А тут все вдруг вспыхнуло и обожгло, и его охватили ненависть и отвращение. Отвращение! Да еще какое тяжелое, злое, словно только вчера унизили его. Должно быть, нанесенные оскорбления жгут человеческую душу до скончания века. Да забывается ли, вообще, что-нибудь на свете?..
Механик Шубин подвел Шляхова к Гурину и познакомил их. Пожимая деревянно-жесткую ладонь капитана, Гурин следил за его лицом.
— Как устроились? Каюта теплая? — приветливо спросил Шляхов.
— Меня хорошо устроили, — глуховато ответил Гурин и подумал:
«Не узнал. Огрузнел я, седой, очками украсился. От прежнего ничего не осталось. Да он меня и видел тогда раза два-три, и то мельком. Не запомнил. Да и не мог запомнить. Я же ему ничего не сделал».
— Ночевать будем здесь, — обратился к команде Шляхов. — Уйдем на рассвете. Кто хочет — может прогуляться в город.
4
… Гурин медленно шагал по дощатым тротуарам бревенчатого северного города. Сколько лет пролетело! И вот он снова здесь, седой, на путях своей молодости.
Сергей Гурин работал тогда в Томском передвижном театре администратором. Здесь он и встретился с Тамарой Чубуковой.
Большие, серо-зеленые глаза ее удивляли: на них почему-то были коричневые крапинки, от которых глаза казались пестрыми. Пышные, темные волосы, крепкая, в меру полная фигура, полные красивые ноги, яркость игры и обаяние на сцене — все это сразило Сергея Гурина.
Была Тамара компанейской девчонкой, любила повеселиться, попеть, потанцевать. То и дело за кулисами или в зале, или в фойе раздавался ее хохот. Этакая бедовая, забубенная головушка, готовая на самые рискованные похождения! И они случались у нее, только Сергей, доверчивый добряк, с головой ушедший в свои стихи, не замечал этого.
Ей было двадцать, а ему двадцать три, когда они сошлись. Он было заикнулся: «Давай зарегистрируемся», — но она беспечно воскликнула:
— Э, Пушкин! К чему все это? Не усложняй. Хватит того, что мы любим друг друга.
И Гурин согласился с ней. Они прожили вместе уже год. Он во всем ей уступал, а она, веселая сумасбродка, верховодила. Ему даже нравилось потакать всем ее причудам…
И вот, перед самой войной, театр отправился на гастроли в Нарым.
Когда кончилась посадка на пароход, и они отплыли, стояла ночь. Усталые, они сразу уснули… Утром Гурин заторопился на палубу. Интересно все-таки взглянуть на Обь — он еще не плавал по ней. За ним вышла и Тамара.
Дело происходило в такое же время, осенью. Дул холоднющий ветер. Тамара и Гурин кутались в пальто. Плыли им навстречу белые пески отмелей, с упавшими на них подмытыми березами, да рыжие и золотистые острова.
Стояли, облокотившись на белые поручни. Ветер рвал с головы Тамары цветастую крепдешиновую косынку, завязанную под подбородком. Тамара поглядывала вокруг ленивенько и сонно.
А Гурин все смотрел и смотрел вперед. И ему, как мальчишке, казалось, что это не просто река, а его дорога, полная загадок и тайн. Вот упирается Обь в острова. Ну, конечно, за ними-то и таится избушка на курьих ножках, в которой живут его стихи… Проплывали между островами, и опять открывался новый извив и тоже упирался в острова. Нет, наверное, избушка притаилась за этими. Проплывали и их. Над протоками склонялись деревья. Пусто на островных бережках. Никого и ничего. Стой! Что это? С воды поднялась стая уток. Летят низко, над самой водой; летели, летели и снова плюхнулись на воду у дальнего берега. Там из-за туч все сумрачно, и только в одном месте, где сели утки, падает столб света и из серости тальников выхватывает одну лишь березовую рощицу. И она, единая, сияет золотом пожухлой листвы. Ну, конечно же, там таится избушка! К ней и полетели утки.
Вся эта могучая, в плавных извивах, водяная дорога вела к невозможной радости. Со дня на день должен был выйти в свет сборничек стихов Гурина. Но ему все не верилось в это — так он жаждал войти в мир поэзии.
Думая о книжке, Гурин весело смотрел по сторонам и все не мог понять — по главному руслу плывет его каравелла или плутает в протоках…
Он хотел обнять Тамару, но совсем недалеко от них торчал парень в черном бушлате, в черной фуражке с каким-то золотым знаком речников. Из-под нее выбивались тоже золотые пряди волос. Гурин помнит, как подумал тогда: «Смазливый, даже с усиками. Но только уж очень красногубый»… И так же помнит он, что Тамара была тогда какой-то рассеянной. Иногда она косилась на парня. И вдруг спросила у него:
— Нам долго еще плыть до Александровска?
Гурин рассердился — он же вчера говорил, сколько плыть.
Парень ответил ей и, в свою очередь, спросил о театре, о спектаклях. Тамара оживилась, придвинулась к нему. Вот она засмеялась какой-то шутке. Между ними и Гуриным оказалось шага два пустоты. Он посмотрел в Тамарину спину и почувствовал себя здесь лишним. Раздосадованный ушел в каюту. Целый час мыкался в ней, а жены все не было. Тогда он вышел на палубу. Тамара и парень о чем-то увлеченно разговаривали и хохотали.
