– Отличная идея, она ведь так воды боится, аж трясется.
– Вот за это я тебя и люблю, пиздюка: ты всегда умеешь найти мелкую дырку в плане, а потом надуваешься, как сраная луна. Значит, отрубим ей голову и сердце вырежем, а потом их припрячем на лодке, до того времени, когда сможем сжечь; остальное отправим за борт.
– Это уже получше, но язык придержи, остальные идут.
Манфрид кивнул в сторону трапа, по которому уже топали чьи-то ноги.
– Точно, братец, раз они даже говорить по-правильному не умеют, не разберут наш говор, которого даже те, кто с детства по-правильному болтает, не разумеют.
На палубе Барусс поднял взгляд на свою суженую, которая по-прежнему сидела на носу корабля, точно буревестник. Капитан попытался вспомнить лицо своей утонувшей жены, Матильды, но не смог, не заметив даже, что при этом прошептал ее имя. Анджелино тактично отошел, чтобы наорать на одного из своих матросов за плохо убранный парус.
Когда солнце зашло, Анджелино спустился в кубрик, за ним последовали его первый помощник Джузеппе и два моряка, Карл и Лючано, шевалье Жан и, наконец, его сторож, Рафаэль. Из всех новоприбывших Рафаэль оказался самым полезным, ибо был молод и силен, а у мессера Жана и Мартина были всего две здоровые руки на двоих.
Аль-Гассур долго не ложился спать прошлой ночью, потому что выреза́л деревяшку на смену той, что бросил во время бегства из горящего особняка Барусса. К его вящему облегчению, похоже, никто не заметил, как он из калеки превратился в двуногого, а потом обратно. Он оставался на фок-мачте, глядя с рея, как на небе поднимается луна. Араб не упустил из виду присутствие внизу той женщины, и, будучи уроженцем города, бывшего домом для христиан, турок и странников всех мастей, один из всех, кто видел ее, опознал в ее чертах характерный восточный типаж. Впрочем, он старался не смотреть на нее слишком долго, ибо всякий раз, когда он хотя бы косился на красавицу, та вскидывала голову и смотрела в ответ на Аль-Гассура, а ее улыбка сверкала в лунном свете.
Не желая оставлять Барусса одного с женщиной и арабом, перед тем как уйти спать, Анджелино вызвал на палубу других моряков. Разбудили Мерли и еще двух матросов, Леоне и Козимо. Они появились на палубе с хлебом и сыром в руках. Следом вышли Гроссбарты, которые больше ни минуты не хотели слушать скулеж рыцаря.
Кардинал Мартин попотчевал шевалье Жана, Рафаэля и матросов балладой о братьях Гроссбартах, как сам ее знал, ничего не преувеличивая. К ним присоединился Анджелино, молча выпил и поел. Джузеппе напомнил ему, что никогда прежде он не позволял на своем корабле говорить о таких вещах, но, раз эти слова произносил клирик, Анджелино скрепя сердце не стал вмешиваться. Точнее, не стал до тех пор, пока Мартин не выхлебал пятую кружку пива и не добрался до казни еретика Бунюэля. Тут уже Карл и Лючано побледнели как полотно, а сам Анджелино поднялся с наигранным смехом:
– Довольно рассказов на сегодня. Давайте лучше отдохнем, чтобы на рассвете сменить Леоне, Козимо и Мерли, а также самоотверженных героев, которые сейчас возятся с нашими скромными парусами.
– Это все правда! – воскликнул Мартин, поднимаясь. – Не сомневайтесь в них и в моем рассказе о них, если не хотите навлечь на себя Его гнев.
– Ты сам рискуешь навлечь на себя гнев, раз говоришь на этом судне о демонах и ведьмах! – Джузеппе тоже поднялся.
– Пойдемте, отче, – сказал Рафаэль, вкладывая в дрожащие руки Мартина полную кружку. – Выспимся. Поутру вы нас поведете к молитве. А потом выслушаете мою исповедь?
– Разумеется, разумеется, – закивал Мартин, который сейчас казался старше своего и без того преклонного возраста.
– Добрых снов.
Рафаэль распрощался со всеми, чтобы помочь Мартину добраться до койки, а сам устроился на лежанке ближе к кают-компании, откуда подслушал, как шевалье Жан живописует свое положение Анджелино. К облегчению наемника, Анджелино расхохотался в лицо рыцарю и прошел мимо него к своей койке. За капитаном последовали Карл и Лючано. Даже кислый Джузеппе не захотел слушать француза, так что шевалье остался в одиночестве нянчить раненую руку и кружку пива.
На палубе Гроссбарты посвятили себя изучению искусства мореплавания. Они перекрикивались с капитаном на корме, но, по большей части, слушали Козимо и Леоне, чье присутствие постоянно требовалось на двух мачтах. Мерли всю ночь что-то бубнил себе под нос, но так и не заговорил с товарищами. Братьям было бы легче работать, если бы оружие оставили внизу, но они едва решились снять с себя тяжеленные латы.
Убывающая луна и чистое небо позволили Гроссбартам научиться ставить паруса и работать с такелажем, но, поскольку они не только не просили советов, но и наотрез отказывались признавать свои ошибки, опытным морякам приходилось трудиться вдвое больше. Манфрид потерял равновесие, вытаскивая булаву, когда обнаружил на мачте араба, и, пока хватался за снасти, Аль-Гассур поспешно ускользнул вниз. Впрочем, такие милые развлечения выпадали на их долю редко, и к рассвету оба Гроссбарта уверились, что из всех способов путешествовать мореплавание – самый паршивый. Братья решили, что для триумфального возвращения из Гипта просто нагрузят добычей челнок и погребут домой, как приличные люди.
