бродил по миру я, куда забросила меня судьба,
так медленно, как движутся чудовища
в грязи – или в пыли – или в чащобе –
ползя на пузе или подгребая плавниками,
бессмысленными на земле – или со слишком нежной кожей…
Вокруг лишь кучи мусора и пустыри,
заброшенные остановки на краю
города мертвых – улиц и тоннелей,
глубокой ночью, когда слышны
только далеких поездов гудки
и бульканье навек промерзших стоков,
в тени, где нету никакого завтра.
Так, пока я воздвигал себя, как червь,
мягкий, наивный аж до отвращенья,
что-то проникло прямо ко мне в душу,
как если б солнце в ясный день накрыла тень;
под болью умирающего зверя
вдруг вылупилась боль иная, злее
и темнее – мир грез внезапно лопнул.
«Никто не хочет больше от тебя стихов!»
Еще «Прошел твой час, поэт…»
«50-е закончились навеки!»
«Ты пожелтел уже от праха Грамши,
и все, что было жизнью, стало раной,
которая гниет и дарит смерть!»{P2, стр. 1157.}.
Поэт описывает самого себя как человека, оказавшегося отстраненным и ненужным миру, в котором, как ему когда-то казалось, он мог бы активно действовать. И все же даже ночью (намек на тьму разума, причины которой он понять не в силах), несмотря на то, что город превратился в «город мертвых» (потребители, встроившись в массовое общество, утратили собственное сознание?), а «промерзание» души стало «вечным», он пытается двигаться, с трудом ползет по склону современности, в глазах которой он выглядит чудовищем («медленно, как движутся чудовища»), пытается встать среди грязи, которой окружен («я воздвигал себя, как червь»).
Ситуацию вдобавок усложняет, усугубляя мрачное состояние души поэта, трагическая интуиция: автор ощущает дискомфорт, вызванный тем, что его время прошло, а он зачем-то выжил. Никому больше не интересны его поэтические высказывания, 50-е годы закончились, и ему суждено стариться вместе с творчеством. Другими словами, закончился исторический этап, для которого была характерна вера в позитивную эволюцию общества, а поэт питал надежду получить возможность встроиться в этот мир, найти собственную роль в нем, объединить «страсть» и «идеологию» в творческом и интеллектуальном труде.
Эти стихи чрезвычайно драматичны, звучат как нечто среднее между призывом о помощи и окончательным уходом, составлены из демонстративно прозаических строф, как если бы поэзия уже не могла, ввиду срочности поднимаемых тем, украшать себя различными стилистическими и риторическими приемами, как это бывало в рамках интимного и пара-религиозного эстетизма ХХ века: все это подразумевает активную политико-идеологическую позицию против буржуазии, во-первых фашистской, а во-вторых – демохристианской – согласно строгим пазолиниевским выводам именно они создавали основу и среду для возникновения литературных тенденций.
Лексика в его стихах в этот период тоже стала крайне повседневной и простой. Только некоторые слова еще несут в себе заряд экспрессии. Они вызывают в воображении образы гибельной инаковости, ощущаемой поэтом в себе самом по отношению к окружающему миру: «больной раб», «чудовище», «червь, мягкий, отвратительный», «умирающий зверь». Через метафоры он выражал свое состояние психологической прострации и разочарования.
В этом сборнике Пазолини часто возвращается к этому ощущению чуждости, испытываемому им по отношению к настоящему, и которому все еще пытается противостоять:
Что
знаю я о новом
курсе Истории, о котором
я ничего уже не знаю, поскольку не
участник, а опоздавший, оставленный навек снаружи
и понявший всего одну-единственную вещь: она вот-вот
умрет, идея человека, который появляется однажды утром
в Италии, а может, в Индии, погружен в свою мелкую работу,
[…]
сеять, иль пахать […]
Идея человека… который во Фриулии…
Иль в тропиках… старик иль юноша, послушный
тем, кто велит ему повтор одних и тех же действий
[…]
повтор один в один отца деяний,
чтоб возродить отца среди людей,
безмолвно или с робким смехом
скептицизма и отказа тем, кто пробует,
поскольку в его сердце нет места
для другого чувства,
кроме веры{Nuova poesia in forma di rosa, P1, стр. 1206.}.
