– Решили похоронить на белогвардейском, – продолжает режиссер И. – Кладбище густо заселено мертвецами. Нашли просроченную, неоплаченную могилу некоего белогвардейца Герасимова, давно захороненного. Герасимова вынули. (Куда ж его, беднягу?) Вместо него – Тарковского. Игра случая: Герасимов – фамилия, мешавшая Андрею при жизни.
Истинно так. Режиссер Сергей Аполлинариевич Герасимов был личность талантливая, но, подобно многим, занимался идеологической коммерцией. А блаженство безумия фильмов Тарковского было ему недоступно, и это его угнетало, раздражало, и, говорят, после премьеры «Рублева» он первый «прошелся по кабинету», сделал жизнь Андрея Тарковского на многие годы неуютной. Тут же поручик или корнет Герасимов дал Андрею приют в своей могиле.
– Начали хоронить, – продолжает режиссер И. – Максимов сказал речь, потом в кладбищенском воздухе прогремело еще несколько речей («Сто знацит?» и т. д.). Отпевали в церкви. Во время отпевания начался сильный дождь.
Сцена из фильма Тарковского. Помните, какие чудесные дожди идут в фильмах Тарковского – в «Солярисе», в «Ивановом детстве» и прочих? То светлые, то темные, то грозные, то ласковые, то библейско-христианские, то языческие Перуна. На кладбище Sainte-Genevieve-des-Bois, несмотря на христианское отпевание, дождь был бесовский.
– Пошел дождь, – продолжает И. – Ростропович под зонтиком примостился с виолончелью на паперти церкви играть. Все участники похоронного торжества повернулись к Ростроповичу, встав задом к могиле. Представитель «Совэкспортфильма» должен был зачитать телеграмму соболезнования председателя «Госкино» Ермаша.
Напомню, Андрей Тарковский числился тогда перебежчиком, невозвращенцем, предателем родины. На Берлинале (Берлинский международный фестиваль) его не пригласили, хотя, будучи стипендиатом берлинского отделения DAAD, где, кстати, и я имел стипендию, он проживал в двадцати минутах ходьбы от фестивального центра.
Признаюсь, я тогда с Андреем не общался. Слабости – кто от них убережется – время от времени ссорили нас, да и окружен он был неприличными людьми, всегда умевшими обратить его слабости себе на пользу.
Тем не менее, узнав, что Андрей Тарковский на Берлинале не приглашен, я с возмущением спросил одного из немецких фестивальных деятелей, тех, кто ныне говорит о Тарковском «Сто знацит?»: «А чего же режиссера кино наивысшего масштаба не пригласили даже в качестве гостя?» «Пусть обратится сам, – ответил деятель, – он думает, к нему пойдут кланяться, просить». Не говорю уже о Феллини, какой-нибудь безмозглой красотке, звездочке, светящей отраженным бриллиантовым светом, кланялись. А тут, видите ли, «не обратился сам», «кланяться не хотят».
Особой тайны, разумеется, в этом пренебрежении не было, секрет Полишинеля. Западноберлинские демократы не пригласили невозвращенца, перебежчика Тарковского, чтобы угодить двум советским комитетам: «Госкино» и КГБ, с которыми, я уверен, этот нравственный терроризм, этот укол в душу, наподобие отравленного зонтика, был согласован. И нынешнее выступление на похоронах представителя «Совэкспортфильма», имевшего двойное подчинение, означало прощение и посмертную реабилитацию. В России «любить умеют только мертвых», – еще раз хочется повторить Пушкина.
Чекист «Совэкспортфильма» должен был зачитать правительственную телеграмму, но поскольку вокруг были враги – эмигранты, диссиденты, антисоветчики, – он решил, чтоб телеграмму прочли сестра Андрея Тарковского Марина или ее муж Александр Гордон. Но читать телеграмму было не для кого – к тому времени все уже разошлись. «Нажрутся кутьи и уходят», – это у Достоевского.
Впрочем, может быть, разошлись в знак протеста против ермашовского приветствия, ибо Ермаш был гонителем Тарковского и душителем его творческих планов. А может быть, и усилившийся дождь повлиял. Все разошлись, оставив могилу незарытой. Лариса Павловна Тарковская, жена покойного, тоже ушла. Остались лишь сестра Тарковского Марина, ее муж режиссер Гордон и представитель «Совэкспортфильма». Оставление незарытой могилы подтвердили и Марина Тарковская с Александром Гордоном, бывшие у меня дома. Разница между их рассказом и рассказом И. в незначительных деталях. Да и зачем режиссеру И. неправду говорить о подобном, по сути, безбожном кощунстве. Что есть незарытая могила, да еще под дождем, понятно. У Достоевского сказано: «Заглянул в могилу – ужасно. Вода и какая вода! Совершенно зеленая и… Ну да уж что. Поминутно могильщики выкачивали черпаком». Там хоть могильщики старались, а тут и могильщиков не найдешь.
– Пошли искать могильщиков. Могильщики уже окончили работу. «Всё, – говорят, – рабочее время кончилось. Слишком долго говорили и музыку играли». «Как же оставить так могилу!» – говорит представитель «Совэкспортфильма». «Ничего, – говорят арабы-могильщики, – завтра закопаем». «Но ведь дождь идет», – говорит Марина. «Дайте нам лопаты, – говорит представитель «Совэкспортфильма», – мы сами закопаем». «Нате, берите». И вот, сестра Тарковского Марина, ее муж Александр Гордон и представитель «Совэкспортфильма» закопали Тарковского. Но место было еще не оплачено. Потом уж на собранные деньги купили ему место, однако на памятник не хватило. Дали объявление в газету (наверное, в «Русскую мысль») – собирают деньги на памятник, который должен делать Эрнст Неизвестный. Но так и не собрали пока.
