Беседы с Ефимом Эткиндом
Nature morte – натюрморт – по-французски – неживая природа. Есть и немецкое определение натюрморта: Stilleben – тихая жизнь. Второе, немецкое, определение мне ближе. Однако оба с разных сторон утверждают нечто противоположное некрологу: nekros – мертвый, logos – слово. Статья о смерти кого-либо, содержащая сведения о жизни и деятельности умершего. Статья, согласно определению жанра «некролог», написанная о мертвом, пахнущем ладаном, мертвыми словами – словами кладбищенского славословия и церковного благовещения над гробом или урной.
Но я не хочу говорить о Ефиме Эткинде мертвыми словами. Есть красивые бумажные цветы для мертвых, но есть и красивые искусственные слова для мертвых.
Никто не знает, как далеко уходят от нас те, кто нас покидает, навсегда застывая в памяти картинками неживой природы или тихой жизни без слов. Вход оттуда сюда закрыт, и никто о том рассказать не может. Но вход отсюда туда открыт постоянно, значит, открыт он и мыслям в духе и во плоти – то есть живым словам.
Древние греки называли место, куда от нас уходят те, кто нас покидает, Елисейские Поля, Elisium, где цветет вечная весна, веет вечно прохладный Зефир, нет забот и раздоров. Наверное, потому парижане, до чванства гордящиеся своим городом, назвали главную парижскую улицу этим гомеровским именем.
Я неоднократно встречался с Ефимом Эткиндом в Париже, но если и гулял с ним на Елисейских полях, то вряд ли мы беседовали там, как случалось нам беседовать в местах иных – с заботами и раздорами.
Слишком суетливы парижские Елисейские Поля, слишком кокетливы, как накокаиненная красавица, слишком требуют внимания к своей внешности и отвлекают от дел превратных и личных.
Отношения людей, особенно близких и нужных друг другу, при всех заботах и раздорах, а может быть, благодаря им, имеют свой сюжет, так же как в романе или ином художественном жанре. Есть исходная точка сюжета, и есть его финал. Именно такие две точки нашего с Ефимом Эткиндом сюжета хочется мне кратко сейчас вспомнить.
Исходная точка в Вене, осенью 1980 года. Я жил тогда в пансионе на Кохгассе. Это были мои первые дни на Западе. Вдруг мне, расстроенному переменами, непривычной, незнакомой и даже разочаровывающей заграничной жизнью, позвонил по телефону Ефим Эткинд. Я услышал молодой, полный уверенности голос. Позвонил и сразу передал мне часть этой своей уверенности, в которой я так тогда нуждался. А минут через десять Ефим Эткинд уже стучался в дверь моей комнаты, потому что жил недалеко – в одной из квартир Венского университета, в котором читал тогда лекции. Это и на вид был крепкий, веселый, еще не старый, лет пятидесяти (на самом деле – шестидесяти двух лет) человек в спортивном костюме и кедах, ибо совершал утреннюю пробежку и гимнастику. Содержания беседы не помню, но если говорить о моей биографической жизни, то эта исходная точка нашего с Ефимом Эткиндом сюжета, безусловно, была важна для моего нового биографического времени.
И вспоминаю последнюю встречу у меня на квартире в Берлине осенью 1998 года. Я по просьбе Ефима читал финальную сцену «В книгописной монастырской мастерской» из моего многолетнего труда «Драматические хроники времен Ивана Грозного». Ефим остался очень доволен финальной сценой. Я помню его слова: «Хорошо, очень хорошо». Был доволен и я. Не то что бы я был ориентирован на чужое мнение, зависим от чужого мнения. В целом я хвалю и ругаю себя сам. Но в данном случае был многолетний, давящий на меня одного труд, и был Ефим Эткинд, вкусы которого я, несмотря на те или иные разногласия, высоко ценил. Потому так обрадовала меня его похвала и даже подумалось: теперь и Ефим взял на себя тяжесть многолетнего моего труда, облегчая мне ношу.
Я пишу «Ефим», ибо сам Ефим Григорьевич попросил так себя называть, хоть нас разделяло солидное временное пространство. А теперь нас разделяет и солидное географическое пространство. Где эта земля Элизиум – Елисейское поле Гомера? Если верить Гомеру, то на западном краю Земли, на берегу реки Океан. И теперь уж придется беседовать с Ефимом Эткиндом только там, на гомеровских Елисейских полях. Эти беседы нужны мне, ибо уход Ефима Эткинда из наших краев – большая для меня личная потеря. Но уверен – они нужны и Ефиму, ибо ему скучновато там, в своем нынешнем блаженном существовании, и он жаждет новых забот и новых раздоров. Поводов для таких забот и раздоров предостаточно. И материала тоже. Ибо Ефим Эткинд оставил нам свои книги, подобно тем ушедшим, с которыми наши беседы не умолкают. Книги – это слова, слова – это беседы, а беседы – это жизнь.
Поэтому я не говорю «прощай», как принято писать в некрологах. Нет никакой разлуки, будем, дорогой Ефим, и далее беседовать, а значит, и далее жить вместе. Теперь уже в новом веке и новом тысячелетии.
__________
Заболев, и узнав от врачей о смертельном диагнозе, Горенштейн позвонил бывшей жене и сыну, и они восстановили почти семейные отношения: вместе встречали Новый год и далее Инна Прокопец и Дан Горенштейн до конца были при нем. Писатель успел еще последний раз съездить в Москву (он был приглашен Игорем Волгиным на конгресс Достоевского). В последние недели жизни Фридрих Горенштейн уже в больнице продиктовал по рукописи два эссе – «Домашние ангелы» и «Тайна, покрытая лаком», а также первые главы «Веревочной книги». Из этого факта я делаю вывод о последнем желании Горенштейна, чтобы роман был так или иначе издан.
