Она не говорит ему о проблемах в семье – он как будто сам все чувствует. Как будто знает, что она не нуждается в словах сочувствия. Как будто сам ощущает подобное. Она просто нуждается в ком-то, кто будет всегда рядом. Кто сможет утешить, не задавая лишних вопросов. Кто сможет отвлечь. Кто заставит ее смеяться даже тогда, когда на душе паршиво.
Рядом с Мин Сонги время словно останавливает свой ход: есть только они, и больше никого. Могла ли она подумать, что такое вообще возможно? Что рядом с Фугу такое возможно? Звучит как полное сумасшествие.
Что скажут подруги, когда узнают о том, что у Седжон появился парень? Да и какой: бывший бандит с судимостью, которого отец пропихнул на вакантное место в Сеульском университете. Да, именно так они и подумают – он ей не подходит. Но Седжон плевать хотела на их мнение. Она уже сыта по горло критикой Джуын: не носи это, не встречайся с тем. Седжон будет встречаться с тем, с кем пожелает. И раз это невозможно с Дэном, который по уши втрескался в саму Джу, то между Седжон и Фугу нет никаких преград.
Сонги влюблен в нее по-настоящему, искренне. Маленькими шагами подкрадывался к ней, подбирая ключи к очерствевшему сердцу. Его попытки увенчались успехом, и теперь он просто так ее никому не отдаст. От этой мысли Седжон становится так тоскливо, что хочется выть. Ведь как бы она ни была счастлива рядом с ним, она все еще не свободна.
Она все еще заложница золотой клетки, ключ от которой есть только у ее брата. И сколько бы она ни лелеяла надежду, что когда-нибудь их жизнь наладится, что он снова станет таким, каким она его помнит по той фотографии, что до сих пор стоит на ее рабочем столе, – не бывать этому. Как бы больно ни было это признавать, но кошмар возвращается снова и снова, безжалостно растаптывая то хрупкое равновесие, которое Седжон удается восстановить в его отсутствие.
На лице сияет глупая влюбленная улыбка, но Седжон даже не пытается ее скрыть, ведь на ее губах еще ощущаются губы Фугу, а в носу стоит запах кедра, с которым теперь он ассоциируется. Она скидывает кеды, которые он ей подарил, но не оставляет на пороге, как обычно это делает, чтобы домработница потом сама прибралась, а любовно убирает их в шкаф для обуви, не желая, чтобы посторонние прикасались к ее сокровищу.
– Госпожа, – раздается голос аджумы, и Седжон поворачивается к ней.
В голове до этого было прозрачно-чисто, но стоит ей взглянуть в лицо аджумы, как сердце улетает в пятки. Не нужно лишних слов, чтобы понять: брат дома.
– Где он? – ровно произносит Седжон, а на лице снова безразличная маска.
– В кабинете.
Аджума беспокоится, потому что знает, Седжон не поздоровится, но поделать ничего не может. В хозяйские дела ей лезть не стоит.
Дверь кабинета приоткрыта. Джеджун всегда так делает, чтобы знать, когда сестра придет домой. Чтобы у нее даже шанса не было прошмыгнуть мимо него незамеченной. Она мельком смотрит на часы, что висят в гостиной, – за полночь. Седжон на секунду прикрывает веки, понимая, что разговор ждет не из приятных.
Это пока Джеджуна нет в городе, она может жить спокойной жизнью: общаться, с кем хочет, ходить, куда хочет, и возвращаться, во сколько душа пожелает. Но не сейчас. Не когда он сидит у себя в кабинете и не ложится спать, дожидаясь ее. Она осторожно стучит костяшками по дверному косяку и проходит в комнату. Прикрывает двери, потому что не хочет потом чувствовать стыд перед аджумой, хотя та и без этого знает, что сейчас ждет ее молодую хозяйку.
Намждун сидит за дубовым лакированным столом. Вся квартира выглядит искусственной, словно выставочный зал в мебельном магазине. Но не рабочий кабинет Лим Джеджуна. Мебель, что здесь находится, принадлежала раньше их отцу: стол, кресло, на котором сидит Джеджун, размеренно потягивая виски, кожаный диван, шкафы с книгами, старинный глобус. Это одновременно самая живая и самая бездушная комната в их квартире.
В кабинете повисает томящее молчание, от которого у Седжон неприятно тянет под ложечкой. Она уже собирается открыть рот, чтобы сказать хоть что-то, как Джеджун с грохотом ставит бокал на стол, откладывая рабочий планшет.
– Где ты шлялась? – Стальной голос металлической стружкой врезается в барабанные перепонки.
– Мне больше не шестнадцать. Я могу приходить, когда захочу. – Седжон старается говорить спокойно, тогда как брат, кажется, взорваться готов.
Словно он весь вечер копил эту ярость, и одно неверное слово, и он уничтожит любого, кто попадется ему под руку.
…А рядом только Седжон.
– Думаешь, можешь раздвигать ноги перед каждым встречным, а я об этом не узнаю? – выпаливает он.
Он не настроен на мирный разговор. Это видно по его напряженной позе и по безжизненному ледяному взгляду. Да и когда между ними такой был в последний раз? На похоронах отца? Когда Седжон приезжала к брату в военную часть на семейный день? До ухода в армию? Все это было словно не с ними.
