Тягу Пазолини к психологическому (и идеологическому) сближению с люмпен-пролетариатом можно обнаружить в некоторых стихотворениях «Желания богатства у римского люмпенпролетариата», части длинной поэмы под названием «Богатство», включенной в более поздний сборник «Религия моего времени» (1961), объединивший стихотворения, написанные во второй половине 50-х годов (в сборнике три части, «Богатство» входит в первую):
Вышли они из чрева матерей
чтобы очнуться на заплеванной земле
доисторической, в реестр вписаться,
что попадет в истории слепую зону …
Их страстное желание богатства
как у бандита, иль аристократа,
похоже на мое. Всяк мыслит про себя,
когда готовится поймать удачу,
«о, как я крут» с улыбкой короля…{P1, стр. 936.}
Он подчеркивает «похоже на мое», признаваясь, что он, буржуа, близок к обитателям римского предместья.
Именно это пристрастие побуждает Пазолини, в другом стихотворении «К Папе» (одна из эпиграмм, под символическим заголовком «Униженный и оскорбленный», из второй части поэмы), упрекнуть папу Пия XII62, недавно скончавшегося (1958), в недостатке христианского милосердия, которое должно было бы его подвигнуть на облегчение материальных страданий его паствы:
Там есть ужасные места, где матери с детьми
лежат в древней пыли, в грязи времен ушедших.
Совсем недалеко от дома, где ты жил,
ввиду прекрасного Петра собора,
как раз такое место, Джельсомино…
Холмы рассечены оврагом, а за ним,
между канавой сточною и новыми палаццо,
убогие постройки, не дома, а просто хлев.
Достаточно бы было жеста от тебя, словечка…
[…]
но в вере вашей речи нет о состраданье?
Тысячи людей все время твоего понтификата,
Прямо под носом у тебя живут, как свиньи.
Так знай же, что грешить не значит зло творить:
не сотворить добра – вот что такое грех.
Творить ты мог добро, и это было б свято,
Но ты не сделал ничего – и это главный грех{Там же, стр. 1009.}.
За неслыханную для того времени жесткость этой лирики Пазолини досталось от Урбано Барберини63, председателя римского аристократического мужского клуба Circolo della Caccia (Круг охотников), вступившегося за доброе имя понтифика. Поэт ответил ему строчками эпиграммы «Принцу Барберини»: «Тебя не существует: уверен, что воскрес, / болтаешь, угрожаешь, но ты живой мертвец»{Там же, стр. 1024.}. А остальным аристократам-охотникам он отправил послание: «Вы и не жили толком, старые папские животины: / а сегодня кое-как существуете, потому что существует Пазолини»{Там же, стр. 1025.}.
Многие эпиграммы из второй части поэмы были посвящены различным полемическим вопросам того времени. Пазолини даже пришлось подытожить их в стихотворении, озаглавленном «К моей нации»:
[…] Страна голодных, испорченных детей,
подкупленной богатеями власти, слащавых префектов,
адвокатишек с сальными волосами и грязными ногами,
либеральных чиновников, падальщиков и святош,
казарма, семинария, дикий пляж, бордель!
Миллионы мелких буржуа, словно миллионы свиней,
пасутся, толкаясь, под сводами невредимых дворцов,
меж колониальных домов, облупленных, как церкви.
И дальше заключает, без малейшей жалости: «Утопись в твоем прекрасном море, освободи мир»{Там же, стр. 102.}.
Тем временем в Италии происходили революционные изменения: стартовал экономический бум, начал расти достаток, появилось телевидение, возникли новые мифы и новые ритуалы (уже совершенно светские). Если в «Народной песне» (стихотворение, включенное в «Прах Грамши», но написанное в 1952–1953 годах) народ у Пазолини еще заявлял «не вдохновляет / современность»{Там же, стр. 784.}, то позднее, в «Глицинии» (последнее стихотворение сборника), поэт уже комментировал происходившие великие перемены и собственную духовную оторванность от всего, что видел вокруг:
Мир ускользает, не дается мне в руки,
опять ускользает, и снова, и снова …
Моды иные, другие кумиры,
Масса, никак не народ, только масса
решила позволить себя развратить
и смотрит на мир, став его частью,
меняет его сквозь кино и экраны,
впитывает – врываясь дикой ордой,
полной жажды, безумных желаний,
на жизни праздник в красивой одежде.
Там оседают, где Новые деньги хотят.
Другие слова теперь все говорят:
кто до сих пор говорил о надежде,
останется сзади, отсталый и старый{Там же, стр. 1059.}.
