– Кощунство! – возопил, дрожа от праведного гнева, Мартин. – Как вы посмели?
– Полегче, старик, – отозвался Климент, направляя на священника лук, пока Урбан с Иннокентием обходили фургон с боков.
– Глумитесь над тем, кто правит на сей земле?!
На заскучавших лошадей шлепнулся комок мокроты.
– Не может быть, чтобы нас всех одинаково звали! – заметил Урбан. – Так что, давай скажем, «тех, кто правил». Так?
– Мы – Дорожные папы, – объявил Иннокентий с другой стороны фургона, – и ты, священник, лучше прислушайся к нашей мудрости.
– А то отлучим от Церкви! – пригрозил Климент, у которого руки дрожали от напряжения, необходимого для того, чтобы удерживать лук натянутым.
– Смерть, – неистовствовал Мартин, – смерть пришла за вами, богохульники!
– Мы у вас просто заберем все деньги, какие есть, а об этом беспокоиться не будем, если вы не против, – отозвался Иннокентий.
– Еще двое внутри, – крикнул своим товарищам по ту сторону экипажа Урбан, а затем обратился к фургону: – А теперь вылезайте быстренько, не то мы вас поджарим!
Иннокентий остался с Климентом спереди, а Урбан пошел назад, нацелил лук на прикрытый пологом вход и принялся ждать Бенедикта, который только что выбрался на мост. Последний папа побежал к нему, но что-то в его походке заставило Урбана оглянуться. Ровно в этот момент Бенедикт остановился, полы его балахона разошлись, и наружу высунулся арбалет. Только теперь Урбан заметил, что из-под маски торчит медно-рыжая борода.
Переодетый в костюм человека, которого только что убил, Гегель выстрелил в живот уставившемуся на него разбойнику. Урбан пошатнулся, отступил на шаг, свалился с моста, выронив оружие, и выл всю короткую дорогу до воды. Иннокентий развернулся и приготовился стрелять, но болт Манфрида, выпущенный с мелководья под мостом, вошел папе под мышку, разорвал мышцы и прошил сердце. Стрела Иннокентия пустилась в полет, когда его труп повалился набок, и Провидение направило ее в полупустой бочонок пива на козлах. Он и так шатался, а теперь свалился на мост и покатился к краю.
На дороге остался один Климент, но в план Гроссбартов вкралось внезапное осложнение, когда женщина в фургоне запела. Мартин заорал на Климента, который отреагировал на окружающий хаос выстрелом в священника. Гегель бросился на него из-за фургона, неуклюже вытягивая кирку из-под мешковатого белого балахона. Манфрид увидел, как бочонок с пивом плюхнулся в воду поблизости, и головой вперед нырнул за ним, хотя не умел плавать.
Осевший на козлы Мартин стонал и истекал кровью: стрела пригвоздила его прежде здоровую руку к спинке скамьи. Сквозь слезы он увидел, как Папа Стефан Шестой – или все-таки Седьмой? – выронил лук и выхватил меч, но затем из-под копыт коней выскочил Формоз, и между ними закипела схватка. Стефан ушел в глухую защиту, но натиск Формоза оказался очень быстр, и лже-папа рухнул на дорогу под градом ударов.
Когда на правую руку Климента опустился сапог Гегеля, разбойник стал молить о пощаде. Пощада настигла его в лице кирки Гегеля, которая трижды быстро прошила локоть грабителя. После третьего удара Гегель оставил кирку в изувеченной руке, схватил Климента за запястье и потянул, пока предплечье не оторвалось так, что кровь брызнула в лица обоим. Климент обезумел от боли, а Гегель просто обезумел.
– Ах ты, проклятый еретик! – ревел Гегель, пиная умирающего ногой в челюсть. – Вот тебе! Вот тебе, драный засранец! Думаешь, мы позволим каким-то херовым папам испортить нам дорогу в Гипет?! Теперь попробуй ересь сказать!
Маску Климента насквозь пропитала алая кровь, но тот все равно дернулся, словно чтобы укусить Гегеля за сапог, и это произвело на Гроссбарта достаточно сильное впечатление: Гегель выдернул кирку и вогнал острие в грудь папе-разбойнику, положив судорожный конец его агонии. Содрав смехотворную маску и шапку, Гегель повернулся к брату, но, к своему удивлению, увидел только обмякшего на козлах Мартина. В следующий миг он сообразил, что из фургона льется пение, и душа Гегеля содрогнулась от ужасного, холодного чувства.
Манфрид немного побарахтался, прежде чем нащупал ногами илистое дно и выпрямился, чтобы вброд пойти за бочонком. Однако, прежде чем он успел выйти из-под моста, тот достиг центра потока и умчался вниз по течению, скрылся за поворотом реки. Манфрид пошлепал к берегу, решив отвязать лошадь и поехать на ней вдоль берега, чтобы нагнать беглое пиво. Он ведь за этот напиток насмерть бился с демоном, а еще одного был готов отправить в Преисподнюю, чтобы вернуть бочонок. Но Манфрид не успел дойти до берега, когда увидел, как первый из упавших с моста пап выбирается на сушу.
