К вопросу о праве художника «искажать» я вернусь чуть позже. А пока фрагменты двух сцен:
Алампий. Государь милостивый, всякие есть самоучки. Также у мастеров ведомых, тобой названных, Рублева и Дионисия, не все доброе. Так, Дионисий расписывал собор Рождения Богородицы в Ферапонтовом монастыре, то употребил для изготовления красок гальку, которую собирал по берегам местных речек и Бородаевского озера. И Рублев писал природными, земельными красками, более всего охрой различных оттенков, далее умбра, киноварь, празелень, ярь-медянка – горная сыпь, зелень. Оттого краски ныне утратили свой первоначальный цвет, а штукатурка, либо известковая побелка храмов, дурно отразилась на верхнем красочном слое. И с иконами так же. На чудотворной иконе Варварьевской Божьей матери, даденной мне для подновления, краски ныне блеклы. Особо же утрачены зрачки Божьей матери и младенца. Также почернение румянца на щеках. Я же, государь милостивый, хочу исхитриться, не так лишь бы те краски подновить, а сделать ярче, свежей и сильней, чем у Рублева, краски в образе. Особо же то относится к синему цвету-фону.
Иван. Ой ли, художник, превзойти Рублева сможешь ли?
Алампий. Потщусь, государь. Иной раз мыслю – смогу. Силу в себе чую. Иной же раз сомнения, печаль. Однако потщусь. На бумаге, что Рублев писал в летописце, Троице, то выполнены те заставки золотом, чернилами и грубыми красками. Частью эти краски разведены на масле, на бумаге следы растекшегося масла. Рублев, как и иные, не знал употребления масляных красок и, верно, их не потреблял. Затем те же грубые краски особо часто употреблял. Наиболее плохо растерты красные краски, разведены на клею или на воде. Непомерно обильно применение золота.
Иван. Ты, вишь, художник, жаден сравниться с Рублевым. Зависть к нему, вишь, имеешь. Однак не судить тебя с ним, ведь самая мной чтимая православная икона – «Троица» Рублева в Троицком монастыре.
Алампий. И мной чтимая, государь милостивый. Часто хожу в Троицу на нее глядеть, да все примериваюсь сделать по-своему. И краски свои примериваю: празелень, охра, киноварь, сурик, лазурь.
Иван. То тебя, художник, гордыня мучит. А от кого гордыня, ведаешь ли?
Алампий. Ведаю, государь. Однако, государь, в живописном деле без гордыни да без того, от кого она исходит, не можно быть. И Рублев был мучим гордыней, и Дионисий, да оба к тому жадны были до денег. Дионисий иконостас Успенского собора с тремя другами писал, иконы-деисус, праздники и пророки, то получил огромную сумму. А Андрей Рублев за «Троицу» 100 рублев получил.
Царевич Федор. Сделай, художник, красивую икону, то батюшка тебе 200 заплатит, верно ведь, батюшка?
Иван. И 300 уплачу, если сделаешь лучше, чем у Рублева.
Алампий. У меня, государь милостивый, уж свои краски замыслены, особо для портрета твоего, также и для Варварьинской Божьей матери. Краски червень – от червь, червяк, краска из червяков особых.
Царевич Федор. Скажи, художник, как из червяков краски делать?
Алампий. Царевич, батюшка, тех червяков особых высушивают и растворяют в кислоте. А краску ярь, золотой ярил, так делаю: в сосуд из красной меди наливаю уксус, томлю в навозной куче, отсюда золотой налет, ярь-медянка. Творенное золото делаю, также ртуть и олово. Вот уж портрет государственный теми красками писал. (Показывает.)
Царевич Федор. Хороши те краски, верно, батюшка?
Иван. Краски хороши, а гордыню-то умерь, художник! Гордыня есть в православии высший грех. Я, милые мои, по себе, царю, помазнику Божьему, то знаю. Кто сам не может умерить, тот Бога должен просить, говоря: святый Боже, изойди к нам, чтоб мне хвалу воздать вседержителю. (Крестится, все крестятся.)
Алампий. Я, государь милостивый, уже немало молился. Однако все умерить себя не могу. А иной раз, государь милостивый, так желаю писать без святых образцов, от себя писать.
Иван. То не посмей, художник! Гляди, уязвлен будешь, а окончишь тщима, сиречь пустыми руками, убогий и недостойный. Милые мои, издавна древнерусские живописцы, как и собратья Византии, писали по святым образцам. И в Европе прибегают издавна к образцам, то exemplum зовется. Без образцов святых он живопись колдовством испоганит.
Царевич Федор. Кто тот он, батюшка?
Иван. Царевич Иван, скажи брату своему Федору, кто тот он.
Царевич Иван. Не требуется борзого ума, чтобы понять. Древний змей Сатана, кому ж еще!
Царевич Иван. Батюшка, не было бы от него, сего художника, нашей семейной церкви порчи. Он с сатаной знается!