«Народ» стал «массой» («рассеянное стадо, у которого и имени-то нет», – как говорил устами хора в середине третьего акта пьесы «Адельхис» драматург Алессандро Мандзони64) и делал то, что велела экономика. Италия встала на путь экономического развития, и оно полностью изменило крестьянскую страну, сделав ее промышленно развитой всего за несколько лет. Итальянцы оказались не готовы противостоять подобным изменениями и подчинились им …
Пазолини не смог остаться в стороне от пертурбаций, произведенных в языке телевидением, вошедшим в течение всего нескольких лет в каждый итальянский дом, и принесшим новые мощные соблазны – выразительные возможности итальянского языка, местные особенности, диалекты уступили место стандартной холодной бюрократической и технократической лексике. К этой теме писатель будет снова и снова возвращаться в последующие годы, самые болезненные и острые мысли он изложит в «Корсарских письмах».
Сменялись и поколения – в стихотворении «К юноше» (в первой части книги) автор не смог избежать упоминаний о своем конфликте с молодым человеком, родившимся в 1941 году, будущим режиссером Бернардо Бертолуччи, сыном поэта Аттилио Бертолуччи. Юноша вмешивается в мирную беседу взрослых литераторов и интеллектуалов, собиравшихся в доме его отца, как носитель «невинной // жажды знаний»{Там же, стр. 953.}, и надеется получить у представителей старшего поколения новые знания о жизни, о мироздании, на которые направлена его природная любознательность. Мир для него пока еще «воплощенная надежда»{Там же, стр. 954.}, таким он был когда-то и для самого Пазолини, когда ему было столько же лет, сколько Бернардо. Пока еще юноша свободен от прошлого, от истории, созданной отцами:
оно не существует, свободен от него,
ты ищешь только то, что нынче велико…
В начале твоей жизни пока что просто нет
фашизма, коммунизма, и прост еще ответ
на твой вопрос заветный: внутри тебя пока
реальность дарит сладость жестокого цветка{Там же, стр. 956.}.
Текст завершается в очередной раз воспоминанием о погибшем брате-партизане и мрачным предвидением, которое становилось все более актуальным в тот период Италии, постепенно избавлявшейся от воспоминаний о собственном прошлом, от собственной истории: «Все то, что ты, о юноша, нынче хотел бы знать, / останется не спрошенным – его придется потерять»{Там же, стр. 958.}.
Название для всего сборника, «Вера моего времени», было позаимствовано у одного из стихотворений (из первой части книги). Сам Пазолини так объяснял свой выбор: «Название говорит само за себя: это антикатолическое и антиконформистское высказывание, я очень зол»{Письмо Franco Fortini от 31 октября 1957 года, в L2, стр. 347.}. И на самом деле, стихотворение явно имело антикатолический, а точнее антиклерикальный и антибуржуазный характер, а некоторые выпады были направлены против христианских демократов:
Горе не знающим, что христианская вера
в реальности лишь буржуазности знак;
неравенство служит хорошим примером,
рабства и лжи; а грехов искупления мрак –
спрятать попытка следы лицемерного бреда,
тщеславия глупого, оправданье победы
страха и бедности; Церкви кулак
служит лишь Государства расцвету{P1, стр. 970.}.
Вот как он описывает католиков: «Они меряют тебя / мерой своей веры, своей жертвы. / Они непреклонны, мрачны // в своих сужденьях: кто носит власяницу / на себе – не может прощать»{Там же, стр. 981.}. Именно «малодушие» делает католика «нерелигиозным» и «побуждает его рассуждать о доброте / как об идеальном поведении, / о милосердии как об идеальной норме»{Там же, стр. 983.}; «он хочет уничтожить все формы религии / под нерелигиозным предлогом ее защиты: / хочет во имя мертвого бога стать хозяином»{Там же, стр. 985.}. И еще «эти собачьи сердца, эти оскверняющие глаза, / эти гнусные ученики растленного Христа // в салонах Ватикана, в ораториях, / в прихожих министерств, на кафедрах, / сильные за счет народа лакеев». В «традиции, что убиваема / каждодневно теми, кто призван ее защищать» Пазолини видит «смерть нашей эпохи, / что в мире, готовом к унижению, // была светом морали и сопротивления»{Там же, стр. 987.}.
Если говорить о сборнике в целом, то в нем можно заметить стремление Пазолини взять на себя общественное обязательство стать более интроспективным, продемонстрировать тоску по прошлому, по фриульскому детству, по Сопротивлению, свет которого казался ему навсе