабинет. Полседьмого уже. Все-таки не сходятся тут концы с концами. Не мог Роберт струной перерезать собаке горло. Застрелить или пришибить до смерти мог. Но чтоб струной? Не-ет.
Я вошел в кабинет. А вдруг все-таки он? За последние годы он много серьезных глупостей наделал. Я набрал номер Хуго. В это время он обычно сидел в «Пиццарелли». Мобильник был включен, Хуго ответил. Я сказал, что буду через десять минут, и положил трубку, не дожидаясь отклика.
Хуго сидел на своем привычном месте, у окна. Между шестью и семью вечера он всегда пил кофе с пирожными, рассеянно глядя на уличную жизнь.
— Я сегодня в Йёрстад заезжал.
— Ну-ну, — буркнул он, прихлебывая кофе.
— Ты с Гретой поговорил?
— Времени не было.
— Думаю, тебе надо позвонить.
Хуго отставил чашку. У него не было ни малейшего желания встречаться с Робертом. Он мог бы, конечно, потолковать с Гретой, но и это все откладывал. Не любил разговоров с людьми, и точка.
— Ты что, пришел упрашивать, чтоб я матери позвонил? — спросил он.
Я заказал минералку. Хуго положил руки на стол и уставился на меня. Темно-серые глаза — словно заклепки меж веками.
— Решился? — в свою очередь, спросил я.
Он раздраженно провел пятерней по ершистым черным волосам. Доел пирожное, глянул в окно. Потом протянул руку назад, сдернул со стоячей вешалки кепку и старую куртку коричневой кожи.
— Уходишь?
— К делам пора возвращаться.
Он надел куртку.
— Паводок будет. Я пробовал объяснить Грете, но, по-моему, до нее не дошло. Кто-нибудь должен ей втолковать, что дело нешуточное. Кто-нибудь, кого она уважает.
Хуго кивнул, коротко и протестующе.
— Не исключено, что им придется уехать из Йёрстада, — продолжал я.
— Не исключено, — повторил он таким тоном, будто речь шла о прогулке по лесу.
Я сдался. Однажды я для пробы употребил при Хуго слово «диалог». Так он аж перекосился, будто я в морду ему плюнул. Парень разъезжал по усадьбам — с револьвером, ружьем и забойщицким пистолетом — и выстрелом в голову приканчивал животных, сломавших ногу либо лежавших со вздутым брюхом, больных и увечных коров, быков, овец, телят. Я не раз думал, что он носит в себе что-то такое, о чем никто знать не знает. Мозговал, что бы это могло быть, хотя в глубине души понимал, что не очень-то и хочу докапываться.