Мудрецы ушли, а вскоре проснулся отец. Тогда Дама Бен-Нетин догнал мудрецов и отдал им яшму. Те отсчитали тысячу золотых, но ювелир взял только сто: «Я не продаю своего уважения к отцу и не хочу извлекать из этого выгоду».
Поучительная история.
Но мне известна еще поразительнее. Про моего друга Бориса Израилевича Шапиро. На самом деле отец назвал его Барух – «Благословенный». Но в загсе отказались записать еврейское имя. С 1943 года на территории РСФСР разрешались только русские имена, либо нейтральные, без национальной окраски. Понятное дело, имя Барух никак нельзя отнести к нейтральным.
Израиль Шапиро умер в 1976 году. Просил, чтобы его кремировали в Москве, а прах предали земле Израиля. Все равно что попросить решить задачу с квадратурой круга. Борис – замечательный физик и математик, но будь он хоть сам Пифагор! А задача, заданная отцом, оказалась принципиально невыполнимой, ибо иудаизм запрещает кремацию евреев.
Борис прошел все пути: похоронные бюро, адвокатов, раввинаты, главного раввина Израиля, Министерство иностранных дел, слушания в кнессете, аудиенцию у премьер-министра Голды Меир. Нет, нет, нет! Израиль – это вам не Востряковское кладбище, чтоб хоронить московских евреев. А главный аргумент, твердыня: тело сожжено по сознательной воле покойного; таким образом, он нарушил Завет и тем более не может быть погребен в соответствии с еврейской традицией.
А Боря приводил раввинам свои доводы. Недаром же он Шапиро. А эта фамилия происходит, как я слышал, от «сапир» не то «шафир» – жучок-камнеед. Блоки для Первого Храма тесали не молотом и скарпелью – железо не должно было прикасаться к камням Первого Храма. Каменотесов заменил сапир-шафир, жучок-камнеед. Одним словом, раввины возводили против Баруха Шапиро каменные надолбы аргументов, а он сокрушал их один за другим.
Возражение первое. Израиль Шапиро был в плену у красного фараона.
Возражение второе. Израиль Шапиро происходит из благочестивой семьи, он мечтал переехать в Израиль, но не успел. Намерение предшествует поступку и в случае смерти должно рассматриваться как начатое, но не завершенное дело, как если бы мой отец умер в пути.
Возражение третье. Израиль Шапиро был набожным человеком и всей своей жизнью подтвердил глубокую веру в Бога и свою праведность. Он был убежден: Тот, Кто может поднять человека из праха, может поднять его и из пепла.
Верховный суд справедливости счел такой аргумент «необходимым и достаточным».
Прах Израиля Шапиро – в земле Израиля, на его могиле растет кипарис. Будьте благословенны, сыновья, подобные Дама Бен-Нетину и Баруху Шапиро.
И вы, непослушные дети, тоже будьте благословенны.
А я не исполнил отцовскую волю.
Папа, прости, что гроб не несли на руках через весь город, как ты хотел. Но твоя смерть вернула меня в еврейство, в дом Авраама, Исаака, Иакова, который я оставил мальчиком и куда вернулся стариком.
Я вспомнил идиш бабушки, дедушки, мамы, по субботам хожу в синагогу. Папа, я думал: вот, провожаю тебя в последний путь, а оказалось: это ты вывел меня на дорогу. Нет последних путей. Бесконечна дорога живущих.
Вспомнил!
Мельницу в Рафайловке охраняли не двое, а трое, караул по всем правилам: два часа ты на посту, затем тебя сменяют, но ты не спишь – ты еще два часа внимательно бодрствуешь, а потом уже два часа отдыхаешь. И снова на пост.
Старшим Идл назначил Гиндина, вторым номером – Дрыгву, а третьим, по требованию женщин, Абрама Шапиро, прозвище Абраша-Заборчик.
Не может быть, чтоб я про него забыл.
Когда после Песаха 43-го умер реб Наумчик, Сара-Малка не голосила. Ее всю перекосил инсульт. Язык застрял во рту, как яйцо. Но когда Абраша-Заборчик первый раз обложил матюгами Сару-Малку, она так голосила!
А кто знал Абрашу в Воложине, больше всех удивлялись. Тихий мальчик необыкновенных способностей. Про него даже писали: вундеркинд из Воложина. В одиннадцать лет решил какую-то нерешаемую задачу. В двенадцать принят без экзаменов в Минский университет. На каникулы приехал к бабушке в Раков в августе 41-го. Не рассчитал. На следующий день местечко заняли немцы.
А после расстрела у мальчика жутко испортился характер. Такое случается, если конечно человек остается живым. Моя троюродная сестра Сталина Кравченко (по мужу), чуть что недослышит, сразу в крик: «Что, Гитлер?»
Сын говорит:
– Мама, иду в булочную. Что тебе купить?
– Что, Гитлер?
Лучше не спрашивать.
Глупые дети пишут на заборах слово из трех букв; подрастут – перестанут. А Абраша Шапиро наоборот: вдруг стал материться через каждое слово. Его и прозвали Заборчик.
Сара-Малка Наумчик и Элькина, делегатка от женщин-хасидок, просили Куличника выгнать Заборчика к чертовой матери, хоть снова выдать полицаям. Потому что дети же берут с него пример, он же взрослый, в кипе, талесе – четырнадцать лет человеку, пора остепениться.
Но наш командир дал великую клятву принять в отряд любого еврея.
