– Да ну, что там, – пробормотал Манфрид, которому польстило, что его диатриба понравилась священнику. – Только правда, не отягченная хитрыми словесами и бессмысленностями, которые так нравятся селюкам.
– Как я уже говорил, – начал Мартин, отхлебнув из бутылки, – хотя, видимо, выразился недостаточно ясно, именно такое двуязычие настолько отдалило христиан друг от друга, что даже Папа не может воссесть на своем законном месте и вынужден жить в едва обузданной глуши Авиньона,[20] а меня некоторые собратья облили презрением, узнав о целях моего похода. Они скорее обвинят друг друга в ереси, чем примутся воевать с истинным злом, облекшимся плотью.
– Трусость часто прикидывается здравым смыслом, – заявил Гегель. Остальные согласно кивнули.
– И ты прав, – продолжил Мартин, – хоть мне и стыдно это признавать, что в Церкви ныне много тех, кому уже мало Воли Божьей. Они не только губят собственные души, но и оскверняют сам святой институт, ибо взыскуют более вопросов, нежели ответов.
– Да еще и куча разных орденов, которые шатаются туда-сюда, одного от другого не отличишь, – вставил Гегель, поскольку Манфрид явно утомился, готов был просто пить и слушать.
– Это не такая большая беда, если разделение не становится невыносимым, – сказал Мартин и рыгнул. – Демон, за которым я охотился, явно на это указывает. Мало поддержки и помощи обрел я в том, чтобы преследовать злого духа, которого видел своими глазами. О, печальные времена, когда биться с материальным злом, посланным самим Диаволом творить пагубу, стало делом менее обязательным, чем расследовать слухи о ереси, когда праведников не осталось и в самом их городе. Я нашел союзника в лице Иоанна Рокаталадского[21], францисканца, облеченного пророческим даром, но его бросили в темницу за то, что он проповедовал истину – что Конец Времен пришел. Я приходил к нему в келью всякий раз, когда приезжал в Авиньон. Вот и доказательство, еще одно доказательство! Заботу о душах человеческих подменила жажда власти. Я молился, чтобы только мой поход помог вновь объединить Церковь, но, когда в последний раз покидал Авиньон, я уже стал изгоем и посмешищем для тех, кто оскверняет Имя Его словом и делом, кое-кто даже нашептывал, дескать, я – тайный вальденс[22]! Они не дали мне получить аудиенцию у Его Святейшества Климента, а затем у Его Святейшества Иннокентия. И, когда я вернулся в последний раз, чтобы молить о помощи Его Святейшество Урбана, меня ждал тот же немногословный отказ.
– Печально, – посочувствовал Гегель.
– Скажите мне, братья, слыхали вы о синоде Формоза?
Манфрид зевнул. Гегель моргнул.
– Осквернение Папы Формоза ныне чрезвычайно злободневно, потому я поведаю вам о том, что с ним случилось, дабы вы, благочестивые путники, сделали свои выводы. Несколько веков тому Формоз служил человеку и Богу, как служат все истинные Папы. Но даже тогда Церковь терзали политические интриги, и вскоре после его смерти тело извлекли из гробницы.[23]
Рассказ вызвал у Гроссбартов живейший профессиональный интерес. Гегель заставил себя следить за дорогой, а Манфрид отобрал пиво у Мартина. Но священник успел отхлебнуть еще разок, прежде чем расстался с бутылкой.
– Они обвинили его в ереси, – недрогнувшим голосом сообщил Мартин, хотя на глазах у него блестели слезы. – Под предводительством Стефана Шестого… хм, то есть Седьмого[24]… эти еретики приказали вынести его из освященного места упокоения и совершили над ним суд. Судили труп! Душа его уже давно воссела на Небесах, а теперь узрела унижение, которому подвергли его кости, обвиняя в богохульстве, дьяволопоклонничестве и прочих гнусностях, какие могли выдумать их извращенные умы. Разумеется, сам он не мог защитить свои останки, поэтому преступники отрубили ему руку, на которой было папское кольцо, и совлекли с него облачение. А затем протащили тело по улицам и бросили в реку; потом выловили и смешали его оскверненные кости с иудейскими.
– Стыдоба, – посочувствовал Гегель.
– Позор, который никогда не будет забыт, – провозгласил Манфрид.
– Я часто думал, что, если бы стал Папой, избрал бы имя Формоз, – задумчиво проговорил Мартин.
– Ну-ну. – Манфрид легонько двинул монаха локтем в бок. – Кто-то опять забыл свое место за столом?
– Что? Нет! Никогда! Я просто… гм, как сказал Августин…
– Расслабься, Мартин, – рассмеялся Манфрид. – Я просто твои слова перехерил. Трусость – усомниться в судьбе, а отвага и честь в том, чтобы пытаться ее изменить.
– Но судьба неизменна, – протянул Мартин.
– Обычно да, но по Ее воле мы должны бороться и упорствовать. И еще нужно знать разницу между тем, что тебя обманом заставили посчитать судьбой, и тем, что на самом деле твоя судьба.
Мартин прищурился и взглянул на Манфрида:
– Обманом?
