Потом была история 1992 года с первым «Русским Букером» (октябрь – шорт-лист, декабрь – решение).
«Букер» и пришелец
Мой интерес к первому «Русскому Букеру» не в обличении несправедливости того, что премию Горенштейну не присудили (это было бы глупо, так как голосование отразило реалии), а попытка проанализировать состояние умов, которое исключало саму возможность победы романа Горенштейна «Место». Да, я, несмотря на возражения Аллы Латыниной о том, что «обсуждений не было» и «все решалось простым голосованием», рассматриваю эту историю как часть невидимой войны, хотя, возможно, ее участники во время «военных действий», т. е. голосований, их таковыми не видели.
Начало интереса к теме было положено моим интервью с Бенедиктом Сарновым в декабре 2012 года.
Литературный критик Бенедикт Сарнов хотел написать о творчестве Фридриха Горенштейна, но не успел. Может быть, потому что и для него предмет был слишком сложен. В 2011 году он дал согласие написать короткое предисловие для серии книг Горенштейна в издательстве «Азбука». Сказал: «Я напишу коротко, личностно и тем не менее общо». Но потом отказался, так как издательство торопило, хотело текст к сроку, к которому он, как ему показалось, мог не успеть. Но интервью, слава Богу, дать успел.
В самом начале разговора, который происходил у Бенедикта Михайловича дома, я рассказал ему следующую историю: в процессе работы над фильмом о Горенштейне я нашел его интервью кинорежиссеру Савве Кулишу. Там Кулиш представляет Горенштейна и произносит: «Знаменитый русский писатель…» Неожиданно Горенштейн с иронической улыбкой поправляет его и говорит: «Скажи лучше – русскоязычный». И это Горенштейн, который всю жизнь отстаивал свое право называться именно русским писателем! Что привело его, так сказать, к «сдаче позиций»? Исход еврейства из России и других стран СНГ, что?
Сарнов рассмеялся и долго потом не переставал улыбаться.
Б.С. Термин этот придумали, конечно, наши нацисты-шовинисты. Я однажды беседовал с одной дамой из «Литературной газеты», которая со мной сцепилась по этому поводу, когда я сказал, что этого понять не могу… Что значит «русскоязычный»? Вас интересует что? Гены писателя, его кровь, что? Что стоит за этим понятием? И я сказал: ну вот Фазиль Искандер. Конечно, он русский писатель, какие сомнения? Хороший писатель, с хорошим русским языком. Русский писатель, как и Бабель и как Мандельштам. А она говорит: «А вот Чингиз Айтматов?»
Понимаете, я говорю, Чингиз Айтматов – это действительно другое дело. Он пишет на родном языке, а потом сам себя переводит. Это совершенно другое дело. Для него русский язык – это не язык, на котором он творит. Он просто владеет им настолько, что может сам переводить. И то, насколько я знаю из редакционной кухни, от «новомирцев», которые его печатали, возились они с ним предостаточно…
Oн, Фридрих, хотел, я думаю, подчеркнуть вот что… Там у него в «Бердичеве» есть такой полукомический персонаж, зять Рахили, которого она ненавидит. Он там моржевал, и у него ампутировали отмороженный палец, помните? Так она про него говорит, что «он одним пальцем уже на том свете, слава Богу» (Сарнов хохочет. – Ю.В.). Tак вот, он всем про себя говорил: «Я – хусский! Хусский!»… И вот Фридрих, видимо, очень не хотел, чтобы за ним стояли эти еврейские комплексы, как говорится, «с пафосом отъевреивания»… Я только так могу это объяснить.
Надо уславливаться о терминах, потому что писатель может быть великим и не гениальным, гениальным и не великим, но вот гениальность – это некая особая субстанция.
Он близок был и дружил с моим другом Лазарем Лазаревым. И более того, Лазарь был хранителем всех его подпольных сочинений. И Лазарь с его разрешения (а Лазарь был, надо сказать, человек очень четкий в этом смысле) дал мне прочесть некоторые его рукописи, в частности, роман «Место», который меня тогда потряс. И когда Фридрих узнал об этом, он как-то уже стал, видимо, числить меня не просто в кругу шапочных знакомых, но в более близком, что ли, кругу…
Ю.В. Каков, на ваш взгляд, вклад Горенштейна в литературу?
Б.С. Ну, вы знаете, я вообще очень высоко ценю Фридриха Горенштейна, в некоторых отношениях выше почти всех своих современников, хотя среди его современников немало писателей замечательных, крупных и любимых мною. Для ясности, для ориентира я назову и Гроссмана (ну, это старшее поколение), а из современников и почти сверстников – это Войнович, это Искандер, это Домбровский… Писатели крупные. Но Горенштейн, на мой взгляд, единственный в этом ряду, в ком я вижу черты гениальности…
Это то, что лежит за пределами понимания, то, что близко к понятию чуда. И Горенштейн, конечно, единственный из них (повторюсь, это всё писатели крупные), единственный, или, может быть, с ним в этом смысле можно сравнить Искандера, – который занят проблемами, я бы сказал… космическими. Космическими и мировоззренческими, такими, как место человека во вселенной… То есть тут он (не буду говорить о масштабах) по задачам, по целям, которые он перед собой ставит, сопоставим с такими гигантами, как Толстой и Достоевский… Ну а вот Чехов – другое… Конечно, нет писателей, которые не задумывались бы о Боге, о бессмертии души… Это все так, но это не то, что их терзало, мучило, Чехова в данном случае – он был более земной человек… А писатель великий тем не менее… Так вот, Горенштейн вот такой.