– Женщины, хотите, прямо на ваших глазах застрелю паршивца? Но прогнать не имею права.
Короче говоря, все Заборчика сторонились как заразного. Даже те, кто спал с ним на одних нарах. Только Дора Большая, Изя великий охотник и Дрыгва-Корова с ним знались.
Но он же, Абрам Шапиро, можно сказать, нашел средство от вшей. Как часто бывает в науке, случайно. Сел, не глядя, на муравейник. Они и забегали по нему. Скинул он рвань свою и стал их сгонять, они же его всего искусали. А стал одеваться, в портках – ни одной вши.
Заборчик рассказал Изе-охотнику, тот все повадки лесные знает. Но Изя затылок поскреб, засомневался. Нашел большой муравейник (в сосняке их много), накрыл кожухом. Пока свернул козью ножку, пока трут запалил, пока покурил, еще какую надобность справил, – муравьи подчистую всех паразитов истребили или перетащили в муравейник. У них там чего только нет: хвоя, труха древесная, живица, земля, трава, веточки, листья. Я потом сам на себе проверил Заборчиково открытие. Даже предложил переименовать его из Заборчика в Мурашку. Не поддержали. Но Берл Куличник премировал Шапиро трехлитровой крынкой молока. Собралась вся мелюзга: Мамкины, чярнухинские, новогрудковские, фастовские, всякая прочая разная босота попробовать молочка.
Когда женщины узнали, что снаряжается пост охранять мельницу, тут Заборчика и геть из отряда в Рафайловку. Да он не особенно и кобенился.
Прочитал недавно Андрея Платонова «Город Градов» и там с радостью встретил мацу:
«Секретарь приник к Шмакову и прошептал вопрос:
– Вот вы из Москвы, Иван Федотович! Правда, что туда сорок вагонов в день мацы приходит, и то будто не хватает? Неужто верно?
– Нет, Гаврил Гаврилович, – успокоил его Шмаков, – должно быть меньше. Маца не питательна – еврей любит жирную пищу, а мацу он в наказание ест».
Не в наказание, Шмаков! Всевышний дал нам два великих подарка: субботу и мацу.
Я еще помню ту, что дедушка приносил из синагоги, ее пек старик Копылович – отец того Копыловича, который нам в лесу пек мацу, и дед Герца Копыловича, который целые вагоны мацы бесплатно отправляет в Россию.
Хороша израильская маца. Но с той, чярнухинской, не сравнится: та была огромной, толстой, прожаренной, твердой, ряды проколов, как книга для слепых. Маца и есть хлеб для незрячих. Или, наоборот, прозревших.
Знаю одно: это хлеб, вложенный Господом в руку еврея. Как пропитание и напоминание: помни, ты был рабом, голодным, обездоленным.
Многие это забыли. Забыли, что обязанность еврея – быть благодарным Всевышнему.
Я и сейчас слышу хруст мацы под ногами евреев, когда они выбирались из тесно составленных в длинный ряд – в три ряда! – столов, накрытых в синагоге в пасхальный седер. Послушали раввина Фишмана, выпили, хорошо закусили. Пора покурить, поговорить о делах.
Только маца под ногами хрустит. Так оскорбленно и грозно!
И вспомнил я Притчи Соломоновы: «Сытая душа попирает и сот, а голодной душе все горькое сладко».
И так еще понял я притчу: много евреев, откормленных, как свиней, великой мудростью, но не потрудившихся поверить, понять, исполнить хоть крошку великой веры и знания, зато их распирает: мы – народ Книги, мы дали миру... А что ты сам дал миру?
А ты, Веня?
Интересный вопрос. Я подумаю.
Я действительно думал всю ночь. Лежал, думал. И улыбался.
Во времена Пушкина и Гоголя жил в Москве знаменитый игрок Иван Петрович Селезнев по прозвищу Хромой.
От него осталась одна-единственная партия – «косяк Хромого», где он, играя черными, блестяще разгромил соперника. Он мог с первых же ходов указать, какой цвет выиграет. Вот и я теперь могу.
Всю жизнь продумал над вторым ходом белых ed4 (1.gh4 ba5). Великим, неожиданным, гибельным. Архигибельным! Белые обречены. Но они не знают этого, как праздничные, нарядные Помпеи, чем грозит им извержение Везувия. В этой обреченности невыразимое величие.
Полуход ed4 я посадил как семечко вот здесь (стучу костяшками себя по лбу), оно взросло громадным деревом, где я вижу, как созревает каждый сук, ветвь, развилка, веточка, лист, стебель, черенок, прожилки каждого листа. И все это звучит во мне тысячами струнных, медных, клавишных, органных. У каждого хода звучание, перемена гармонии. Эта партитура бесконечности переполняет мое сердце радостью.
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
О, нет! Гетевское (точнее фаустовское) восклицание, восхищающее столько поколений ученых немцев, есть ф о р м у л а м е р т в е ч и н ы.
Прекрасное неостановимо – вот ф о р м у л а п р е к р а с н о г о.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
А так хотелось толкнуть дверь с настоящей дверной ручкой, коснуться ладонью старинной серебряной мезузы на косяке и прижать ладонь к губам, как в детстве, когда папа еще не завел общую тетрадь для конспектов по «Краткому курсу истории ВКП(б)», а был, как его отец, хорошим скорняком. Но меня всего несколько раз вызывали в штабной блиндаж.