— Он попросил у тебя прощения? — поинтересовался я.
— Прощения? Роберт?
— Но ведь так нельзя!
— Почему нельзя-то?
Мы ехали по Нурдре-гате.
Нина искоса взглянула на меня и стала тихонько подпевать музыке.
— Классный мотивчик! — Она принялась насвистывать припев. Потом улыбнулась, отчего из подсохшей было ранки на верхней губе снова потекла кровь.
Я достал из бардачка бумажный платок, подал ей. Она прижала платок ко рту. А я как наяву увидел перед собой Роберта: голый по пояс, он кулаками мутузит ее в хёугерском подвале. История вроде как с собакой Трёгстада. Концы с концами не сходятся. Ну, вот и добрались. Клоккервейен. Я зарулил во двор, вытащил из машины багаж. Нина села на траву возле ограды, глядя на Квенну. Всё сплошь затоплено. Лодки сновали туда-сюда меж крышами сеновалов, сараев и односемейных домиков. Какой-то мужик в оранжевой робе — крохотная фигурка далеко внизу, — стоя в лодке, уговаривал собаку спрыгнуть к нему с крыши. Нина смотрела на реку, на мусор, на обломки в воде. Я спросил, о чем она думает.
— Ты терял сознание в воде? Что ты тогда чувствовал? Покой?
— Почему ты спрашиваешь?
— Да так, интересно. — Она покраснела.
Сколько раз я слыхал такие вопросы. Не первый год жил и работал в этом городе, заходил в дома, разговаривал с девчонками и парнями. Родители и учителя глаза бы вытаращили, если б дознались, что за фантазии роятся в голове какой-нибудь маленькой толстушки в черном платьице, от которой словечка не дождешься. А я с ребятами разговаривал, да и кое-кто из психологов был не прочь нарушить врачебную тайну. Нина, конечно, другая, и все-таки что-то в ней напоминало мне об этих юных сумасбродках, взахлеб рассуждающих о смерти и сатане. Я сходил на кухню за бумажной салфеткой, присел подле Нины на корточки и стал стирать кровь с ее рта. Она сложила губы трубочкой. Ну вот, готово. Она облизнула свой шрам, потом спросила:
— Как ты меня находишь?
— Ты очень симпатичная.
— На самом деле ты так не думаешь.
— С чего ты взяла?
— Ты же никак этого не показываешь.
— А надо?
— Конечно!
Она положила руку мне на колено, смерила меня взглядом, явно стараясь представить себе, что сейчас будет, что она скажет.
— По-моему, тебе надо немножко отдохнуть, — сказал я.
Нина подняла голову. Встала и пошла в дом. Я за ней. В комнате она подхватила с полу чемодан, бросила на кровать, открыла. Он был битком набит растрепанными книжками, теми драматическими опусами, которые я последние два года привозил из «Книголюба». Она взяла одну из книжек, легла на кровать и стала читать. Я пошел к себе в спальню, открыл платяной шкаф, разыскал там пластиковую корзинку со снотворными таблетками и собрилом. Потом поставил на кухне чайник. Достал сковородку, вытащил из холодильника яйца, молоко, ветчину, зеленый лук. Приготовил все для омлета, налил в фарфоровый чайник кипятку, опустил туда два пакетика «Липтона». Намазал несколько хрустящих хлебцев апельсиновым джемом и мягким сыром. Наполнил большой стакан молоком. Поставил сахарницу и молоко на поднос, запек омлет, положив сверху тонкие ломтики сыру. Вынул из чайника пакетики с заваркой и, водрузив его и все остальное на поднос, двинулся с этим добром в гостевую комнату. На полдороге остановился, пристроил поднос на полу, зашел в ванную, пустил горячую воду и, подхватив поднос, продолжил путь. У двери гостевой комнаты на секунду-другую замер, прислушиваясь. Все тихо. Может, она уснула? Что ж, тогда я просто оставлю поднос на столике. А сам пойду в гостиную, почитаю немножко, приберусь, покрашу шкаф изнутри. Вообще-то надо связаться с Педагогико-психологической службой или с Детской психиатрической поликлиникой, но не сейчас, пускай она отдохнет, успокоится, потом я поговорю с ней, послушаю, что она расскажет о случившемся. То, что Роберт избил свою младшую сестру, уже не казалось немыслимым. Я тихонько отворил дверь и вошел в полутемную комнату. Нина спала, ничком лежа на постели. Я поставил поднос, сел на край кровати и заметил у нее в зубах какое-то украшение. Одна рука засунута в трусы. С губ слетают невнятные тихие звуки. Зад ритмично двигается.
Меня так и вынесло за дверь. Но в конце концов я опять подошел к двери, заглянул внутрь. Она лежала, приоткрыв рот, дышала шумно и тяжело, рука теперь свешивалась с кровати. Я тихонько подкрался к ночному столику. Она открыла глаза.
— Ты спи, спи, — сказал я.
Она приподнялась на локте, утерла рот.
Я шагнул к двери.
— Он уже несколько лет прохода мне не дает.
— Что ты сказала? — Я повернул обратно.
— Правда-правда. Он меня лапает.
Я присел на край кровати.
— О ком ты?
Она взяла с подноса хрустящий хлебец.
— Иногда просто сидит и смотрит на меня. А иногда я кое-что делаю. — Она взяла вилку, отрезала кусочек омлета.
— О ком ты говоришь?
Нина резко смахнула поднос на пол, взвизгнула:
— По-твоему, я вру?! — и повернулась ко мне спиной.
