– Мне было бы малость полегче, если бы ты сам на чистую воду вышел, а мне не пришлось волноваться, что ты потом в бездне гореть будешь, – сказал Гегель и с намеком покосился на брата. – Мысли – такой же грех, как и дела, Манфрид.
– Правда? М-да, наверное, так и есть, – проговорил Манфрид, прищурился и поглядел во мрак позади, будто его тайна лежала во тьме за световым кругом. – Выходит, я сделал кое-что, чего не стоило бы делать. А думал еще похуже, чем делал.
– Так давай, – подстегнул его Гегель. – Выкладывай – назло Нечистому!
– Кхм, ну, в общем, эта самая никса… – Манфрид сглотнул.
– Ну и?
Мартин хотел вмешаться, но любопытство пересилило, и он смолчал.
– Ну и я вроде как прикипел к ней и ее песне.
Гегель кивнул, а Манфрид продолжил:
– Сдается мне, часть того, что я тогда думал, она мне в голову колдовством вложила, но кое-что, кхм, наверное, пришло и по моей воле. Драные мыслишки, такие, что позорят Деву.
– А как ты ее называл? – понимающе спросил Гегель.
– Чего?
– Каким именем ты ее называл в мыслях, братец? Я-то знаю, что виноват, потому что ведьму называл Ее Именем. – Гегель повесил голову. – Ужасный грех.
– А считается, если ты это вместо меня сказал? – буркнул Манфрид и пнул ногой брата. – Ну да, поскольку лучшего имени не подвернулось, пришлось использовать в мыслях имя Марии. Я забирался туда, в фургон и смотрел, но никогда к ней не прикасался, то есть никогда нарочно не прикасался. А потом, в реке, я целовал того Дорожного папу, потому что думал, что это она. Был бы я в своем уме, и не подумал бы ее целовать, не говоря уже о каком-то разбойнике.
– Вот так, – вздохнул Гегель.
– Но это не худшее дело, братец! – встревоженно сказал Манфрид. – Я и похуже поступал. От такого злодейства даже Нечистый бы покраснел. Значит, когда мы были с капитаном, и в первый раз пришел Анджелино, он ругался с Баруссом, вы с Риго глаза отводили, а я… я…
– Что бы ты ни сделал, будет тебе прощение, как только мне скажешь, – мягко проговорил Гегель.
– Я свой бурдюк водой из ее ванны наполнял, а потом всякий раз, как мне тоскливо становилось, отпивал этой соленой водицы, даже после того, как она чудищем стала. – От стыда Манфрид уперся подбородком в грудь. – Еще чуть-чуть осталось даже.
Манфрид не поднимал головы, пока не услыхал странный звук.
– Ты что, смеешься надо мной, ведьмоеб драный?
– Ну-ну! – Гегель прикрыл ему рот ладонью. – То, что ты прощен, не значит, что ты перестал быть драным сукиным сыном! Но вода из ванны, братец? Гадость-то какая!
– Да пошел ты, ведьмосос тупой! – огрызнулся Манфрид.
– Успокойся! – Гегель надулся, затем расслабился, увидев, что у Манфрида глаза лезут из орбит. – Спокойно, спокойно. Насмехаться над исповедью – грех худший, чем те, что мы с тобой совершили, так что в этом я тоже каюсь, ладно? Черт, если хочешь, пей ее дальше, воду эту, потому что я тебя благословляю и воду эту благословляю, теперь она святая! Все в порядке, брат.
– Вот уж нет! – заревел Мартин, и Манфрид двинул ему кулаком в живот.
– Если хочешь чуток оттянуть встречу с драным Абсолютом, закрой рот в присутствии святого! – заревел в ответ Манфрид, и священник повалился, держась за живот. – Продолжай, брат.
– Да я вроде закончил, – сказал Гегель, затем оглянулся на блестящие глаза, которые смотрели на него через огонь. – Кто еще хочет омыться от грехов?
Рафаэль встал и подошел к ним, плюхнулся на землю и обратился прямо к Гегелю – впервые с того момента, как потерял руку и бо́льшую часть зубов. Он поведал им о всех жестокостях, какие совершил во время службы в Белой роте. Этот отряд наемников не чурался никакого разврата – вино, женщины, крайняя жестокость. Во всем этом исповедался Рафаэль, а потом задрожал, и ему на глаза навернулись слезы раскаяния.
– Ты прощен, мальчик, – сказал Гегель, увидев, как Манфрид пожал плечами, поскольку оба не поняли почти ничего из его рассказа. – Все мы – грешники в этом драном мире.
– Мне тоже есть в чем покаяться, – хихикнул Аль-Гассур, подползая к костру. – Но прежде скажите, положена ли моей ничтожной арабской персоне такая же благодать, как и вам?
– Ага, если прекратишь трепать языком и признаешься наконец, – ответил Манфрид.
– И никакое отмщение не постигнет мое тело за злодеяния, которые я совершил? – не унимался Аль-Гассур, которому страшно хотелось рассказать об обмане, веселившем его все эти месяцы.
– Да-да, валяй уже, говори, – буркнул Гегель.
– Я… я не… я не…. – попытался сказать Аль-Гассур, но все его тело тряслось от едва сдерживаемого хохота. – Я не араб!
– То есть? – Глаза Гегеля превратились в узкие щелки.
– Совсем не араб! И даже не турок! – хохот одолел Аль-Гассура, и он принялся кататься в песке.
– Шума́ шошо́в, – предположил Рафаэль.
