– Ну, простите тогда мой хлебальник!
И все трое согнулись от приступа противоестественного хохота.
Поздно ночью из фургона полилась самая чудесная музыка, какую братья слышали в жизни, а потом Мартин проснулся в бреду и принялся молотить кулаками соседние деревья. Братья не подумали вмешаться, наоборот – откупорили бутылки и от всей души наслаждались представлением. Только Манфрид заметил, когда прекратилось пение, и незаметно смахнул лед со щек. Утром он со стыдом осознал, что не проверял, сидит ли женщина по-прежнему в фургоне с позавчера.
Мартин отошел, чтобы почистить свою рясу, Гегель храпел у кострища, так что Манфрид без всяких уловок подошел к фургону, дважды постучал по борту и забрался внутрь, задернув за собой полог. Внутри он мог различить лишь тени теней, но слышал ее дыхание и чувствовал сладковатый запах ее пота, который вызывал у него чувство голода.
– Уф, – пробормотал Манфрид и сглотнул. – А ты нехудо поёшь.
Послышался шорох ее одежды, и Гроссбарту показалось, будто он различил во мраке блеск зубов. Пот разъедал ему глаза, Манфрид вдруг почувствовал, что ему невыносимо жарко. Взяв себя в руки, он наклонился вперед, пока не ощутил ее дыхание у себя на щеке, прохладное дуновение в парилке фургона.
– А ты бы… не могла… Ну, спеть снова? – прошептал Манфрид, чувствуя себя последним дураком. – Пожалуйста.
Ее дыхание стало быстрее, прохладнее, смутно знакомый запах щекотал ноздри. Затем Гегель взревел где-то рядом с фургоном, и она отступила назад во тьму. Ярость обуяла Манфрида, и он выскочил из фургона так, что напугал Гегеля и вернувшегося Мартина. Под их недоуменными взглядами гнев его испарился, и Манфрид промямлил что-то про то, что надо выехать пораньше. Он принялся запрягать коней и даже не заметил, как Мартин оттеснил Гегеля в сторонку.
– Часто он пробирается внутрь, когда ты спишь? – спросил Мартин.
– Ты думай, что думаешь! – возмутился Гегель. – Священник не должен такие грязности думать.
– Человеку должно усмирить себя, прежде чем пытаться усмирить ближнего. Ради спасения его души мы должны быть настороже.
– Ради спасения твоих зубов языку бы наружу меньше высовываться. Вот и все, что я скажу, кроме того, что мой брат чище меня или тебя.
И Гегель мрачно полез на козлы.
Мартин осенил фургон крестным знамением и последовал за ним. Они переломили хлеб, а хлеб переломил их самих, так что этот день и несколько следующих слились в одно сумеречное странствие – не только по горам, но и иным, более глубоким областям. Пламя святого Антония обожгло их мозги, и только удача уберегла конечности от ржаного яда… если не считать большого пальца на ноге Мартина, который выпал из сапога, когда монах стащил обувь, чтобы посмотреть, что там неприятно зудит. Два дня напролет Гегель принимал Мартина за саму Пресвятую Деву, чем обычно до смерти пугал священника, но в конце концов сумел и его убедить, что он – Невеста Христова.
Если бы не здравомыслящие кони, они наверняка заблудились бы, но, к великой досаде Гегеля, те отказывались прыгать с обрывов или скакать по руслам ручьев, в которые он пытался направить фургон. Проклиная четвероногих тварей, он вопил до тех пор, пока вокруг не разгорались огни, но их бивни и бессчетное множество ног до смерти его напугали, так что желания вступить с лошадьми в бой поубавилось. За время пути Мария открыла ему множество тайн, от которых Гегель исходил пеной ярости и рыдал в отчаянии. Она была невероятно похожа на ведьму Николетту, но это перестало его тревожить уже на второй день. Зато его мысли оставались чисты на протяжении всего испытания.
Манфриду как-то привиделось, что вместо снега с неба падают золотые, и он наверняка разбился бы, гоняясь за ними, если бы Мартин не сумел убедить Гроссбарта, что это диавольское ухищрение – обычный орляк, выкрашенный желтой краской, чтобы ввести в заблуждение простодушных. Манфрид забрался на несколько часов под одеяло, чтобы яд не попал в его тело. Когда Гегель вновь начал называть священника Пресвятой Девой, Манфрид ненадолго поддался тому же наваждению, но вскоре прозрел – ведь истинная Мария скрывалась в фургоне! И Она нашептывала ему такие слова, от которых покраснел даже Гроссбарт. По ночам, когда никто на самом деле не спал, только ворочался и бредил у костра, который, возможно, горел лишь в их изможденном сознании, Манфрид забирался под днище фургона и молился до хрипоты.
