– Он знал, что я не могу быть совершенно счастлив, ибо я путешествовал, несмотря на тяжким трудом добытые богатства, любовь семьи и высокое положение. Поэтому, думаю, именно поэтому. Но часто, часто я гадаю, особенно после того, как они погибли, и я изгнал ее. Если будешь бояться моря и ее, но паче того если будешь бояться ее вернуть, пожалеешь обо всем, как я обо всем пожалел. Но, в конце концов, станешь так же счастлив, как и я!
Барусс затрясся от хохота, так что на его обнаженном теле кровь смешалась в грязью.
– На востоке их дом. Плыви туда, где по преданию тонут корабли, к морским скалам в открытом море, одиноким островкам, тайным рифам, что вспарывают кораблю днище, плыви туда один. Я оставил свое судно и всех своих людей и в шлюпке подошел к пустынному острову – так далеко на востоке, как только я заплывал в жизни – за Кипром, на самом краю Святой земли. Никакой луны быть не должно, даже краешка, когда море освещают одни звезды, а сам ты боишься; тогда стоишь и ждешь с крепкой сетью.
Капитан наконец нашел то, что искал, ибо прекратил рыться в вещах и отклонился назад, сжимая в дрожащих руках толстый черный кафтан. Он осторожно провел по нему вверх и вниз острием ножа, пока араб не услышал тихий металлический звон. Затем Барусс вспорол ткань, сунул руку за подкладку – нежно, точно повитуха, что помогает щуплой роженице привести на свет первого ребенка. Пламя свечи блеснуло на чем-то, и Аль-Гассур заглянул через плечо капитану.
– Если поищешь, найдешь канат тонкий, как веревка, но куда более крепкий. На конце его вяжешь петлю и бросаешь в море. Длиной он должен быть где-то с корабль, чтобы достиг ее глубины. А потом ждешь, но недолго. Как только почувствуешь, что клюет, тяни наверх, медленно и нежно, будто первый раз занимаешься любовью с молодой женой. Потом услышишь всплеск рядом со своей лодкой, а затем бросай сеть – аккуратно, ибо всякому человеку дан лишь один такой шанс. Быстро вытаскивай ее на борт, но не смотри на нее, иначе все пропало! Но главное – не смотри, пока не найдешь каменистый берег, куда вытащишь сеть, только тогда! И это, дорогой брат, стоит всех жертв, на которые ты пошел, всех трагедий, которые переживешь. Первый взгляд на нее! Лишь тогда ты вернешься на свой корабль и в мир людей – с тем, что заслужил.
Аль-Гассур вытянул дрожащие руки и принял артефакт. Бока бутылочки были смяты и перекручены, а вместо пробки ее венчало гладкое стеклянное колечко. На дне лежал какой-то странный предмет, завернутый в тюленью кожу. Пораженный араб заметил, что он превосходил по размерам горлышко бутылки. То ли бутылочку выдули вокруг этого предмета, то ли он сам как-то вырос внутри. Но чудеснее всего было то, что стекло казалось теплым на ощупь. Прижав его к щеке, Аль-Гассур почувствовал, что оно пульсирует, точно сердце маленького зверька.
– Всегда прячь его – от луны, солнца и чужого человека. Здесь, меж полом и потолком, даже здесь он вполне опасен. – Барусс оторвал полу камзола и накрыл ею бутылочку в ладонях Аль-Гассура. – Никогда не подставляй его открытому небу, даже когда будешь использовать, пусть остается замотанной в тряпки, а уж море само снимет эту мантию. Теперь, когда увидел его, никогда больше не рискуй разворачивать, – никогда!
– Брат, я всегда буду веровать только в тебя, – поклонился Аль-Гассур.
– Мне нравится видеть, как дрожат маленькие птички, – прошептал Барусс со странным акцентом, и, прежде чем Аль-Гассур успел спросить, что это значит, в лицо арабу хлестнула горячая жидкость.
– Ты упокоишься с нею, брат мой, – поклялся Аль-Гассур, для которого вся комната окрасилась алым от крови в глазах.
Барусс повалился вперед, в его груди по самую рукоятку сидел нож араба. Лихорадочная улыбка не сочеталась с ужасом в его мутных глазах, а губы еще долго продолжали беззвучно шевелиться. Так капитан Алексий Барусс покинул мир людей и Гроссбартов, оставив свое наследие в руках тех, кто по-прежнему славил его имя.
XXVIДетский крестовый поход
Несколько дней прошло с тех пор, как Генрих облачился в балахон флагелланта. Все это время мальчики оставались послушными и молчаливыми, но хватали на дороге одиноких путников и приносили к приемному отцу, который поучал полубессознательных жертв, прежде чем позволить близнецам их съесть. И каждый раз, когда они пожирали нового человека, демон ярился и требовал, чтобы Генрих сохранил жизнь новообращенному, но воля человека оказывалась сильнее желаний злого духа. Лихорадка не покидала Генриха, но наполняла его члены нездоровой энергией, а не ослабляла его, и он, даже не заметив того, опустился до каннибализма, когда Бреннен предложил ему самые нежные кусочки очередной несчастной жертвы. Демониак уже не мог выносить солнечного света, и близнецы рыли для него глубокие норы, когда рядом не оказывалось пещер или густых зарослей. Тревога терзала Генриха, который в жизни не видел ни одной карты, но все равно, повинуясь животному чувству, двигался на юг.