– Думаю, дело такое, – вклинился Гегель. – Ты думаешь, что твоя судьба – бороться с ересью в Риме или Авиньоне, еще где, но по-настоящему твоя судьба – загнать демона сюда, в горы. Так что ты последовал своей судьбе, хотя остальные тебе говорили, мол, судьба твоя – сиднем на месте сидеть.
– Я это имел в виду?
Ни тот ни другой из братьев не был уверен, спросил Манфрид искренне или затевает спор.
– Иллюзия судьбы и истинная судьба. Свободная воля. Ересь. Трусость.
Мартин наклонился вперед, и его стошнило на сапоги братьев. Манфрид удержал священника от падения под колеса и подмигнул Гегелю. Похоже, священник оказался неплохой.
– А какого сорта он монах, как думаешь? – спросил на гроссбартском диалекте своего более нахватанного брата Гегель.
– Высшего сорта, – пожал плечами Манфрид. – Судя по рассказу, я бы предположил, что он из этих, доминиканцев. Похоже, судя по тому, как он разливается на тему ереси.
– А-а, – протянул Гегель и замолк, потому что не хотел показаться недотепой, задавая другие вопросы.
– Темнит, правда, в том, как он заделался священником в глазах людей, а не Хера Святого на небеси, – продолжал рассуждать Манфрид. – Не могу себе представить, чтобы кардинал, епископ или кто другой решил, что он подходит на эту роль.
– Но ты же сам сказал, что он высшего сорта! – заметил Гегель.
– Ага, но вкусы разные бывают.
Даже под слоем снега дорогу еще можно было различить, как широкое углубление впереди. Но из-за метели братья могли что-то разглядеть едва ли на тридцать футов от передней пары лошадей. Сидевший между Гроссбартами Мартин то и дело приходил в себя, но потом снова проваливался в беспамятство. Пробуждаясь, он провозглашал тирады, которые, как заверил брата Манфрид, в менее изысканной компании точно приняли бы за богохульство. Это забавляло Гроссбартов, поэтому они подзуживали Мартина, который никогда не поносил Пресвятую Деву – только епископов, священников, монахов, монашеские ордена, аристократов, крепостных и свободных крестьян, а также лошадей.
Павшую лошадь они так и не нашли, зато и волков не встретили. Всю эту ночь Манфрид проспал, так как его подменил Мартин, наложивший на себя такую епитимью за непристойное поведение. Понимая, что зерно хранится дольше лежалых караваев, спутники отказались от каши и глушили вкус заплесневелого хлеба еще более заплесневелым сыром. Подпорченная рожь дивным образом вызывала живые и яркие сны, которые часто приходили еще до того, как путешественники засыпали.[25]
Не понимая источника своих видений, все трое продолжали уплетать хлеб и на следующий день, который принес еще более диковинные разговоры и образы.
Не раз и не два Гегель не мог разглядеть даже лошадей, не говоря о дороге, но помалкивал, так что кони просто трусили вперед по своему усмотрению. Вокруг вздымались и опадали, словно волны, заснеженные пики, и Мартин с Манфридом ожесточенно спорили, что именно это предвещает. Снег почему-то поднимался с земли к небу, а не падал на нее, и каждый из троицы время от времени начинал беспричинно хихикать. Они даже не поняли, что остановились, пока на голове у каждого не выросла снеговая шапка, а затем снова поехали вперед – исключительно назло лошадям.
Ни один не был по-настоящему уверен, что они въехали в лес, пока все не уселись вокруг самого большого костра, какой они разводили с тех пор, как покинули таверну. Густые сосновые ветки сперва обрушили на первый огонек целый сугроб, но теперь защищали путешественников от снега. Где-то завыли волки, и все трое им ответили, причем громче всех – Мартин. Манфриду внезапно захотелось донести до Мартина всю серьезность их предприятия, и он рассказал монаху о семейном обете – не отдать неверным ничего, чего мог бы пожелать Гроссбарт.
– Неужели пресвитер Иоанн[26],– ошеломленно проговорил Мартин, – ваш дедушка?
– Нет, в нашей родне Иоганном никого не кличут, – сказал Манфрид.
– Но вы же сказали, что он – христианский царь, который живет за арабскими землями?
– По правде сказать, – смешался Гегель, – мы не знаем, царь он или просто по-царски богат. Где он уложил свою бороду, тоже. Мы с ним еще не познакомились.
– Но мы скоро это исправим, да еще покажем ему, что почем, – добавил Манфрид. – Столько скарба наберем, что даже наш дед грязноруким крестьянином покажется.
Мартин расхохотался:
– Истории о царстве пресвитера Иоанна десятки, если не сотни лет!
– Гроссбарты идут на юг с тех пор, как Моисей пешком под стол ходил, – воззрился на священника Манфрид. – Говорю тебе, не был он ни Иоганном, ни Свитером или как там его. Так что хлебальник закрой, пока я тебя не подвесил серым собачкам на забаву!
После отчаянной паузы, во время которой оба Гроссбарта незаметно взялись за оружие, поскольку даже Гегель считал, что поносить их родню можно только им самим, Мартин сказал: