Я читала роман «Место», то ли Горенштейна это была книга, то ли Мины Полянской, в любом случае мне вручил ее в руки сам Горенштейн. Я читала медленно, но верно. Мне стала звонить Мина Полянская и требовать книгу обратно. Я не дочитала еще, но это было ей неважно, главное было – книгу отдать. Я, конечно, не отдала и дочитала ее прямо в палате у Горенштейна. Он мне сказал: «Нечасто доводится человеку дочитывать произведение в присутствии автора». И что скажешь? Я, конечно, была под колоссальным впечатлением, но я не нашлась, что сказать. Была такая дурацкая неловкая ситуация, которая ни в коем случае не может войти в историю.
Я помню и последние слова, и то, что выдается за последние слова, потому что при этом присутствовала только я. То есть так случайно сложилось. Я была в больнице не больше, чем Мина Полянская, это она должна была услышать, а не я, но так случилось, что я. Я это передала. Это всё большие глупости, такая непростая ситуация, в которой слова были сказаны. Я поделилась ситуацией и словами с Миной, она меня выслушала. Я у нее в глазах что-то заметила, потом поняла: это было записано как последние слова. Собственно, оно и подходит.
Я помню, пришел то ли медбрат, это был не доктор, это был медбрат, он пришел и принес покушать, там, варенье, хлеб. Горенштейн у него что-то спросил про перспективы своего здоровья. Тот ему объяснил, что он очень скоро должен умереть, что это все неизлечимо, что это все последняя стадия, что так и так. То есть до этого момента, собственно, Горенштейн очень старался, очень боролся, он не верил, или ему не говорили, или говорили другое. Я не знаю точно, что, но этот разговор был для Горенштейна откровением. А может быть, не был, не знаю. Во всяком случае, ему сказали в моем присутствии, что он на днях должен умереть. Тогда Горенштейн сказал: «Что же мне делать? У Хемингуэя был пистолет. Не могу же я застрелиться». Что-то такое он сказал, я дословно сейчас не вспомню, но это было: пистолет, Хемингуэй, застрелиться, я. Вот это считается его последними словами.
Я разговаривала с одним человеком, не буду называть его имени… Как бы принято – это широко известно, – что Горенштейна умалчивают, неправильно с ним обращаются. Мы это как раз обсуждали, и он мне говорит: «Вот да, например, совсем недавно я узнал, что какое-то целое издание, целый тираж или почти целый, очень много книг Горенштейна выбросили на макулатуру, потому что негде было хранить». Они не продавались или их не пустили в продажу, что-то такое, пустили буквально на макулатуру. Что-то у меня такое екнуло, когда он это сказал. В каком-то смысле это был его коллега, человек, который мне говорил. Мне показалось, что это было сказано не без злорадства. То есть все те люди, которые сегодня говорят «да, Горенштейн, ура» – все-таки что-то там не очень чисто. Продолжают этому человеку или не продолжают [завидовать], но во всяком случае этот двигатель мощнейший – зависть, он настóлько рядом с явлением Горенштейна, я это наблюдаю у стóльких людей, которые с ним то ли были знакомы, то ли каким-то образом были с ним связаны! Вот эта зависть прячется за громкие или тихие слова, за какие-то похвалы, в любом случае это всегда зависть. Это продолжается, такая судьба у человека, вот такая страшная какая-то судьба. Но, я думаю, рано или поздно это все, конечно, кончится, зависть канет, а Горенштейн останется.
Ю.В. Хорошо, что вы это сказали. Да, то, что могли выкинуть в 2007-м, тоже может быть. Может быть, это чья-то фантазия.
Е.Н. Я не думаю, что это фантазия, я думаю, что это была правда… Он же был такой жесткий, в общем, он многих ранил. Если он имел дело с посредственностью, он давал это посредственности понять. У нас вроде бы с ним была дружба, с одной стороны, с другой стороны, сказать, что я его близко знала, – это неправда. Да, мы встречались часто, но насколько я могла знать 69-летнего человека, когда мне самой было 26, по-моему, насколько я могла понимать, знать что-то такое?.. Знаю точно, что он мог ранить.
Ю.В. Самое потрясающее, что многие люди, которые о нем рассказывают, – это умные люди, которые все-таки понимали, кто он и что он, которые с ним были более-менее на равных. Я снимал очень многих людей, все говорят: да, он был такой трудный, с ним было трудно. Но вот со мной… мы никогда не ссорились.
Е.Н. Я в это не верю. Трудным… я не знаю, был ли он трудным, со мной он тоже однажды поссорился, будучи очень больным. Повод был непростой, я была в идиотском положении: что же мне делать, мне позволять себя обижать? А он обижал серьезно. Позволять себя обижать я совсем не хотела. При этом я вижу человека, который болен, который мне дорог, который, собственно, смертельно болен. В конце концов я набралась духу, скажем, что-то там такое сказала, не резкое, но исполненное достоинства. Он как-то так быстренько потеплел ко мне, и мы помирились. Это было совсем незадолго до смерти. Но поссорились, и он обижал, конечно. А то, что он был… Знаете что, люди, которые с ним были на равных, я не могу себе представить из всех людей, которые сейчас о нем говорят, которых я видела и на вашем сайте, которые дают интервью, кто мог быть с ним на равных. Ему среди всех его современников равных не было и по сей день нет. Ему был равен один – Андрей Тарковский. Горенштейн еще говорил: «Как мне не хватает Андрюши, как я скучаю. Его нет – кино закончилось». Больше равных не знаю. Из всех, кого я видела на вечере (вы мне прислали ссылочку на его фильм): достойные люди, достойные уважения, сочувствия некоторого, но не думаю, что он к кому-то относился, кого-то мог оценить как равного себе художника – это неправда. Единственное, что могло быть, он был человек отзывчивый, он мог быть признателен за доброе к себе отношение.