Судьба его меня всегда волновала. Я помню, примерно в середине шестидесятых (когда был напечатан «Дом с башенкой»? В 1964-м?) мы говорили с одним моим другом, физиком, но человеком очень гуманитарного склада, который интересовался литературой, жил поэзией (с физиками это бывает). «Ну а как вы себе представляете? – спросил он меня. – Вот когда рухнет, допустим, советская власть, во всяком случае цензура, когда вот настанет свобода, абсолютная свобода, абсолютная свобода выражения и самовыражения для художника… у меня такое впечатление, что вся нынешняя литература как-то отойдет на периферию, на обочину… А появятся совершенно новые, неизвестные нам люди, которые сейчас где-то там сидят и что-то свое пишут… свою "нетленку" (Сарнов улыбается. – Ю.В.), значит, «в стол»». И я, знаете, не очень задумываясь, сказал: «Нет, вы знаете, я думаю, что это будут те же самые люди…. Те же Искандер, Войнович, Аксёнов, Домбровский… (я и поэтов нескольких назвал, в частности, Слуцкого, Самойлова, Коржавина), те же люди, которых мы знаем сейчас… Но они раскроются перед нами [по-новому – Ю.В.]… они напишут новые книги… и они вынут из закромов те книги, которые сейчас нам неизвестны, но это будут они же… Единственный писатель, сказал я, которого вы сейчас не знаете и который, безусловно, войдет в первую десятку, если даже не превзойдет ее, это Фридрих Горенштейн». – «А кто это?» Я говорю: «А вот это автор одного рассказа, „Дом с башенкой“, был напечатан год-полтора тому назад в журнале „Юность“. И вот по этому рассказу… вы знаете, как Пушкин говорит: „Он по когтям узнал меня тотчас“ (правильно – „в минуту“ – Ю.В.). Вот по этому рассказу виден был масштаб дарования и сила дарования… Яркость дарования и масштаб дарования».
Но, конечно, по этому рассказу нельзя было предсказать таких крупных его вещей, как «Место», как «Искупление», как «Псалом»…
Вот Булгаков говорил о себе: «Я – мистический писатель». Не знаю, насколько серьезно он к этому относился. Потому что в его мистике (я имею в виду его «Мастера и Маргариту», он ведь писал и вполне реалистические вещи, я-то считаю его художественной вершиной «Театральный роман», но это уже мое мнение, дело не в этом), так вот, в его мистике есть какая-то не скажу нарочитость, но и какая-то юмористическая, сатирическая краска… У Горенштейна все это всерьез, и другого писателя такого, я не скажу уже масштаба, а направления я вокруг не вижу, и, конечно, он в этом смысле явление поразительное…
Ну и как это всегда бывает с такими людьми, он не понят, не открыт еще, недооценен… Я помню, как глубоко поразило меня и даже возмутило присуждение первого [русского. – Ю.В.] «Букера». Там, значит, расклад был такой… Я помню не всё. Помню, кто получил, – Харитонов. Хороший писатель и очень милый, прелестный, интеллигентный человек, ему достался этот первый «Русский Букер». А в шорт-листе было два крупных писателя: Горенштейн (самый крупный) и Петрушевская. Она не такого масштаба, как Горенштейн, но тем не менее…
Ю.В. Там был и Маканин…
Б.С. Маканин, да, но он не такой крупный… Но Горенштейн – это гигант. «Место». Он там был представлен романом «Место». У него есть тоже провалы, но «Место» – это фундаментальная вещь. И романом «Место» он был представлен, номинирован на эту премию… Ну и уступающая ему, но тоже, конечно, крупное дарование, крупный писатель, которая, может быть, не вполне реализовала себя и оправдала те [возлагавшиеся на нее иными. – Ю.В.] надежды… это Петрушевская… Однако вот – ни она, ни он… Там была тогда в жюри Эллендея Проффер. Очаровательная дама и замечательный человек, создавшая вместе со своим покойным мужем одно из самых замечательных русских (Сарнов улыбается. – Ю.В.)… если хотите, русскоязычных книгоиздательств в Америке и вообще на Западе. Она была в это время в Москве, поскольку был «Букер». Мы были с ней знакомы раньше, по Москве когда-то, при жизни Карла, и в Америке тоже встречались. И она (это было, по-моему, у Войновича), когда зашла речь [о претендентах на премию. – Ю.В.], спросила меня: «Кто, по-вашему?»
Я говорю: «Для меня нет сомнений, конечно, Горенштейн!» А она, знаете, снобка такая, так пожала плечами и пренебрежительно сказала: «Но ведь Достоевский уже написал «Бесов»!» Я говорю: «Ну, Эллендея, ну допустим даже, что это так и что Горенштейн написал «Бесов» ХХ века… Тоже немало. Вполне достаточно для того, чтобы… Во всяком случае для «Букера» – более, чем достаточно». А на самом деле – хотя, конечно, «Бесы» тут вспоминаются и не могут не вспомниться – на самом деле эта книга не [эпигонская. –