Пазолини видел, что в Третьем мире все еще присутствовал атавистический, первобытный образ жизни, и пророчествовал, что в будущем, вероятно, ему удастся покорить индустриальную и экономически развитую Европу:
Али с Голубыми Очами
один из тех сыновей сыновей,
приплывет из Алжира на кораблях
с парусами и веслами. С ним
прибудут тысячи мужчин
с тельцами и глазками
бедных собак их отцов
на лодках, спущенных на воду в Царстве Голода. Они принесут с собой своих младенцев, хлеб и сыр в желтых картонках Пасхального понедельника. Привезут старушек и ослов, на триремах, украденных в колониальных портах.
Сойдут на берег в Кротоне или Пальми,
миллионы, одетые в азиатские
лохмотья и американские рубашки.
[…]
[…] – вылезут из-под земли, чтобы грабить –
поднимутся со дна моря, чтобы убивать – они спустятся с небес, чтобы экспроприировать – и научить товарищей-рабочих радости жизни –
научить буржуев
радости свободы –
научить христиан
радости смерти
– они разрушат Рим
и на руинах
отложат семя
Античной Истории.
А потом вместе с Папой и его таинствами
пойдут табором
на запал и на север
под красным знаменем
Троцкого по ветру{Profezia, P1, стр. 1289–1291.}…
В те годы переселенцы из Африки и Азии только начали появляться в Европе благодаря самых первым волнам миграции (а что касается Италии, то количество эмигрантов было еще существенно больше, чем иммигрантов): почти никому не приходило в голову, каковы будут в количественном отношении миграционные потоки, которые мы увидим спустя годы, в наши времена.
Пазолини, с его великолепным воображением, обрисовал ошеломляющий марш «новых варваров», последних земных проклятых, чей путь ведет к спасению от голода, нищеты, войн, угнетения и эксплуатации. Их продвижение станет неизбежным. Текст вошел в «Книгу крестов» (был перенесен из апрельского издания в июньское), страницы которой были напечатаны таким образом, чтобы на каждой получался крест – знак страдания (для вышеприведенных стихотворений это страдания угнетенных народов), но и воскресения (символическое значение креста в христианской вере) через «евангелическую революцию», которая захватила воображение поэта, несмотря на отсутствие у него полной уверенности в существовании возможностей ее воплощения в жизнь.
Дикий ветер варваров должен был смести фальшивую буржуазную цивилизацию, на словах провозглашавщую ценности, в которые сама не верила и которые опасалась внедрять на практике. Али – африканец, но у него голубые глаза, как у варварских племен с Севера, заселявших Европу на закате Римской империи и в раннем Средневековье. То, что якобы принесет с собой новое переселение народов, станет «семенем / Античной истории», прошлым, одинаковым для Африки и для Европы, Востока и Запада, и с этих пор больше ни одна идея не будет вести к «столкновению цивилизаций».
Это стихотворение переносит нас в начало 60-х – Пазолини все еще верит, что идеологией, которой будут вдохновляться отверженные, станет марксизм. Недаром Пазолини выбрал не жестокие и страшные знамена Ленина (или по крайней мере Грамши), а Троцкого, теоретика мировой революции. Поэт не мог предвидеть, что в более близкие к нам времена на смену революционным придут более жестокие и страшные знамена – религиозного фундаментализма и вдохновленного им международного терроризма. Все пошло не так, не в соответствии с пророчеством Пазолини.
Современный мир говорил на языке, который поэт уже не был способен понять, или, точнее, который отказывался слышать. К линейному ходу Истории добавилась «Постистория», которая называлась еще «Новой предисторией»{Una disperata vitalità, P1, стр. 1201.}.
На все нападки на свой образ жизни и творчество Пазолини отвечал стихами:
В самом деле, я отвечаю на мистификации
с душевной кротостью. Слежу за линчеванием
глазами образа с киноэкрана.
Наблюдаю за собственным избиением
со спокойным мужеством ученого. Кажется,
я ненавижу, но при этом
я пишу строки, полные искренней любви.
Изучаю предательство, как плачевное явление,
как будто не я – его объект.
Мне жаль молодых фашистов,
а что касается старых, которых я считаю
худшим из проявлений зла, то им
я противостою лишь яростью рассудка{Poesie mondane, P1, стр. 1101.}.
Наконец, стоит припомнить еще и стихотворение «Мольба к моей матери», в котором Пазолини сформулировал в очень насыщенных и ярких строках не только эдипов комплекс по отношению к материнской фигуре, но и всю свою привязанность и любовь, ставшие препятствием для полноценной сентиментальной жизни. Здесь я цитирую первую часть лирического текста159:
Мне трудно выразить сыновним словом