Как и всякий представитель духовенства, Мартин обладал чудовищным аппетитом, но даже он не мог потягаться с Гроссбартами. В итоге хлеба он ел меньше и мог иногда действовать почти как нормальный человек. Но хоть он и не шел ни в какое сравнение с братьями по части прожорливости, его воображение за долгие годы напиталось множеством прочитанных трактатов, поэтому его видения брали экстравагантностью там, где им не хватало яркости. Для этого охотника на демонов путь проходил по горам пепла и сквозь облака серные и парные, что изливались на путников ядом, а спать им не давали бесконечные завывания мучимых грешников. Возлюбленной его Элизы было не видать, зато святой Рох преследовал фургон как заплесневелый труп и требовал вернуть свой палец. Мартин швырнул реликвию в снег, выкрикивая горькие слова раскаяния в том, что невольно принял участие в осквернении могилы. Речь его хаотично металась между всеми языками и диалектами, которые монах успел изучить за жизнь, а также некоторыми говорами его собственного изобретения. Испытание, поучал он заблудшие души, скакавшие рядом, – это последнее событие перед обретением славы. И, хоть оно вело его к вечному проклятию, Мартин не стал поправлять падшего серафима, что сидел с ним бок о бок, когда сияющее создание обращалось к нему как к Марии, Матери Божьей. Сам же он узнал в себе Марию Магдалину и устыдился.
В отличие от обычных снов эти кошмары не исчезали в миг пробуждения, а продолжали мучить днем и ночью, постепенно теряя силу, покуда их отсутствие не стало выводить троих путешественников из терпения хуже, чем прежде бесило их наличие. Остановив коней вечером третьего дня группового психоза, Гегель неуклюже спрыгнул с козел, затем его одновременно стошнило и пронесло, а Манфрид принялся разнуздывать коней – в первый раз за несколько суток. Несчастные животные отощали и покрылись волдырями, а выражение их огромных глаз вызвало у братьев новый приступ хихиканья. Мартин оставался на козлах, молился и плакал, пока Гроссбарты разводили огонь.
На следующее утро спутники заметили, что высоченные пики остались позади, они едут по более пологим склонам и, видимо, все-таки не погибнут в горах. Манфрид вновь выругал себя и проведал даму в фургоне, а та снова ему мило улыбнулась и похлопала ресницами. Затем он опять занялся лошадьми. В отличие от уныния и молчания прошлого дня, Мартин и Гроссбарты искренне радовались тяжкой дороге, резкому ветру и жидкой каше в желудках.
Ничто не могло подавить их восторг, когда они видели хоть что-то, кроме бесконечной череды заснеженных скал, окружавших путников уже много недель. Фургон катился теперь по лесистым долинам и мимо густых лугов, и, если бы путешественники были более легкомысленными, они наверняка начали бы распевать песни; но они заговорили о чести, вере и пророческом даре. Если бы Мартин сам не причастился хлеба, он бы принял Гроссбартов за отпетых еретиков.
– Другие доказательства? Какие еще доказательства тебе нужны? – вопрошал Гегель, пораженный тем, что его лицемерный братец сомневался в истине.
– Могло быть и что-то другое: дьявольщина или колдовство, – проворчал Манфрид, которому становилось очень не по себе от одной мысли, что его похотливые галлюцинации могут сбыться.
– Это и вправду возможно, – признал Мартин. – Отец Лжи мог послать нам такие видения именно для того, чтобы обмануть, убедить, будто нас коснулась божественная сила.
– Но даже он разве смог бы так искусно притворяться Девой Марией? – возмутился Гегель. – Я узрел Ее лик и услышал Ее наставление. Зачем Дьяволу принимать Ее облик, лишь чтобы сказать, что я хорошо Ей служу? Разве он не попытался бы сбить меня с пути?
– Ведовство может заставить человека видеть красоту там, где никакой красоты нет, – проговорил Манфрид, невольно сыпля соль на духовные раны брата.
– Но аргумент Гегеля веский, – настаивал Мартин. – Зачем Дьяволу помогать нам укрепиться в вере?
– Об этом я и говорил, – воспрянул Манфрид. – Не нужно задавать слишком много вопросов.
– Именно! Просто верь, ты сам всегда это повторяешь, братец.
– Ага, и верую в то, что все эти ужасы – лишь проявления злой воли, и ничего больше.
– Манфрид, если бы Господь желал, чтобы мы знали без вопрошания, веры вообще бы не было, – сказал Мартин.
– Священник…
– Лучше «отец Мартин».
– Мартин…
– Отец Мартин.
– Священник Мартин, – с раздражением продолжил Манфрид, – вопрошать можно и нужно, пока все видишь в перспективе. Нам ничего не светит в духовном смысле или ином оттого, что мы вообразим, будто нас благословили видениями с Небес.
– Это верно, – признался Мартин.
– Но, Манфрид, – нервно сказал Гегель, подергивая бороду. – Есть и другое, кхм, доказательство.
– Лучше не начинай говорить о том, о чем я подумал.
– Да, ты, наверное, прав, – согласился Гегель, который с облегчением решил это не обсуждать.
– Что такое? Ну же, Гегель, я – священник, не бойся высказать свои сокровенные мысли.
– Я… – начал Гегель.
– Не смей, – набычился Манфрид.
– Да в задницу это все! – взревел Гегель. – Он меня на костер не посадит за то, что я скажу правду о том, что с самого начала не моя вина.
– Кто его знает, – буркнул Манфрид, мрачно разглядывая священника.
– Ну же, ну же, – вмешался Мартин. – Думайте обо мне как об исповеднике, если того пожелаете.
– Нет уж, – опечалился Гегель. – Я ни в чем не каюсь, поскольку ничего дурного не сделал.
– Неужто вас совратили бегарды?! – ужаснулся Мартин.
– Никакие бастарды нас и пальцем не тронули! – заорал Манфрид и снова примерился, как бы сбросить монаха с фургона.