– Нет! – кудахтал Аль-Гассур. – Не сошел с ума и не родился арабом! Я из Константинополя, из того же рода, что и все вы! Уродился нищим попрошайкой – это да, но арабом? Вот уж нет!
– И кто же ты тогда? – спросил Гегель. – Не честного рода, это понятно.
– Мой отец был коробейником из Валахии, – проговорил Аль-Гассур, и воспоминания детства утишили его веселье. – Он забрал мою мать в Константинополь, чтобы там торговать. Но его избили и ограбили, так что денег не осталось даже на то, чтобы вернуться домой. И он пошел в единственное место, где его приняли бы, в еврейский квартал. Там я родился и стал для невежественных горожан иудеем. Мои отец и мать погибли, когда христианские торговцы организовали погром в гетто конкурентов и убивали всех, кого могли поймать. Но я выжил!
– Это не объясняет, почему ты стал притворяться арабом, – сказал Манфрид, который приподнялся и теперь сидел на корточках.
– Даже чужеземца-араба, который жаждет пролить христианскую кровь, презирают меньше, чем иудея, – прошипел Аль-Гассур. – А обратившийся в истинную веру язычник, сражавшийся за Папу в крестовом походе, может выжать монетку из самого жадного христианина. А что было делать юноше в гетто, попрошайничать или чем еще заниматься, если все его с первого взгляда принимают за иудея? Я принял новое имя, а то, что прежде носил, давно забылось.
– Так ты не иудей и не араб, верно, араб? – уточнил Манфрид.
– Да! То есть нет! Золотых коней и прочие сокровища, которые, как думал мой отец, стоят в Константинополе в знак великого богатства этого города, давным-давно украли венецианцы – в крестовом походе столь же благородном, сколь и тот, в котором мы сейчас принимаем участие. Потому я и отправился туда, хотел отказаться в пути от образа араба, но он ко мне намертво приклеился, да еще приносил столько же выпивки и жалости, сколько побоев. Настоящее родословие не принесло моему отцу ничего, кроме разбитого сердца и пустого кошелька, а если бы я принял еврейское имя, будьте покойны – побоев было бы куда больше, чем жалости. Особенно во время чумы, когда все знали, что во всем виноваты черти, скрывающие свои козлиные рожки под островерхими шапками.
– Как же ты выучился говорить по-ихнему? – спросил Гегель.
– Немногие арабы, которых я видел в юности, кое-чему обучили меня, и, хотя я забыл все к часу нашей встречи, наши новые спутники раздули угольки памяти, и теперь я даже могу немного изъясняться по-арабски, а не только городить белиберду, годную лишь на то, чтобы обмануть христианина.
Аль-Гассур выдохнул и сжался, приготовившись к граду ударов.
После долгого молчания Гегель и Манфрид обменялись взглядами и начали хихикать. Рафаэль и Родриго скоро присоединились к ним, и вскоре все четверо хохотали так, что заболели ребра. Аль-Гассур и Мартин ошеломленно смотрели на них, пока Манфрид не овладел собой настолько, чтобы задать следующий вопрос:
– И больше тебе не в чем покаяться? Никакой обман раскрыть не хочешь? Это твой последний шанс!
Улыбка Манфрида была слишком широкой, слишком честной.
– Что? Ну-у-у… нет?
Аль-Гассур не ожидал, что признание их развеселит, но потом его прогноз все же сбылся: братья набросились на него. Гегель схватил за руки, Манфрид обхватил за бедра.
– Мы из тебя сделаем честного человека, араб! – завопил Манфрид, сдирая с Аль-Гассура штаны. – Это у тебя там что, культя? Я-то видел, как ты бегал в Венеции, араб! На двух ногах бегал!
Аль-Гассур попытался вырваться, но братья держали крепко. Загородив от попрошайки его собственную оголенную половину, Манфрид вытащил подвязанную ногу и дернул тряпки, которые удерживали голень и стопу прижатыми к бедру и ягодице. Затем Гроссбарт выхватил нож и прижал его тупой стороной под колено Аль-Гассуру.
– Сейчас мы ее отрежем, араб, и ты не будешь лжецом!
Манфрид провел железной кромкой по коже, так что попрошайка взвыл и заголосил. Потом Гроссбарты его отпустили, и Аль-Гассур умчался в темноту, а братья все хохотали. Они так не развлекались с самого прибытия в Гипет.
Несчастный попрошайка был убит горем из-за того, что его признание не обеспокоило злобных братьев, но утешался тем, что больше не придется подвязывать ногу. Во мраке между костров он незаметно извлек из маленького мешочка свое тайное сокровище, а также моток тонкой, гибкой веревки, которую нашел в Александрии. Аль-Гассур затянул петлю на завернутой в ткань бутылочке, а другой конец шнура обернул вокруг бедра, затем спрятал бутылочку обратно в мешочек, который сунул под рубаху. Получился выпирающий животик. Только внимательный взгляд мог приметить веревку, идущую из штанов наверх. Аль-Гассур почти не сомневался, что, лишив его радости обмана, Гроссбарты скоро отберут у него и жалкие пожитки. Но, если эти мерзавцы захотят отнять сердце брата, им придется вырезать его ножом.
– Я тоже хочу исповедаться, – сказал Родриго, когда смех, вызванный Аль-Гассуром, стих. – Когда я поднялся на палубу корабля, я не собирался спасать вас, просто хотел посмотреть, как вас повесят, увидеть ваши страдания, ибо винил вас и виню до сего дня в смерти Эннио.