сь в другое место. Недаром область деятельности первооткрывателей трудно поддается определению за неимением четких границ. Они опустошают почву с той же скоростью, с какой распахивают ее, и поэтому обречены на то, чтобы вечно существовать на зыбкой границе, захватывая девственные земли и оставляя их после себя истощенными. Как стремительный лесной пожар, пожирающий все на своем пути, земледельческая лихорадка за сто лет выжгла штат Сан-Паулу. Вспыхнувшая в середине XIX века по инициативе минейрос, покинувших свои выработанные рудные жилы, она переместилась с востока на запад, и я собирался вскоре нагнать ее с другой стороны реки Параны, преодолев беспорядочную груду поваленных стволов и уничтоженных с корнем целых растительных семейств.
Территория, пересеченная дорогой из Сантуса в Сан-Паулу, которая когда-то была одной из самых оживленных в стране, сейчас кажется историческим местом ушедшего в прошлое земледелия. Некогда поросшие густым лесом холмы и склоны теперь прикрывает лишь тонкий слой жесткой травы. Местами заметны бугорки там, где росли кофейные деревья; они выступают под травянистыми склонами, похожие на атрофированные женские груди. В лощинах же растительность вновь завладела почвой. Только это больше не величественная архитектура первобытного леса, а capoeira, то есть лес вторичный, который возрождается сплошными зарослями тонких деревьев. Время от времени можно встретить хижину японского эмигранта, который старается способами, унаследованными от предков, вернуть к жизни клочок земли, чтобы разводить там овощи.
Европейский путешественник приведен в замешательство этим непривычным пейзажем. Мы не знаем девственной природы, наш пейзаж покорен человеком. И если порой он кажется нам диким, то не потому, что он действительно такой, а потому что процесс покорения протекает медленнее (как в лесу или тем более в горах), потому что поставленные задачи были настолько сложны, что человек, вместо того чтобы подойти к их решению системно, на протяжении веков брался за их отдельные части. Общий итог показывает, что подобные действия не были необходимыми или продуманными, и выглядит достаточно примитивно. Пейзажи создают впечатление по-настоящему диких и нетронутых, в то время как являются последствием ряда бессознательных инициатив и неосознанных решений.
Но даже самые суровые европейские пейзажи являют порядок, несравненным выразителем которого был Пуссен. Идите в горы, обратите внимание на контраст между бесплодными склонами и лесами, на их господствующее положение над лугами, на разнообразие нюансов благодаря преобладанию той или иной растительной разновидности в зависимости от ее расположения на склоне, – нужно попутешествовать в Америке, чтобы знать, что эта божественная гармония является не стихийным выражением природы, а создана в единодушном сотрудничестве местности и человека. Последний же восхищается следами собственной деятельности.
В обитаемой Америке, как в Северной, так и в Южной (исключая андийские плоскогорья Мексики и Центральной Америки, где более осмысленный и упорный труд приближен к европейскому состоянию), мы имеем выбор только между природой, настолько безжалостно покоренной, что она из сельской местности превратилась в завод на свежем воздухе (тростниковые плантации Антильских островов и кукурузные поля в «кукурузном поясе» США), и природой, которая – подобно той, о которой я говорю в данный момент, – была в достаточной мере занята человеком, чтобы дать ему возможность себя разорить, но не недостаточно, чтобы неторопливое и непрерывное сосуществование возвысило ее до уровня пейзажа. В окрестностях Сан-Паулу, как потом в штатах Нью-Йорк, Коннектикут и даже в Скалистых горах, я учился приспосабливаться к природе более суровой, чем наша, менее освоенной и менее возделанной, но лишенной истинной свежести: не дикая, а просто неиспользуемая.
Заброшенные земли, огромные, как провинции, когда-то и на короткое время понадобились человеку, потом он бросил их и отправился в другое место, оставив после себя рельеф, истерзанный следами его вторжения. И на полях этих сражений, где в течение нескольких десятков лет он противостоял неведомой земле, медленно возрождается однообразная растительность, в беспорядке тем более обманчивом, что под видом мнимой девственности хранит память о прошлых битвах и готовится к новым.