Гурин подошел к ним и спокойно сказал:
— Пора завтракать. Пойдем.
Тамара взглянула на него удивленно:
— Уже? — и повернулась к парню, с сожалением развела руками. — Идти нужно.
Парень этот показался Гурину противным и нахальным. А особенно неприятными были его красные губы под золотистыми усиками.
— Кто это? — как можно равнодушнее спросил Гурин, когда они отошли подальше.
— Выпускник речного техникума. Проходит практику на этом пароходе, — тоже как можно равнодушнее ответила Тамара.
— Что-то есть в нем такое… Не очень он понравился мне.
Тамара пожала плечами… Молча сели за столик. Гурин придвинул к ней узкую кожаную папочку, в которой лежало меню, едва различимо напечатанное на папиросной бумаге.
— Выбирай.
А в нем и выбирать было нечего. Каша манная, винегрет да чай, вот и все.
Давно опустели магазины, хлеб продавали на работе небольшими порциями. Это давала знать о себе война. Она разгорелась в Европе вовсю. Фашисты бомбили Лондон, англичане — Берлин. Гитлер вопил о «новом порядке»… Совсем рядом шумела война. И советские люди ждали ее. Страна была почти на военном положении…
Сергей думал о том, что, конечно, и ему придется воевать, и что эта война будет короткой, и закончится она мировой революцией… А на душе было как-то смутно. Неужели из-за этого парня?
Рядом, в салоне, кто-то играл на пианино. В большое окно виднелась река, вся в пенистых всплесках, точно из воды выбрасывалось множество рыб. Маленький, затрапезный буксирчик на тросе тащил старую баржонку, битком набитую телятами. Наверное, колхозники поволокли их на мясокомбинат…
Уже кончили завтракать, когда у их столика возник этот будущий капитан.
— Разрешите вашу спутницу пригласить на танец, — обратился он к Гурину. Голос у подошедшего был чистый, легкий, певучий.
Презирая себя за малодушие, Гурин вежливо и даже этак приветливо сказал:
— Пожалуйста!
Он боялся, как бы этот парень не заподозрил его в ревности. Кому хочется быть смешным и жалким?!
Краем глаза Гурин ухватил, как они просияли друг другу улыбками.
Не спеша расплатился и вышел из ресторана. Проходя мимо окон салона, увидел, как они танцуют. Ему показалось, что они так и приникли друг к другу. Гурину стало зябко. Он передернул плечами и поспешил в каюту.
Сунулся на диван, смотрел в окно. На берегу стояли белые свечи берез и серые свечи осин с догорающей желтизной последних листьев…
Так прошел час, другой, третий. Неужели можно столько танцевать? Значит, они где-нибудь на палубе. И все актеры их видят. Гурин не знал, что ему делать.
Он рассеянно листал книгу, а сам смотрел в окошко. Иногда пароход подплывал очень близко к берегу, и тогда взгляд его проникал между стволами далеко вглубь и Гурин видел, что там таилось. И ему хотелось скрыться в этих рыжеватых чащах. С тоскливым недоумением он думал: «Ну, зачем мы, люди, так иногда походя унижаем друг друга, мучаем? Не бережем друг друга?» И он понимал, что ему страшно потерять Тамару…
Наконец Тамара появилась у окна и, как ни в чем не бывало, весело позвала:
— Идем обедать! Ты не скучал без меня, Пушкин? А впрочем, у тебя книги.
— Долго же вы… танцевали, — усмехнулся Гурин.
У обоих все это прозвучало фальшиво.
После обеда Тамара легла спать, и лицо ее во сне улыбалось. Должно быть, ей снилось что-то забавное. Гурин долго и задумчиво следил, как вздрагивают ее длинные, плотные ресницы и уголки слегка накрашенных губ, как бьется на шее лиловатая жилка.
«Не делай больше так. Я ведь тебя люблю, дурочка», — сказал он ей мысленно и отошел к окну.
По серой реке тянулась багровая закатная тропа. Серые тучки были с оранжевой подпалиной. И все наплывали и наплывали острова и протоки, и пески, и островерхие ели. Протащилась старая небольшая самоходка, набитая тюками прессованного сена…
Гурин рвался ко всему этому и знал, что потом, в городе, будет писать стихи о речной осени, о чистейших ветрах, о зовах рыже-синих далей…
После ужина Тамара снова осталась танцевать.
— Ты не сердись, Сергей Семеныч! Ты же знаешь, что твоя женушка любит немного покуролесить, — сказала она ласково и весело и хотела его поцеловать, но он отстранился, и тогда она, смеясь, взъерошила его волосы.
В полночь танцы кончились, а ее все не было и не было. Гурину, порой, чудилось, что он сойдет с ума от тех картин, которые ему представлялись.
И только в два ночи дверь тихонько открылась, впустив в темноту каюты свет из коридора.
— Сережка! Ты дрыхнешь? — ласково спросила Тамара.
Он молчал на своем диванчике, вдавив лицо в подушку, дурно пахнущую «хозяйственным» мылом…
На другую ночь Тамара снова исчезла. Все спали. Растерянный, пораженный Гурин сидел у поручней, дрожа от холода. Ночь была ярко лунная, тихая и студеная-студеная. Поручни затянуло тончайшей пленкой льда, канатные бухты побелели от инея. И луна над стеклянной, без морщин, Обью казалась такой ледяной, что хотелось закричать от ее холода.