Манфрид понял, что бочонок не спрыгнул с козел по своей воле и разумению. Ухмыляясь, он подобрался к полузахлебнувшемуся, раненому папе с большой дороги. Маска и шапка Урбана остались в реке, так что показалось умеренно уродливое, искаженное болью лицо. Манфрид уверился, что Дева Мария приведет бочонок на песчаную отмель или в какую-нибудь тихую заводь, чтобы ему хватило времени еще немного попортить этому ублюдку рожу. Он стащил грабителя обратно в реку, а затем навалился так, чтобы тот оказался под водой и принялся теребить болт в животе разбойника; занимался этим до тех пор, пока изо рта несчастного не прекратили вырываться пузыри. Только затем Манфрид успокоился настолько, чтобы расслышать пение, и его жестокая улыбка сразу стала невинной.
Гегель увидел, как Манфрид остановился над утопленником, а затем упал на колени, так что вода укрыла его плечи. Потом Манфрид повалился вперед, и его укрытый длинными спутанными волосами затылок стал похож на мшистый камень у берега. Когда брат не предпринял даже попытки вынырнуть, Гегель подбежал к нему по берегу и прыгнул в реку, упал, поднялся, снова упал, но потом все же сумел ухватить брата.
Увидев, как лицо мертвеца задрожало, исчезло, сменилось ее игривым обличьем, Манфрид утратил присущий ему здравый смысл. В холодной воде ее губы были такими теплыми, он не чувствовал ни стыда, ни нерешительности, даже когда коснулся ее языка своим. Он почувствовал, как в груди нарастает давление, видно от того, что сердце переполнилось радостью, и крепче прижался к ней. О том, как она продолжает петь, если у нее рот занят, Манфрид не задумывался.
Ухватившись за седую прядь, Гегель рывком поднял голову брата из воды. Манфрид некоторое время пытался вырываться, но потом затих, тупо поморгал, глядя на спасителя, а затем сблевал водой. У Гегеля так свело желудок, что он мгновенно ответил собственным потоком теплой рвоты. Затем братья выбрались из реки и упали, задыхаясь, на берегу. Ни один из них не заметил, что пение стихло.
– Какого? – выдохнул Гегель, глядя, как течение уносит жертву Манфрида.
– А?
– Ты что делал?
– А ты как думаешь? Убивал этого свиножопа.
– Да ну? И тебе понадобилось поближе на него посмотреть?
– Убедиться нужно было, – моргнул Манфрид. – Остальные тоже кончились?
– Ага. Только священника продырявили.
– Сильно?
– Откуда мне знать? Я ж тебя из реки вылавливал.
– Я в порядке, давай глянем на священника.
Стрела пробила предплечье Мартина, кровь лужицей разлилась по скамье возницы, а сам святой отец в полузабытьи стонал и грозил обидчикам страшной местью. Гегель поискал два тела, которые не достались реке, но ничего не нашел. Манфриду повезло больше: чуть в стороне от дороги он обнаружил в рощице четверку коней. В седельной сумке нашелся круг сыра, завернутый в точно такую же желтую тряпицу, как и тот, что он получил сегодня утром от трактирщика. Гроссбарт привел лошадей к фургону, чтобы провести с Гегелем военный совет.
– Думаешь, нас сдали? – спросил Гегель.
– Возможно.
– Этот сраный жук под мостом и вправду был похож на местных.
– Предлагаю копытить назад, разнюхать и выяснить, подставили нас или нет, – сказал Манфрид.
– Ага, нельзя допустить, чтобы эти подлые холопы продолжали подличать. К тому же священнику опять нужен цирюльник, а то он кровью истечет, судя по ране.
– Верно говоришь.
До городских ворот они добрались перед самым закрытием и немедленно направились к цирюльнику. Новообретенные кони трусили позади фургона. На стук открыл щуплый подросток, сын цирюльника, который безуспешно попытался удержать братьев на пороге. Гроссбарты занесли внутрь стонущего священника и уложили на стол, за которым обедал ошеломленный цирюльник. Впрочем, воспоминание об их кольце пронеслось у него в голове, так что он сразу принялся за работу.
Гегель отвел коней Дорожных пап к кузнецу, а Манфрид пошел в трактир. Крестьяне при его появлении обернулись и разом смолкли, поскольку вошел он с папской шапкой в одной руке и булавой в другой. Трактирщик поспешно предложил кружку, которую Манфрид променял на шапку. Выпив эль и повернувшись к любопытным селянам, он с грохотом обрушил кружку на стойку.
– Святая кровь на руках ваших, – провозгласил Манфрид, но никто не отреагировал, пока трактирщик не перевел.
Это вызвало перешептывания, но никаких возмущенных возражений или чистосердечных признаний. Дав им несколько мгновений, чтобы прийти в себя, Манфрид добавил:
– Священник может умереть из-за кого-то в этом городе. Выдадите его нам, разойдемся миром. Если нет, на вас падет гнев Девы Марии.
Трактирщик побагровел, но переложил мысль Манфрида на итальянский. Тут все закричали. Несколько человек попытались добраться до Манфрида, но другие их удержали. Трактирщик куда-то ускользнул, а в это время (хоть этого никто не знал) подмастерье кузнеца Витторио, который сообщил своим двоюродным братьям о ценной добыче в лице Гроссбартов, ждал в условленном месте за городом, чтобы получить свою долю. Вскоре снова появился трактирщик – с рычащим мастифом на веревке.
– Катись ко всем чертям, сумасшедший негодяй! – заорал он, наступая. – Если не поторопишься, собаку на тебя спущу!
– Ну хорошо, – проговорил Манфрид, отступая к выходу. – Я вижу, как все выходит.