Той ночью, когда они миновали городок, почти уничтоженный пожаром, мальчишки вдруг устремились к костру, который приметили у небольшой речки. Теперь они странствовали по травянистым равнинам, так что днем почти негде было спрятаться, и Генрих запретил бы им эту вылазку, если бы не тешил себя надеждой настичь Гроссбартов прежде, чем они ускользнут от него на корабле. Привычные в таких случаях пронзительные вопли быстро стихли, и радостное возбуждение покинуло Генриха. Он остался ждать детей на берегу речки, так как подозревал, что любой из Гроссбартов в такой ситуации будет кричать и ругаться, но не завопит и не завизжит, даже если ему поросята отгрызут гениталии.
Близнецы вброд перешли поток и положили свою добычу перед Генрихом, разочарование которого немного утихло, когда он увидел их белые облачения. Попы – это лучше, чем ничего, но прежде чем демониак успел начать свою диатрибу, они перевернулись, и показались папские шапки и маски. Сорвав их, Генрих всмотрелся в бегающие ошалелые глаза молодых парней.
После того как он плеснул им в лица воды и несколько раз пнул ногой, юноши наконец начали говорить, а Магнус и Бреннен жадно глядели на них из темноты. Поскольку жертвы разразились потоком тарабарщины, которой Генрих не понял, он вздохнул и смирился, что никогда и не узнает, почему они так странно оделись. В конце концов, ставший пророком крестьянин и узнал-то папское облачение только по триптиху, который видел давным-давно, и мог легко заключить, что вообще все жители Папской области так одеваются.
Паоло не помнил себя от радости, когда понял, что после нападения настоящих чертей вдруг оказался перед настоящим священником. Поэтому он принялся молить о пощаде, объясняя, что лишь желание отомстить за отца заставило его облачиться в мешковатые одеяния Дорожных пап. Витторио видел жутких тварей, которые засели в камышах, и сразу понял, что этот жестокий человек – никакой не священник, поэтому выторговал свою душу в обмен на жизнь товарища. Генрих воздел плеть, зная, что его слова не достигнут этих чужеземных еретиков, когда Паоло проклял их имя, склонив голову и рыдая.
– Какое имя ты произнес? – требовательно спросил Генрих, не замечая, что ведьмин язык знал и все остальные, так что он теперь обратился к юношам по-итальянски.
– Гроссбарты! – взвыл Паоло и в приступе безумия принялся рыть пальцами землю. – Эти проклятые ублюдки! Гроссбарты! Они нас сожгли, сожгли моего отца! Сожгли нас! Мы были связаны, не успели освободиться!
К сожалению, хотя юноши его поняли, сам Генрих не съел ведьмино ухо, поэтому опознал только имя Гроссбартов и ярость, которую испытывал к ним этот парень. Увидев, что суровый демониак задумался, Витторио тоже принялся проклинать братьев – с искренней ненавистью – за то, что убили его двоюродного брата Джованни, которого путешественники знали под именем Климента.
– Хватит лаять! – приказал Генрих. Молодые люди снова в ужасе растянулись на земле, от страха стеная и раздирая себе ногтями лица. – Я хочу лишь знать, ненавидите ли вы Гроссбартов больше, чем любите Деву Марию, или собственные души, или Великого Демона на небесах?
Оба отчаянно закивали, моля о пощаде. Паоло попытался объяснить, что, прежде чем их подстерегли чудовища, они направлялись на юг, чтобы догнать Гроссбартов, но Генрих заставил его замолчать легким ударом плети. Демониак приказал им качать головами или кивать, поскольку осознал, что они понимают его слова. Юноши с таким рвением принялись исполнять повеление, что чуть не сломали себе шеи.
– Что ж, я сохраню вам жизнь, – проговорил Генрих, и близнецы завыли от разочарования, но Генрих приказал им молчать. – Наденьте же вновь свои маски и поклянитесь исполнять мою волю в том, чтобы погубить и уничтожить братьев Гроссбарт!
Те поклялись и кивнули, неуклюже снова натягивая свои маски руками, которые еще кровоточили от укусов близнецов. Повернувшись к мальчишкам, Генрих снова приказал им не причинять вреда его апостолам, но следить, чтобы те не сбежали: Магнуса он назначил следить за Витторио, Бреннена – за Паоло. Братья снова выпрыгнули из камыша, что вызвало у незадачливых Дорожных пап новый приступ рыданий и конвульсий.
В ту ночь они причастились человеческой плотью, приняв ее из рук Генриха, не подозревая, что два чудовища понимают каждый их шепот, недоступный однако хозяину. Опасения Витторио, что придется целовать определенные части демонической анатомии, оказались необоснованными, хотя это их не слишком утешило. Провожая новициев обратно к костру, чтобы забрать их вещи и оружие, Генрих спросил парней, не знают ли они, в какую сторону идти, чтобы попасть в песчаные пустоши Арабии.
Будучи цирюльником вполне заслуженной репутации, отец Паоло передал свои познания и навыки сыну. В отличие от многих своих коллег, он признавал, что многие достижения принесли в христианские земли из Крестовых походов вместе с реликвиями и иными, более земными сокровищами. Поэтому там, где обыкновенный землекоп показал бы куда-то на юг и принялся ковырять в носу, Паоло махнул рукой на восток и энергично закивал головой, когда Генрих сощурился. Он снова указал на восток, а затем выгнул руку на юг, что, похоже, удовлетворило Генриха.