На рассвете они вернулись на свои койки после очередной обильной трапезы. Несомненно, из всех кораблей, что вышли в море в этом году, «Поцелуй Горгоны» был лучше всех обеспечен провизией. Барусс в одиночестве спал в кладовой, поскольку его суженая отказывалась спускаться с носовой фигуры. Все погрузились в сон еще до того, как солнце оторвалось от горизонта.
День и ночь сменились еще несколько раз, и, к ужасу Гроссбартов, рана шевалье Жана затянулась, несмотря на постоянные жалобы. Мартин и Аль-Гассур пили все больше, при этом кардинал благословлял бочки и бутылки перед каждым глотком, дабы очистить их от еретической скверны. Попытки Аль-Гассура убедить священника в том, что он христианин, не слишком впечатлили Мартина: он не слыхал об арабах-христианах, а в отсутствие истинно-христианского Папы сам оставался единственной непогрешимой инстанцией на земле.
Шевалье Жан мало говорил и возился с парусами, чтобы Рафаэлю не разрешили побоями принудить его к труду. Рыцарь тщетно пытался убедить себя, что все не так плохо, как кажется; в конце концов, ему теперь не придется платить по своим астрономическим долгам. Рафаэль заслужил одобрение Гроссбартов тем, что постоянно насмехался над шевалье Жаном, а также рассказами об эпичных битвах Белой роты[37], в которой он служил лейтенантом незадолго до того, как понял, насколько жалкое это занятие. Парень, который командовал отрядом наемников, Хоквуд, похоже, был неплохим человеком, раз держал Папу в осаде, пока не получил желаемое. Хотя, конечно, трудно поверить, что он родом из Британии, раз такой знатный рубака.
Моряки начали сторониться кардинала, в частности, потому, что их исповеди он встречал хихиканьем и настойчиво требовал непристойных деталей во всем, что касалось плотских грехов. Анджелино, хоть и испытывал некоторое облегчение от того, что его корабль не пошел ко дну, и ни один матрос не утонул, не мог смириться с постоянным присутствием женщины на носу, а однажды даже поймал Барусса на том, что тот дает ей свежую рыбу, которая должна была пойти ему, капитану корабля. Подозрительный и недовольный Джузеппе помалкивал насчет женщины на борту, но постоянно выпытывал у пьяного кардинала сведения о пребывании Гроссбартов в доме Барусса.
Братья вели себя по своему обыкновению, то есть пили, ели и дрались больше, чем все остальные. Когда в небе светила половина луны, они выбирались по трапу на палубу, чтобы еще одну ночь провести, возясь с парусами. Гегель пропустил брата вперед, чтобы следить за его затылком и видеть, не вертит ли он головой в сторону проклятой женщины. Когда Манфрид повернулся, чтобы переговорить со стоявшим на корме Баруссом, Гегель сделал ровно то, чего приказывал брату не делать.
Волны разбивались прямо под ней, окатывая брызгами черные волосы, которые в лунном свете казались сине-зелеными. Чутье погнало Гегеля вперед, он поднялся по лестнице на бак и различил молочно-белые руки женщины, покоившиеся на темном дереве носовой фигуры, которую она оседлала. Льняная простыня прилипла к телу, ее край касался черной глади, но сквозь ткань Гроссбарт видел, что блестящая белая кожа темнела там, где ее касалась морская вода.
Черные полосы покрывали ее ноги и руки, на коже выступала темная сыпь, исчезавшая сразу, как только вода стекала с нее. Гегель вытянул шею, когда очередная волна разбилась о форштевень, пытаясь разглядеть, какое воздействие брызги окажут на ее лицо. В этот момент он поскользнулся на мокрой палубе и рухнул вперед, но Манфрид ухватил его за бороду и рывком вернул на место, так что Гегель не свалился с носа корабля, а сел на задницу, посадив внушительный синяк на ягодицу.
Женщина повернулась, чтобы взглянуть на них, а улыбка ее губила мужчин и женщин, корабли и царства. Гроссбарты уставились на нее в ответ, даже Гегеля тронула ее нечеловеческая, совершенная красота. Между братьями возник Барусс и возмущенно ткнул в нее пальцем.
– Я же тебе сказал! – ярился капитан. – Отстань от них! Я свое слово сдержал, чего ты еще хочешь?!
Ее губы раздвинулись, и все трое невольно склонились вперед, чтобы услышать, как с них сорвутся первые слова. Показались зубки, затем красавица зевнула и отвернулась обратно к морю. Барусс сделал шаг вперед, Гегель поднялся, а рука Манфрида потянулась к булаве. Последовало долгое молчание, затем Барусс развернулся на каблуках и, громко топая, умчался обратно на корму.
Леоне и Козимо видели произошедшее, но, сообразив, что больше ничего интересного не будет, окликнули Гроссбартов, чтобы те помогли им с парусами. Спускаясь с бака, Гегель лучше понял брата и проклял себя за то, что едва не совершил такую же ошибку. Манфрид поборол желание сразить ее на месте и принялся за работу, прикусив губу так, что борода потемнела.