XI. Сан-Паулу
Насмешливый ум определил Америку как страну, которая прошла путь от варварства до упадка, так и не познав цивилизации. Эта формула в большей степени применима к городам Нового Света: они идут от расцвета к вырождению, минуя древность. Одна бразильская студентка, совершив свое первое путешествие во Францию, пришла ко мне в слезах: Париж с его чернеющими зданиями показался ей грязным. Белизна и чистота были для нее единственными критериями оценки города. Но эти каникулы вне времени, к которым призывает монументальный стиль, эта жизнь вне возраста, которая характеризует самые красивые города – места созерцания и размышления, а не просто жизни и деятельности горожан, – американским городам никогда не достичь этого. В городах Нового Света, будь то Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Паулу, с которым его часто сравнивали, меня поражает не отсутствие признаков времени: это отсутствие заложено в их природе. В отличие от раздраженных европейских туристов, которые не могут добавить к своей коллекции трофеев еще один собор XIII века, я рад тому, что приспосабливаюсь к системе, лишенной временной оси, чтобы изучить иную форму цивилизации. Но и тут я заблуждаюсь: поскольку это новые города, и в этой новизне они находят форму своего существования и оправдание, я не держу на них зла. Для европейских городов ход веков предполагает повышение жизненного и культурного уровня; для американских – бег времени ведет к упадку. Мало того, что возведены они не так давно – они созданы, чтобы обновляться с той же скоростью, с какой построены, то есть наспех. В момент своего появления новые кварталы мало напоминают части города: слишком они яркие, слишком молодые, слишком беспечные. Это скорее ярмарка или международная выставка, сооруженная на несколько месяцев, по истечении которых праздник закончится и эти огромные безделушки потускнеют: фасады облупятся, дождь и копоть избороздят их морщинами, казавшиеся современными формы устареют, первоначальная планировка будет снесена и исчезнет под обломками из-за вечного стремления к новизне. Это не новые города в противоположность древним, а города с очень коротким циклом развития по сравнению с городами, чей цикл значительно длиннее. Некоторые города Европы спокойно угасают в ожидании смертного часа; города Нового Света лихорадочно живут, пораженные хроническим недугом; их вечная молодость не является показателем здоровья.
В Нью-Йорке или Чикаго в 1941 году, или в Сан-Паулу в 1935-м, меня поразила вовсе не новизна, а преждевременное появление признаков старения. Неудивительно, что время на протяжении десяти веков оставляло без внимания эти города. Ябыл вынужден констатировать, что многим из городских кварталов было уже пятьдесят лет; они без стыда выставляли напоказ следы увядания, хотя единственным, что могло их украсить, была бы молодость, такая же скоротечная, как и у живых существ. Металлолом, трамваи, красные как пожарные машины, барные стойки из красного дерева с перилами из полированной латуни; кирпичные склады в пустынных безлюдных проулках, по которым гоняет мусор одинокий ветер; простенькие приходские церкви у подножия величественных как соборы контор и бирж; лабиринты зданий, окрашенных в зеленый цвет, нависающие над скрещенными безднами траншей, разводными мостами и пешеходными мостками. Город, беспрестанно растущий в высоту нагромождением своих собственных обломков, держащих на себе новые постройки: Чикаго, символ Америки, не удивительно, что в тебе Новый Свет бережно хранит память о годах 1880-х. Единственная древность, на которую можно претендовать в постоянной жажде обновления, – это скромный разрыв в полвека, слишком короткий, чтобы судить о наших тысячелетних обществах, но который дает Новому Свету, не думающему о времени, скромный шанс умилиться этой преходящей молодостью.
В 1935 году жители Сан-Паулу хвастались, что в их городе строится в среднем дом за час. Речь тогда шла о виллах; и меня уверяют, что темп остался тем же, но уже для зданий. Город расширяется с такой скоростью, что невозможно раздобыть план: каждую неделю потребуется его новое издание. Кажется даже, что отправляясь на такси на встречу, назначенную несколькими неделями раньше, рискуешь промахнуться во времени. В таком случае попытка восстановить события двадцатилетней давности напоминает созерцание поблекшей фотографии. По крайней мере, она представляет документальный интерес; я пополняю остатками своей памяти городские архивы.
Сан-Паулу описывали как некрасивый город. Центральные здания были помпезными и несовременными; вычурное убожество их украшений подчеркивалось бедностью оформления крыши и стен: статуи и гирлянды были сделаны не из камня, а из гипса, подкрашенного охрой для имитации патины. В общем, город демонстрировал неоправданно яркие оттенки, которые присущи безвкусным постройкам, и архитектор прибегал к клеевой краске скорее чтобы защитить, чем скрыть их основу.
В каменных строениях 1890-х годов нелепость стиля частично оправдана тяжеловесностью и плотностью материала: создается хоть какое-то ощущение гармонии. Тогда как здесь эти массивные выпуклости выглядят, как проказа. На фоне фальшивых тонов тени кажутся чернее; узкие улицы не позволяют слишком тонкому слою воздуха «создать атмосферу», и в результате возникает ощущение нереальности, как будто это не настоящий город, а фальшивые фасады, поспешно сооруженные для нужд киносъемки или театрального представления.
И тем не менее я никогда не считал Сан-Паулу некрасивым: он был диким, как и все американские города, за исключением Вашингтона, округ Колумбия, который не казался ни диким, ни домашним, а скорее запертым и умирающим от скуки в звездообразной клетке авеню, в которую его заключил Ланфан. Сан-Паулу же оставался в то время непокоренным. Возникший на холме, который по форме напоминал шпору, острием направленную к северу, в окружении двух рек, Аньянгабажу и Тамандуатежу, которые ниже впадают в Риу-Тиета, приток Параны, город служил целям «покорения индейцев»: миссионерский центр, вокруг которого португальские иезуиты, начиная с XVI века, старались сплотить дикарей и приобщить их к добродетелям цивилизации.