о гордость и он не стал разговаривать дальше, потому что понимал, что я в этот момент сильнее, а он не знает, как себя вести? Уже лежа в кровати, я вдруг вспомнил русскую, кажется, поговорку, которую когда-то слышал: «Хочешь насолить черту — посмейся над ним».
В среду вечером за ужином в китайском ресторане Бертон представлял отчет о проделанной работе, прерывая его время от времени дробью палочек, призванной подчеркнуть какие-то наблюдения. Он все больше и больше входил в роль детектива-любителя, блюдущего интересы моей сестры. Несмотря на самые серьезные сомнения, которые вызывали у меня его действия, я невольно проникался к нему искренней симпатией.
— Внутрь я, по зрелом размышлении, не пошел, ты же понимаешь. С персонажем, которого я в наших общих интересах изображаю, это заведение как-то не вяжется. Да и кусается там все, очень уж дорогое местечко. Представляешь, чашечка эспрессо — три доллара! Мне это не по карману.
— Не отвлекайся, если можешь.
— Да, да, конечно. Так вот, район, где работает мисс Блай сегодня, — это не Квинс, а Трайбека.[61] Компания «Трайбека риелторз»: зарплата побольше, клиенты побогаче, сам понимаешь. Итак, она бросает недокуренную сигарету и заходит в кафе «Валтасар». Я понимаю, что ее там кто-то ждет, это видно невооруженным глазом. Я стал настоящим специалистом по языку тела, могу тебя заверить. Ты, разумеется, помнишь работы Либета[62] о том, что соматическое действие всегда предваряет сознательное решение на треть секунды?
Я кивнул.
— Хорошо, продолжим. Кто, ты думаешь, ее ждет? Фельбургерша!
Бертон прищелкнул палочками, потом утер лоб.
— Они сидят в кафе, к счастью, мне их прекрасно видно. Не целиком, разумеется, ноги скрывает столик, но самые важные зоны, где отражается коммуникативное взаимодействие, то есть лица, полностью доступны для обозрения, их ничто не загораживает. Я бы отметил у обеих собеседниц некоторую напряженность, не враждебность, нет, это уж чересчур, просто и у той и у другой чувствуется какая-то зажатость во взгляде, в шее. Они обмениваются словами.
Пауза.
— Мне, к сожалению, удалось разобрать только одно!
Удар палочками по столу.
— Эрик, ты не поверишь, какую роль приобретает для меня умение читать по губам! Я серьезно занимаюсь и чувствую, что с каждым уроком делаю это все лучше и лучше.
— Так какое слово ты разобрал?
— «Копии», — торжествующе выдохнул Бертон.
— Надо полагать, копии писем.
— И я того же мнения, но акта передачи чего-либо я не заметил.
Бертон извлек знакомый носовой платок и принялся яростно вытираться. Плечи его ссутулились.
— Ты даже не представляешь, какие сведения о твоей сестре можно найти в интернете. Я, признаюсь, долгие годы отслеживаю все статьи, интервью, рецензии. Раньше мне казалось, что главной мишенью писак был Макс Блауштайн, что именно его репутацию они стремились опорочить. Но вот на что я обратил внимание. Эта особа, Фельбургерша, прелюбопытнейшее, кстати, имя, Fehl по-немецки «порок», «недостаток», да ты и сам это знаешь, ты ведь, насколько я помню, учил немецкий, так вот, я заметил, что эта самая фрау Фельбургер при любой возможности стремится задеть не твоего покойного зятя, а твою сестру, к которой питает особую ненависть, хотя причин ее мне установить не удалось. В сети можно обнаружить несколько ошеломительных по жестокости и абсолютно беспочвенных, высосанных из пальца материалов, подписанных разными именами, три из которых, вне всякого сомнения, принадлежат этой женщине, я проверил.
— Час от часу не легче.
Лицо Бертона истекало потом. Он стал мрачнее тучи.
— Она не связана ни с одним конкретным журналом или газетой, так, вольный стрелок. С нашего с тобой последнего разговора прошло какое-то время, посему вестей с фронта накопилось в избытке, достаточно пару раз щелкнуть клавишами, чтобы узнать много интересного. Например, на официальном сайте издательства Университета Небраски я нашел отдельную информацию о готовящейся к печати книге Генри Морриса, жанр которой они определяют как «критическая биография».
Последнее слово Бертон произнес заговорщицким шепотом.
— И мне кажется, точнее, я выяснял, наводил кое-какие справки, что у мисс Блай есть товарки по цеху. Судя по всему, он, то есть этот самый господин, так вот, он методично и, я бы даже сказал, жадно, да, именно жадно, я в этом убежден, ищет встречи со всеми женщинами, так или иначе существовавшими в жизни Блауштайна, втираясь к ним в доверие, а в ряде случаев и в милость. Последнее слово я употребляю в низменном его значении и сразу оговорюсь, из соображений деликатности и почтительности, что безмерно сочувствую твоей сестре и болею за нее всем сердцем.
Бертон потупил взор и уставился на лежащую перед ним на тарелке кисло-сладкую курицу генерала Цо.
— Но откуда такая уверенность? Надеюсь, ты там свечу не держал?