Что касается зависти, вот этого Горенштейн хлебнул хорошо, она выгравировала его судьбу, мне так кажется, эта сторона человечества. Да, ему завидовали, по сей день завидуют.
Ю.В. Этот комплекс описан. Даже если человек неверующий, даже если он не воцерковленный, он все равно обращен к Богу в этом смысле: почему ему, вот этому, так много дано, почему мне так не дано? Это очень тяжелая штука, для верующих тем более. Есть фильм «Амадеус». Было ли так в жизни с Моцартом и Сальери, мы не знаем, но фильм построен на этом: почему ему? Я положил на это жизнь, а ему дано.
Е.Н. Сальери хоть соображал, что ему не дано, а наши герои считали, что им дано минимум столько же, но все-таки лучше бы припрятать Горенштейна, тогда мир почувствует, насколько мощно мне дано. В общем, припрятали. Нет, он был человек незлой, он не был злым человеком, он совсем не был злым человеком, но он был резким, он был взрывоопасным. У нас был конфликт по поводу, как это ни странно, еврейского государства и той тогда обстановки: я уже не помню, что тогда было, но что-то было. Что бы ни было, я пацифист всегда, а он нет.
Ю.В. Он нет. Вообще пацифизм не любил.
Е.Н. Когда я имела смелость что-то сказать, что: господи, лишь бы люди не погибали. Все, что угодно, лишь бы не погибали люди. Он меня решил воспитать очень резко. Он мне сказал все, что он думает обо мне, о таких, как я, вообще обо всем на свете. В результате каждый остался на своем в мире, но через какой-то порог. Он меня, по-моему, даже обвинял в том, что я вообще не еврейка никакая. Он был первый, по-моему, да и последний, который мне объяснял, что, после того что я сказала, я вообще не еврейка. Ну это он в сердцах.
__________
Его убедительность – вот это и был рок, его убедительность именно через глубину и красоту того, что он делал, как он делал. Я все время стремлюсь. Когда открываешь книгу Горенштейна, очень хочется постичь, а это абсолютно непостижимо.
Лия Красниц (об обстоятельствах возникновения у Горенштейна замысла фильма «Еврейские истории»):
Более двадцать лет тому назад в один из моих визитов в Сан-Франциско редактор тамошней «Еврейской газеты», узнав, что я живу в Европе, в Копенгагене, предложила мне посетить Фридриха Наумовича Горенштейна. Она предупредила, что добиться интервью будет сложно, так как Горенштейн, как она написала, «спускает журналистов с лестницы и вообще человек нелюдимый»… Мой опыт, надо сразу сказать, опровергает все подобные мнения о Фридрихе Наумовиче. Со мной он был исключительно доверчив, нередко вел себя вообще как ребенок, который лишен любви… Он мне как-то сказал: «Самое большое счастье в жизни – это взаимная любовь».
Когда я в 1997 году в Берлине впервые пришла на Sächsische Strasse в квартиру Фридриха Наумовича, он был очень любезен и пригласил меня поужинать с ним. Причину своего внимания он объяснил тем, что я очень похожа на его маму, которая в молодости, как сказал он, была красавицей. И Фридрих Наумович показал мне старую фотографию. Окончательно его сразило то, что я израильская журналистка и хорошо говорю на иврите. За ужином Фридрих Наумович был необычайно оживлен, пел, читал стихи. И я, хотя и не читала еще к тому моменту его книг, сразу поняла или, скорее, почувствовала, что передо мной необыкновенно талантливый человек.
Когда я уходила, Горенштейн подарил мне свой роман «Псалом». На другой день он пошел провожать меня на вокзал, посадил на поезд в Копенгаген и неожиданно поцеловал. Через две недели он позвонил и предложил работать с ним. Сказал, что у него есть фонд для поездок. Я приехала в Берлин, Горенштейн поселил меня в Доме писателей на Fasanenstrasse, который он называл домом Набокова. Есть сведения, что Набоков, живший (как и позднее Горенштейн) неподалеку, бывал в этом доме. Вечера мы проводили у Фридриха Наумовича. Он готовил мне свои любимые блюда, говорил, что гордится своими кулинарными способностями… Даже больше, чем литературными… Мы обсуждали в основном Израиль. И я была поражена, насколько детально он был осведомлен о жизни в Израиле. Много говорили о политике…
Так, за одним из наших замечательных ужинов родилась идея «Еврейских историй»… Фильм был задуман наполовину художественным (это описано в синопсисе). Документальную и художественную части объединяла журналистка, то есть я, которая приезжает в Израиль собирать истории, влюбляется в одного из героев и остается жить там. Я отправилась в Израиль. Было трудно выбрать рестораны. Они должны были представлять собой melting pot (так называют это в США), то есть такой плавильный котел, в котором все перемешано.