Седжон теряется, не зная, что ответить. У нее были парни, но ей уже за двадцать, и это норма – у нее могут быть отношения. А вот что точно не норма, так уверенность Джеджуна в том, что он вправе решать за нее и контролировать ее приходы домой. Держать на коротком поводке.
– Что ты несешь? Я не хочу слушать этот бред, – не может сдержаться она.
Возможно, это решение Джеджуна выдать ее замуж за своего партнера так повлияло. Или их зарождающиеся отношения с Фугу. Но Седжон не хочет больше терпеть эту тиранию. Не хочет потакать его прихотям, в ответ получая лишь брань и еще большее ущемление. Достало. Это все ее так достало.
Нет больше тех Джуна и Джони – теперь это лишь воспоминание, которое кажется миражом.
Это Джеджун дал ей такое прозвище, которое потом начали использовать все близкие. Сейчас ее так называет только Тэмин, потому что с тех времен у Седжон больше никого не осталось. Память о прошлом отпечаталась лишь на фотоснимке в ее комнате.
– Ты неблагодарная потаскуха, – выплевывает он, а у Седжон округляются глаза. Много обидных слов он говорил ей, но так никогда не называл. – Живешь тут как принцесса, а взамен не можешь следовать простым правилам.
– Да разве это жизнь? – Она чувствует, как обида безжалостно подступает к горлу, а в носу начинает неприятно свербеть. – Я шагу не могу без твоего ведома ступить. Все, что я ни сделаю, – плохо. Меня это достало! Я сыта этим по горло!
– Пока ты живешь в моем доме – будь добра – не беси меня! У меня уже язык стерся повторять тебе это! – Он сильнее сжимает стакан с виски в руке, что аж костяшки на пальцах белеют. А взгляд устремлен прямо на сестру, которая еще наивно полагает, что ее слово в этом доме хоть что-то значит.
Мнимая иллюзия не желает отпускать ее до последнего. Кажется, что бы Джеджун ни сделал, что бы он ей ни сказал – Седжон проглотит это. После ссоры, когда он снова уезжает по рабочим делам, когда она остается одна, когда жизнь налаживается, начинает появляться ощущение, что все в порядке. Но стоит ему вернуться, стоит ей посмотреть ему в глаза, стоит лишь одно слово поперек сказать – конец. Хрустальная крыша, через которую только-только начинают пробиваться солнечные лучи надежды, с треском рушится. И от этой боли, что наносят ее острые осколки, становится так невыносимо, что уже нет дела до солнечного света. Уже нет дела больше ни до чего. Хочется лишь одного – чтобы все это прекратилось.
– Хватит командовать. Ты мне не отец, – выпаливает Седжон и тут же осекается.
Осознание того, что она сейчас сказала, приходит не сразу. Она как в замедленной съемке наблюдает за тем, как меняются эмоции на лице старшего брата. Холодная злость сменяется полыхающей яростью. Джеджун подскакивает с кресла, а в следующую секунду стакан с виски летит прямо в стену позади Седжон. Она успевает лишь зажмуриться что есть силы, когда бокал проносится мимо нее, а капли алкоголя прожигают левую щеку.
Все тело словно параличом сковало: она не может двигаться, лишь смотрит в серые глаза напротив, боясь пошевелиться. Будто, пока она будет неподвижна, брат ее не заметит. Вот только он прекрасно ее видит – смотрит в упор. Испепеляет взглядом, и Седжон уже понимает, что просто так она из этой комнаты не выйдет.
В дверь раздается стук – аджума пришла на шум разбитого стакана, который вдребезги рассыпался, как и последние надежды Седжон на то, что когда-то все будет нормально. Никогда уже ничего не будет нормально. В отношении ее семьи стоит забыть это слово.
– Господин, я могу войти? – доносится голос по ту сторону двери.
– Не смей входить! – отрезает Джеджун, а Седжон беспомощно набирает в легкие воздуха, словно вот-вот перекроют последний кислород.
Сравнение с отцом срывает с Джеджуна тонкую вуаль мнимого спокойствия. В их доме запрещено вспоминать о родителях, и сейчас Седжон нарушила это правило – еще одно правило.
– Я не хотела, – еле слышно лепечет она, пятясь к двери. Но стоит ей сделать первый шаг, как Джеджун молниеносно обходит стол, сокращая расстояние между ними. Хватает сестру за запястье и резким движением отшвыривает ее в сторону, а сам запирает двери на замок. – Выпусти! – Она еле сдерживается, чтобы не зареветь.
Когда дело доходит до Джеджуна, Седжон будто забывает о своем железном стержне, который обычно пугает окружающих. Который вынуждает их думать, что Лим Седжон – бездушная стерва.
…Королева улья.
Она сама жертва беспощадного пчелиного роя.
Рядом с братом она превращается в жалкую букашку, а он – даже не оса и не шершень. Джеджун – мухобойка, размазывающая по стенке в одну секунду. Дихлофос, выжигающий все живое прямо изнутри, потому что, как ни крути, они связаны кровью. Он все еще ее старший брат, и самое ужасное – навсегда им останется.
– Ты должна была пойти вчера на свидание с моим партнером. – Он говорит на повышенных тонах, а Седжон лишь безвольно кивает. Она бы, может, и пошла, но совсем про это забыла. Весь день они провели с Фугу в загородном доме его семьи на берегу моря. Она совсем забыла об осторожности и теперь расплачивается за это.