Это не то, о чем можно сказать за чашечкой кофе или после обыденного вопроса «Как дела?». Потому что фигово дела – вот как. Седжон никогда не говорит правду. Альтруизм ли это? Неоправданная жертва в угоду чувствам других людей? Возможно. Седжон не из тех людей, кто станет портить настроение друзьям, если у самой все через одно место. Наоборот, ей хочется отвлечься от этих переживаний. Проще выслушать чужое нытье, чем изливать собственную душу, выворачиваясь наизнанку. Это совсем не для нее.
Она привыкла справляться с этим сама. Но не потому, что ей никогда не хотелось с кем-то поделиться – хотелось, безумно хотелось. Вот только не каждый может это понять, потому что сам не пережил на собственной шкуре. А может, и пережил, но тоже старается не сболтнуть лишнего.
Но все эти мысли о чувствах и мнении других людей делают только хуже. Эмоции копятся до поры до времени, пока сосуд не переполнится. Тогда весь этот нескончаемый поток смывает тебя, как цунами. На месте сухой безэмоциональной пустыни разливаются кровавые реки, бесконтрольно сочащиеся из самой глубины, обнажая все то, что было так тщательно скрыто от посторонних глаз. Наверное, поэтому Седжон больше не может сдерживаться. Ее сосуд не просто переполнен, он дал трещину и раскололся, больше не в силах удерживать что-либо внутри себя.
Произнеся эти слова вслух, Седжон придала им силы. И теперь единственное, что она может сделать, так это прикрыть рот рукой, чтобы из него не текла слюна по подбородку, пока она глотает ртом воздух, борясь с приступом паники. Более жалкой в глазах других она себя еще никогда не чувствовала. Пчела не может выжить без своего жала, а у пчелиной королевы Лим Седжон его больше нет.
– Что? – Дохён не верит своим ушам. Он осматривает стол: конспекты разбросаны хаотично, лист с заданием порвался. Пока Седжон пыталась освободить руку, бутылка с газировкой упала, и струйка колы стекает на пол, пачкая листы и светлый кафель. Дэн несколько секунд пытается осознать услышанное, усиленно шевеля мозгами, складывая пазл из событий прошедших месяцев. – Тебе для этого нужны деньги? Чтобы не зависеть от него? – догадывается он. Седжон лишь безмолвно кивает, не поднимая взгляда. Она вообще глаза открыть боится, потому что уже представляет, с какой жалостью на нее смотрит Дэн. Для нее этот взгляд смерти подобен. – Ты сказала об этом кому-то? – Он растирает лицо ладонями, взъерошивает челку и поднимает на нее взгляд, так и не дождавшись ответа. – Седжон, об этом еще кто-то знает?
Она лишь качает головой, потому что говорить сейчас не в состоянии. Сокчоль знает о том, на что способен ее брат. Но если она ему расскажет о новых побоях, то это повлечет за собой еще больше проблем. Чоль уже клялся, что, стоит Джеджуну еще хоть раз ее пальцем тронуть, он молчать больше не станет.
Она боится. Боится, что Джеджун может навредить еще кому-то.
– Он еще что-то с тобой делал? – продолжает допрос Дохён, но в ответ получает лишь покачивание каштановых волос и тихое шмыганье носом. – Только бил? – Самые ужасные мысли сразу же лезут в голову. Он не может их контролировать. Рот вяжет от отвращения, что он смеет спрашивать о таком у Седжон. Все тело напрягается, но стоит увидеть очередное покачивание головы напротив, как тяжеленный груз падает с плеч. Дохён даже прикрывает глаза, с шумом выдыхая, потому что он не знает, что бы сделал, окажись это страшной правдой. – Ты поэтому тогда пришла ко мне? – Он видит, как Седжон тяжело сейчас, но он просто обязан разобраться в ситуации. Получив еще один кивок, он догадывается: – Тебе некуда пойти? Подруги не знают?
– Только Чоль, – хватая ртом воздух, говорит она. – Хан Сокчоль знает.
Дохён хмурится:
– Профессор Хан? – Он удивлен, но подробности выяснит позже. Сейчас это не так важно. Важно лишь то, что хотя бы кто-то может оказать ей помощь. Вот только Седжон отказывается ее просить. – Нужно сказать еще кому-то. Нужно подать заявление в полицию. – Дохён обеспокоен и возмущен одновременно.
В их семье тоже были тяжелые времена, но никто никогда не поднимал руку на близкого. Да, Дохёна в детстве даже не били по попе за съеденные до обеда конфеты. О каком домашнем насилии вообще может идти речь? Но если это не происходило у него дома, то это совсем не значит, что такой проблемы не существует вовсе.
Существует, еще как существует, и живое тому доказательство сейчас сидит напротив него. И хорошо, что вообще сидит. Что она вообще пришла на их сегодняшнее занятие. Что Дохён случайно заметил побои. Что решился поднять эту тему.
…Что не остался в стороне.
– Будет только хуже, я сама виновата, – мотает головой Седжон и закрывает лицо руками. – Я сказала то, чего не должна была говорить.
Быть может, если бы она не упомянула отца во время их ссоры, то все могло бы закончиться меньшей кровью. Но сказанного не воротишь, и Седжон пытается стойко вынести то наказание, которое заслужила.