Я встал, посмотрел на нее секунду-другую, вышел из комнаты, побрел в гостиную, а оттуда — на веранду. Стал смотреть на Мелхус и на огромное пространство, залитое водой, которая все прибывала. Уму непостижимо, как я мог быть таким наивным. Ведь и дома у них бывал, и в автобусе не раз сидел рядом с Ниной, и с Робертом в пабе встречался, и Грета ко мне на Клоккервейен приезжала, но я ничегошеньки не заметил. Ни ее беспокойства, ни его неприязненности и злости, будто он хочет что-то скрыть. Ни Гретиной уклончивости, когда речь заходит о них.
Я позвонил на Нурдре-гате. Трубку сняла Бетти.
— Грета дома? — спросил я.
— Нет, ушла куда-то. Что-нибудь ей передать?
— Я заеду. А Роберт у вас?
— Нет. Передать ему, что ты звонил?
— Я сейчас приеду.
Я пересек территорию электростанции, выехал на Нурдре-гате, миновал «Брейдаблик», где под руководством Хьерстада несколько монголоидов в тренировочных костюмах прыгали на лужайке, свернул на подъездную дорожку и остановил машину перед домом Хуго и Бетти. Юнни стучал в футбол об стенку гаража, Тросет сидел под яблонями на садовых качелях. В траве у его ног стоял коричневый фибровый чемоданчик. Я открыл входную дверь, заглянул внутрь, вошел в коридор. У окна в гостиной стояла Грета.
— Мы слышали про тебя по радио, — сказала она.
— Мне нужно поговорить с тобой.
— Я знала, ты непременно совершишь что-нибудь этакое. Так всем и твердила: помяните мое слово!
Как же ей об этом сказать?
— Между Робертом и Ниной было что-нибудь в последнее время?
— Да ведь ты знаешь, что произошло. Роберту здесь, в доме, остаться нельзя.
— Нет, я не о том, я имею в виду, было между ними что-нибудь… ну…
Как сказать матери, что ее сын и дочь состоят в интимных отношениях?
— Ты к чему это клонишь? — Она жутко перепугалась.
Дохлый номер. Грета и слушать не станет. Пропустит мимо ушей, и всё, подумал я. В мире Греты Йёрстад такое не существует, она будет стоять столбом, а потом пойдет смотреть телетекст.
— Ладно, забудь, — сказал я.
Грета отодвинула штору, глянула в сад.
— Гуннар на север собрался, к сестре.
Начался дождь. Капли застучали по стеклу.
— Я сказала ему, что перевела усадьбу на Хуго. — Она вздохнула и мелкими шажками поспешила вон из гостиной, куда-то на второй этаж.
Я немного постоял, глядя на мужчину в коричневом костюме, который сидел на качелях и ладонями разглаживал на коленках вытертые брюки. Дождь усилился. Я прошел на кухню. Хуго сидел за столом, чистил ружье. Стол застелен газетами, на них разложены детали «Крага». Сейчас он щеткой и белой тряпицей драил ложе. Хуго всегда тщательно ухаживал за оружием. Вообще, во всем, что касалось оружия, он был образцом — и в исправности его содержал, и обращался с ним умело, и стрелял прекрасно. Побеждал в стрелковых состязаниях, мог бы и до первенства страны дойти, но его это не интересовало.
— Слыхал, усадьба к тебе переходит, — сказал я.
Он кивнул.
— То, что от нее останется.
— Нынче утром все постройки стояли.
Он перестал полировать ложе.
— Почем ты знаешь?
— В управление обо всем сообщают.
Хуго собрал «Краг», вскинул ружье, прицелился в стену и отставил.
— А что с Тросетом? — спросил я.
Он недоверчиво покосился на меня.
— Откуда мне знать?
— Он говорит, что поедет к сестре.
— Ну и что? — Хуго пожал плечами.
— Сестре восемьдесят девять, она почти слепая, ноги не ходят. Живет в приюте для престарелых, а свой дом продала. Как же он может у нее жить?
— Он взрослый мужик.
Впервые за все то время, что я знал Хуго, мне подумалось, что он холодный и скользкий тип. Я всегда твердил себе, что он одинокий волк, неразговорчивый недотепа, но сейчас он сидел тут и говорил мне, что ему начхать, пускай Тросет хоть повесится.
Я вышел на лужайку, к Тросету. По-прежнему моросил дождь, тихий, весенний.
— Говорят, ты уезжать собрался?
Иногда у меня вообще никакого контакта с людьми не получается. Не вижу я, чего они хотят, о чем думают, что чувствуют. А иногда разом все замечаю. Некоторые люди как открытая книга, а таких, у кого по-настоящему серьезные проблемы, среди них совсем мало. Тросет был более чем готов выложить все, над чем ломал себе голову.
Я тоже сел на качели. Он подхватил чемоданчик, водрузил на колени.
— Дорога на север перекрыта, все с паводком воюют, так что с отъездом дело дрянь. Если хочешь, я потолкую с социальной службой. У них есть жилье, — сказал я.
— Вряд ли это понадобится.
— Из-за дома, да?
Он не ответил.
— Компенсацию получишь.
— Деньги роли не играют.
— Ты с кем-то повздорил?
Опять молчание.
— Может, с Йёрстадами что?
Тросет открыл рот и снова закрыл. Грязным ногтем поковырял чемодан.
— Ты с Людвиком Йёрстадом когда-нибудь встречался?
Он поднял кустистые брови.
— Ну. Заходил он, было дело.