Бертон залился темным румянцем:
— Нет, конечно. Все в рамках приличий, клянусь. Я говорю не о том, что видел лично, а о том, что напрашивается по логике вещей: приходы, уходы, время входа внутрь, время выхода. Плюс личность этого человека в моем понимании, истолковании и даже, не побоюсь этого слова, предвидении будущего. У этого персонажа такие пристрастия, такие, с позволения сказать, аппетиты, что ничего, кроме беды, это не сулит. Я провижу черные грозовые облака. Шторма и бури.
Какие-то из опасений Бертона я разделял, но мне все же казалось, что насчет Генри Морриса он перегибает палку, возможно — из ревности. Ясно было одно: моя сестрица или ее идеальный образ оказались в эпицентре как минимум трех личных драм. Тут и Фельбургерша, с мстительным упоением вымещающая на ней какие-то обиды, и Моррис с его литературно-ролевыми играми, и наиболее безобидный на общем фоне Бертон, одержимый любовью, которая, по моим ощущениям, перерастала в навязчивую идею.
На приеме в среду мисс Л. первым делом обрушила на меня шквал жалоб на вторую жену своего отца и ее дочь, которая к тому же была беременна. Я прекрасно понимал важность этого еще не родившегося ребенка, но сегодня мисс Л. на контакт не шла. Меня она назвала «набитым дерьмом аналитиком, который много о себе воображает, а сам и мухе не поможет», — эта неожиданная трансформация идиомы «мухи не обидит» была отражением ее разочарования по поводу моего, как она это называла, «бессилия». Я оказался «завравшимся сукиным сыном, который не понимает, когда ему говорят правду». Она же твердо помнит, что в детстве с ней жестоко обращались, били головой о стену. Как можно этому не верить?!
Я сказал, что она хочет вывести меня из себя. Что она все время провоцирует меня, испытывает на прочность. Что существуют правила, регламентирующие поведение, как ее, так и мое, и она эти правила нарушает.
— Если вы убеждены, что я не могу вам помочь, тогда зачем вы приходите?
Я знал, что в моих словах звучит отчужденность, что это с моей стороны ретирада, но все-таки надеялся привнести в ее восприятие некоторую неоднозначность. А вдруг?
Мисс Л. подняла на меня глаза:
— Я не знаю, зачем я прихожу.
— Может быть, где-то в глубине души вы все-таки верите, что у нас получится?
Она молчала. Взгляд ее был холодным и непроницаемым.
Я попытался еще раз:
— Помните, мы с вами говорили о ваших, как мы их назвали, «опорожнениях». Вы тогда сказали, что ненавидите свою пассивность и бездеятельность в эти периоды. Когда вы на меня нападаете, то вы раз за разом потворствуете моей пассивности, потому что я в таких ситуациях не знаю, что сказать, за что хвататься. Вы, таким образом, закрепляете во мне качество, которое хотели бы истребить в себе.
Мисс Л. прикрыла глаза, казалось, голова ее еле держится на шее.
— Мне нехорошо, — прошептала она.
Потом она рывком встала с кресла, держась за живот, обвела комнату глазами и едва успела наклониться над корзиной для бумаг, как ее вырвало.
Я достал бумажные салфетки, чтобы она могла утереть рот, сказал, что сейчас приду, отнес пластмассовую корзину в туалет, выплеснул содержимое в унитаз и смотрел, как бурая кашица смывается водой. Потом я побрызгал корзину моющим средством, добавил воды и оставил стоять, а сам поспешил назад.
— Ну, как вы, получше?
— Куда вы это дели?
Ее лицо было очень бледным.
— Отнес в туалет. Все нормально.
— Вы что, убирали за мной? — спросила она тихим голосом.
— Да ничего особенного, просто сполоснул корзину водой.
— Вы отмывали мою блевотину? Сами? Почему вы не позвали уборщицу?
— А зачем?
— Как вы могли? — процедила она. — Какая мерзость!
Это был не ее голос. Я понял, что слышу кого-то другого, и чуть не подпрыгнул:
— Вы ведь не со мной сейчас говорите!
Я почти всхлипнул, так мне было ее жаль.
— Это говорит взрослый, отчитывающий ребенка.
Она озадаченно потрясла головой. На лице ее появилось выражение растерянности.
— Я запуталась. Мне холодно. Я совсем одна.
Вечером меня ни на секунду не оставляло мучительное беспокойство. Грудь сдавило, дыхание стало учащенным, я не находил себе места и мерил дом шагами. Пробовал взять в руки последний номер JSC, журнала по исследованиям сознания, но понял, что не прочту на строчки. Мелькнула мысль о маме и ее неоткрытых книгах. Попробовал сесть и сделать несколько дыхательных упражнений, но сирены внутри не замолкали, их голоса гнали меня куда-то. Мне приходилось наблюдать подобное у страдающих депрессией пациентов. Я же знаю, что это. Аффективное расстройство. По-другому — расстройство настроения.[63] Диагноз выглядит очень жизнеутверждающе, если смотреть отвлеченно.
— Грань между сопереживанием и отстраненностью невероятно тонка, — учила меня Магда. — Подошел слишком близко — и от тебя никакого проку. Но если ты слишком далеко, если нет сочувствия, то нет и связи между врачом и пациентом.