– Ты не виновата. – Дохён тянется через стол и трясет ее за плечи, пытаясь привести в чувства. – Жертва никогда не виновата. Вся вина на агрессоре, который поднимает руку, потому что не может справиться со своими эмоциями. Он сделал это с тобой от собственного бессилия. Вся ответственность лежит только на нем. – Он произносит четко каждое предложение, словно на подкорку ей это вбить пытается. Как ей вообще могла прийти мысль о собственной вине? Что брат с ней сотворил, раз Седжон пытается оправдать этот омерзительный и низкий поступок? – Ты меня слышишь? Посмотри на меня, – требует Дэн, буквально встряхивая ее. – Ты не виновата! Запомни это!
Седжон молчит, лишь нерешительно кивая. Все как в тумане: произошедшее за последние сутки кажется кошмарным сном, который не заканчивается до сих пор. Какое же безумие творится в ее жизни, что сейчас Ким Дохён сидит и пытается привести ее в чувства? Привычный мир летит в пропасть, а Лим Седжон летит вместе с ним.
– Он сейчас дома? – Дохён убирает от нее руки, но все так же пронзительно вглядывается в ее лицо. Не желает слышать лжи или увиливания от ответа. Голос ровный и серьезный, а все мускулы на его лице напряжены от ярости, которая никак не утихнет.
– Нет, он уехал. Его не будет неделю, может, дольше. – Седжон снова опускает взгляд на столешницу, на которой покоятся ее руки. Нервно ковыряет кожу вокруг ногтя на большом пальце и никак не может это контролировать.
…Она больше ничего в своей жизни не контролирует.
– Ты можешь остаться у нас. С Чонсоком я договорюсь, – предлагает Дохён. И звучит это больше не как предложение, а как решение, которое не стоит оспаривать.
– Не нужно, – снова мотает головой Седжон, будто пытается прикрыть раскрасневшееся лицо прядями. – Он узнает, что меня нет дома, – шепчет она, пытаясь подавить очередной подступающий к горлу ком.
Дохёну просто невыносимо видеть ее в таком состоянии. Такой беспомощной и разбитой. Просто растоптанной и уничтоженной. Синяки – ерунда по сравнению с теми душевными ранами, которые кровоточат, не успевая до конца затянуться. Ведь их раздербанивают снова и снова. И с каждым разом им все сложнее исцелиться.
Как же хочется забрать всю эту боль, что ей причинили! Дохёну хочется самому избить Лим Джеджуна за то, во что он превратил свою младшую сестру. Чтобы ему было так же больно и невыносимо от собственного существования. Чтобы смерть ему показалась роскошью, которой он недостоин.
Но Дэн не убийца. Есть грань морали, которую он никогда не переступит. И единственное, что он сейчас может сделать, – поддержать Седжон. Предложить помощь, защиту или хотя бы поддержку. Что-то, способное хотя бы на малую долю облегчить ей жизнь. Все, что угодно, все, что в его силах, только бы не быть в стороне. Только бы не казаться равнодушным – ведь он неравнодушен. Настолько неравнодушен, что боль от ногтей, впивающихся в кожу на шершавых ладонях, говорит о его злости.
– Зачем он это делает? Зачем бьет тебя? Зачем так мучает? – Дохёну никогда не понять, каким монстром нужно быть, чтобы сотворить такое с собственной сестрой. С единственным родным человеком, который у него остался.
– Я его разозлила, – безжизненно отвечает она, нервно сглатывая.
Предательская слеза катится по бледной коже, но Седжон не может это контролировать. Она сдалась, поэтому больше не пытается утаивать истинные чувства. Только сейчас она не чувствует ничего, кроме разрушительной обиды и стыда. Стыда за собственное бессилие.
– Чем?
– Тем, что я перечу ему, – продолжает всхлипывать она по инерции.
– Ему что-то от тебя нужно?
Должна быть какая-то причина. В голове не укладывается, что кто-то может сделать такое просто от скуки. Нужно быть конченым психопатом, чтобы не чувствовать вины за содеянное.
– Только послушание.
От этих слов Дохёну становится невыносимо мерзко. Как же сильно Седжон, наверное, любит брата, что терпит все это. Не просто терпит – находит ему оправдания. А вдобавок ко всему находит в себе силы не выставлять эти проблемы напоказ. Кто-нибудь вообще догадывается, что творится с жизнью Лим Седжон, когда она выходит за стены Сеульского университета, снимая диадему пчелиной королевы?
Кто-то вообще думает о ней?
– Да он чертов психопат, – не подумав, выплевывает Дохён со всей желчью, что у него есть.
Он никогда не встречал Джеджуна лично. Единственный раз он видел его на фото в комнате Седжон, которое она бережно хранит на столе. Взглянув на их счастливые лица, Дохён и подумать не мог, что такое вообще возможно. Что этот парень, который держит на спине улыбающуюся сестру, сможет поднять на нее руку. Что вместо того, чтобы быть для нее опорой и защитой, он стал ее самым страшным кошмаром.
– Он обижен и злится. – Седжон снова оправдывает брата, но не отдает отчета своим словам. Ей самой от себя противно, что вместо того, чтобы обозлиться на него еще больше, она зачем-то ищет объяснение его поведению.
Но это пройдет – всегда проходит. Она просто еще не отошла от шока. А когда отойдет, то вспомнит, почему вообще решилась на то, что собирается сделать. Почему она начала зарабатывать деньги. Почему рисковала, скачивая данные с компьютера Джеджуна. Почему она вообще обратилась за услугами к Нам Чонсоку.