Режиссер И. рассказывал это несколько лет назад. Теперь могила выглядит более-менее прилично. Не памятник, но надгробие, цветы лежат, иконка… Лучше всего было бы перевезти покойного в Россию, да, говорят, вдова не позволяла, могиловладелица, та самая Лариса Павловна, которая в день похорон ушла, оставив могилу незарытой. Держала могилу в Париже. Как говорят, доходное место. Сама проживала то в Париже, то в Италии. Более того, книгу Андрея Тарковского, вышедшую на иностранных языках, по-русски публиковать не разрешила – потребовала за нее очень большие деньги. Всё она старалась обмануть жизнь. А ведь жизнь обмануть нельзя. Пусть Бог ее простит.
– Могила залита бетоном, – говорит режиссер И., – закрепили Андрея Тарковского в земле, чтоб не выгребли.
Возмущение я разделяю, но, я думаю, вообще памятника Андрею не надо. «Оставьте только зелень», – последние слова Жорж Санд. То есть травку. А тут покойного придавили бетоном.
Естественно, при наличии отсутствия прежних выездных законов началось паломничество отечественных почитателей к забетонированной могиле. Приехали в Париж пожилой режиссер А.С. и молодой режиссер А.С. Пожилой режиссер позвонил режиссеру И., постоянно проживавшему в Париже, и, среди прочего, спросил:
– Сколько стоит букет цветов?
– Самый дешевый – 10 франков, – ответил И.
– Это еще терпимо, – говорит пожилой А.С. – А обувь? Я хочу купить.
– Купи в магазине английскую – будешь долго носить.
– Сколько стоит?
– Тысячу франков.
– Это еще терпимо, – теми же словами говорит режиссер А.С.
На следующий день условились поехать в русский книжный магазин – им там бесплатно обещали дать книги. Но когда встретились, то объявили, что сначала хотят поехать в иное место. Куда? На кладбище.
Пожилой А.С. купил дешевый букет ромашек, а потом по дороге бутылку водки. Приезжают. Режиссер И. показал могилу. Молодой А.С., юродственно скособоченный, пал на колени перед плитой бетонной, потом достал из мешочка землицы подмосковной и начал под бетон пихать. Режиссер И. откупорил бутылку водки, поставил на могилу. Пожилой А.С. положил закуску. Режиссер И. говорит пожилому А.С.:
– Клади цветы.
Тот шепчет:
– Нет, это я Бунину купил.
– Ну хоть пару ромашек положи.
Разлили водку на троих. Один стакан – молодому А.С.
– Выпей.
– Я не пью.
– Ты мусульманин?
– Нет, православный.
– Так хоть немного выпей. По-христиански – должен выпить.
– Нет, не пью.
Выпили без молодого.
Пожилой А.С. говорит:
– Лариса Павловна хочет здесь организовать музей Тарковского.
– Чтобы она была директором, – говорит И.
– Зачем вы так о Ларисе Павловне! – неодобрительно отозвался молодой А.С. – Андрей Арсенич ее в жены выбрал.
Пожилой А.С. говорит:
– Надо бы прах в Москву перевезти. Ведь будет паломничество.
– Лариса Павловна не допустит, – говорит И., – она уже о том заявила.
И пошли смотреть другие могилы кладбища. Видят – следом пожилой А.С. несет бутылку.
– Поставь назад на могилу Тарковского.
– Это так положено? Я не знал.
Пошел пожилой А.С. к могиле Бунина, положил букет, начал там плакать.
– Так это всё продолжает жизнь, – говорит. (В каком смысле, куда продолжает, непонятно. Но так выразился.) – Надо купить домик, где жил Бунин, чтоб советские писатели приезжали сюда и здесь работали. Все-таки перестройка.
Вот такие кладбищенские разговоры. Что-то в них от Достоевского. Интересно, что бы сказал по поводу этих сцен и разговоров сам Андрей Тарковский. Ведь мог бы сказать, если верить Платону Николаевичу, доморощенному философу, естественнику и магистру из рассказа Достоевского «Бобок», высказывающемуся, как и его собеседники, из могилы: «Он объясняет все это простым фактом, – говорит сосед по кладбищу, также из могилы, – именно тем, что наверху, когда мы еще жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз будто оживает. Остатки жизни содержатся не только в сознании и продолжаются еще месяца два или три, иногда даже полгода». Иван Иванович, прогуливавшийся по кладбищу, разговоры покойных слышал: «Слышу звуки глухие, как будто рты закрыты подушками, и при том внятные и очень близкие».
Однако на Тарковском не подушка – бетон. Может быть, тех, кто заливал могилу бетоном, особенно беспокоило, чтобы покойный с того света не сказал о них лишнего. Да и о паломниках нечто язвительное не добавил.
__________
Еще через 13 лет, в написанном 1 января 2000 года тексте, Горенштейн размышляет об ушедшем из жизни 22 ноября 1999 года Ефиме Эткинде.
Nature morte в венке из живых слов