Эссе «Домашние ангелы» заканчивается поминанием двух горенштейновских «четвероногих ангелов»:
Ангелица Кристя появилась у меня в трехмесячном возрасте в 1975 году. Умерла 15 декабря 1990 года. Крис родился 6 апреля 1992-го в Берлине, умер в июне 1999 года около полуночи, как богоборец. Кристя умерла тихо во сне. Крис лежал в углу неподвижно, бессильно. Но вдруг встал, подошел к двери и у входа умер. Куда он хотел уйти – не знаю.
Пусть эта маленькая элегия будет им маленьким мавзолеем, который я буду посещать, пока жив.
19.6.1999 г.
P.S. Я написал это в печали и спрятал на более чем два года. Теперь эта печаль посветлела.
Слава Богу. Святые печали со временем светлеют. Теперь я решился достать рукопись, кое-что в ней дописал, дополнил, конечно. С увлажненными глазами.
Дополнено 27.9.2001 г.
После Фридриха
Похоронен Горенштейн на старинном еврейском кладбище Берлина Вайсензее. На его могильном памятнике надпись по-русски. Это последние слова романа «Псалом», слова пророка Исайи: «О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!»
Вечер в Доме кино
Пока единственный в России вечер памяти Фридриха Горенштейна состоялся по инициативе друга писателя кинорежиссера Али Хамраева в московском Доме кино 9 декабря 2012 года, и шел он с постоянными накладками. Несколько раз подготовленные Али Хамраевым кинофрагменты и клипы запускались почему-то без звука, и бедный Хамраев бежал через весь зал в аппаратную, а мне, приглашенному им из Берлина участвовать в вечере, приходилось импровизированно взбираться на сцену и конферировать незапланированные паузы.
Вечер все время буксовал и перестраивался по ходу. Когда же я посетовал в кулуарах после вечера на то, что он был слишком уж сумбурным, то мне один умный человек резонно возразил: а разве вечер Горенштейна мог и должен был быть иным? Нет, как раз именно такой рваный по ритму и полный накладок и сюрпризов вечер и похож на самого Горенштейна (в жизни), точнее, похож на его полную перипетий жизнь. А Белый зал Дома кино, как декорация этого спектакля жизни, словно сам собой являл образ распада (России): в нем не было приличного освещения, плохо работал пульт. Легко было увидеть, что из некогда элитарного заведения Дом кино превратился в обветшалый, почти бесплатный клуб для бедных ветеранов кинопроизводства: я встретил в фойе толпу бабушек и с трудом узнал среди них нескольких постаревших советских «кинозвезд» недавнего прошлого. Исчез и когда-то знаменитый ресторан, а Марк Розовский заметил: «Мы сюда вообще только на панихиды ходим».
За несколько часов до вечера должна была состояться пресс-конференция. Она состоялась, но стала явлением из театра абсурда, так как на нее не пришел ни один журналист. Точнее, была одна дама от малотиражки самого Союза кинематографистов. Скорее всего, сотрудница Дома кино без дополнительного гонорара в конверте обзвона СМИ вовсе не делала. Стояли две видеокамеры (одна из них моя), и пришедшие по моей просьбе на встречу с прессой кинорежиссер Александр Прошкин, издатель Борис Пастернак, драматург и режиссер Марк Розовский, а также Али Хамраев и я высказали свои мысли о Горенштейне и его судьбе, обращаясь к двум камерам.
Этот эпизод тоже был каким-то нерадующим символом: поддерживать разговор о Горенштейне как будто стало некому… Но, слава Богу, как показал сам вечер, это не совсем так. А еще у Горенштейна есть читатели, в том числе и молодые.
В итоге я согласился, что если бы вечер прошел официально, культурно и чопорно, то это не был бы вечер Горенштейна, писателя, написавшего еретически гениальные произведения, ни одно из которых не продолжало другое, ни в одном из которых не были использованы стилистические наработки и находки предыдущих, как будто писались они разными авторами.
И мне – и я уверен, многим, пришедшим на вечер, – захотелось сказать большое спасибо Али Хамраеву и тем, кто способствовал осуществлению его инициативы. Хорошо и умно говорили и вспоминали о Горенштейне на том вечере режиссеры Прошкин и Хейфец, писатели Евгений Попов и Виктор Ерофеев и сам Али Хамраев.
Одним из запомнившихся на вечере было выступление Виктора Ерофеева.
Виктор Ерофеев
Я действительно считаю Фридриха замечательным, большим, настоящим писателем, и как-то грустно, что его не замечают сейчас. Или не хотят замечать. Мы когда кого-то вспоминаем, то нам кажется, что самое главное – сказать, что он был добрый, нежный, славный, что за внешней такой «коркой», в нем было все тепло и замечательно. На самом деле Фридрих был человеком, похожим на древних библейских пророков, – он был человеком жестоким и жестким в своем взгляде на мир, в своем взгляде на нас, в своем взгляде на человечество вообще. Особенно в «Псаломе», его философской книге о приходе Антихриста сюда на Землю, Фридрих показал, что человек способен быть скотиной, и очень детально это описал. Этот роман – предупреждение нам всем.