Алампий. Государь-царевич, кто Святые иконы пишет, того сатана постоянно под руку толкает. Он и с Рублевым знался, и с Дионисием знался, он и к Святым ходил, к Святому Варлааму приходил и к Святому Сергию Радонежскому в лесную келью.
Царевич Федор. Какой он с лица? Сквернообразный?
Алампий. Государь царевич, с лица он всякий: иной раз синий, иной раз багряный, иной раз яко смола черный, иной раз и белый, сверкающий, аки ангельский. Пестролиц он.
Царевич Федор. Батюшка, истинно и мне иной раз видится пестролицее и крылатое сатанинское войско. Опричь престола сатаны, зрю множество багряных юнош крылатых, лица же иных – синие, иных – яко смола черны. Как быть, батюшка, против подобной прелести?
Иван. Бельский, ответь: как быть против прелести?
Бельский. Против прелести, великий государь, хороши кнутобойные советы. Кнут не Бог, а правду сыщет.
Иван. Иконописец, что от тебя сатана хотел?
Алампий. Государь милостивый, он от меня обязательства хотел.
Иван. То-то, милые мои, с древних времен, как взял сатана запись с Адама, он, ежели может, обязательства требует.
Царевич Иван. Батюшка, одним лишь кнутом с бесом не сладишь.
Иван. Истинно так, мальчик, царевич Иван. Для того и даны нам святые места и Святые Каноны. Кто же своеумием живет, того бес одолеет.
Алампий. Государь милостивый, я черту не дамся. Ежели одолевать будет, горько заплачу о погибели души своей и удавлюсь.
Иван. Пойдешь давиться, не забудь сказать: душу отдаю Богу, а тело черту. (Смех.)
__________
В интервью Джону Глэду Горенштейн сказал: «…В этом треугольнике – Россия, Германия, еврейство – я и понимаю себя».
В конце жизни Горенштейн несколько раз говорил о том, что, закончив с сочинениями на русские темы, он намерен писать о Германии, написать роман и пьесу (о Гитлере). Пьесу он начал. Роман не успел и начать, но свои наблюдения за немцами и Германией описывал неоднократно, меньше в прозе (до жизни в Германии в романе «Псалом», позднее в «Попутчики»), но достаточно много в эссеистике и интервью.
На фломарктах (блошиных рынках) Горенштейн покупал песенники нацистского периода и брошюры, издававшиеся для солдат. Его занимало главным образом, как немцы провели денацификацию, выздоровели ли они от нацизма, представляют ли они угрозу России и миру.
Еврейство и его судьба, как и судьба Израиля, оставались для Горенштейна – рядом с русской историей – важными темами размышлений и творчества. В уже упомянутой в предисловии нашей беседе в 1998 году он говорил:
Ф.Г. Я, как вы знаете, в своих произведениях – в «Бердичеве» и в других – вывел такое большое количество непорядочных (пауза, Горенштейн подыскивает слово), глупых (снова пауза), паскудных евреев… Одновременно я достаточно антисемитов вывел. И не карикатурно, а натурально… Все дело в позиции автора и в художественном посыле, который автор в это вкладывает. А те, кто говорят (а когда могут, то и действуют соответственно), что евреев нельзя показывать плохими, исповедуют своеобразную форму расизма в попытке изобразить евреев больной нацией, которую надо обходить, – нельзя говорить о них… Безусловно, надо обо всем этом говорить, и надо изображать разных евреев, но главное – с каких позиций и как это изображается… Хотя у евреев есть, конечно, своя специфика. Это комплекс гетто и гетто-психология…
Ю.В. И все-таки страх перед внешней средой не возник на пустом месте. В чем корни современного антисемитизма? Не в том ли они, что евреи – очень ярко живущий народ, так же ярко явивший миру два известных ему типа, почти что два художественных образа: образ человека творчества (искусства, науки) и образ человека бизнеса. С одной стороны, это Шагал, с другой… нет, не Березовский-Гусинский-Абрамович и не Ротшильд, но, скажем, Джордж Сорос, обыгрывающий с выгодой для себя в финансовые шахматы огромные валютные системы?
Ф.Г. Нет. Не в этом дело. Итальянцы тоже ярко живут. Корни антисемитизма – гораздо более глубокие. Они уходят в века и связаны с единобожием, а потом и с христианством… Но дело не в этом. Все это перешло уже в явление социальное, а точнее сказать, в суеверие. Но главная проблема евреев не в этом, не в антисемитизме… А в том, что они хотят нравиться, хотят, чтобы они были хорошими, чтоб их любили. Хотят, чтобы они были лучше других, и тогда их полюбят… Это все исходит из гетто, из гетто-психологии… Я, например, не хочу, чтобы меня любили. То есть – пусть, пожалуйста, но я не добиваюсь этого, мне это не нужно. А многие евреи этого хотят. Что из этого получается? Ясно.
Все они – гоголевские Янкели, подтележные (Гоголь в повести «Тарас Бульба» изобразил такого Янкеля из-под телеги). Это внутренняя еврейская проблема, которая может быть опаснее, чем антисемитизм сам по себе… Люди с такой психологией есть везде, в том числе и в Израиле. Треть изр