Я посетил Гоянию в 1937 году. Бесконечная равнина, напоминающая пустырь или поле боя, с электрическими столбами и межевыми кольями, позволяла заметить около сотни новых домов, разбросанных по всем четырем сторонам горизонта. Самым главным зданием была гостиница, представляющая собой бетонный параллелепипед, которая напоминала посреди этого пустыря аэровокзал или оборонительное сооружение. Более всего к этому месту подошло бы выражение «оплот цивилизации», даже не в переносном, а в прямом смысле, что подчеркивало бы сугубо ироничное отношение к происходящему. Ничего не могло быть более варварским, более бесчеловечным, чем такое обращение с пустыней. Такое безжалостное строительство города было полной противоположностью Гоясу. Никакое время, никакой ход истории – ничего не могло бы заполнить эту пустоту и смягчить жестокость. Здесь человек чувствовал себя словно на вокзале или в госпитале, всегда пришлым и никогда «своим». Лишь страх перед будущей катастрофой мог оправдать существование этой тюрьмы. И действительно, однажды катастрофа все-таки случилась. Царящие там тишина и неподвижность оказались дурным предзнаменованием. Кадм, цивилизатор, посеял зубы дракона, ожидая, что на ободранной и вскипающей от дыхания чудовища земле прорастут люди.
XIV. Ковер-самолет
Сегодня воспоминания о гостинице в Гоянии смешиваются в моей голове со многими другими. Я наблюдал за существованием двух противоположных полюсов: роскоши и нищеты, что еще раз убеждает меня в абсурдности тех отношений, которые пытается установить человек с внешним миром. Это нечто вроде растущих с каждым днем обязательств. Я снова встретил гостиницу такого рода, и меня поразила ее невероятная несоразмерность с масштабами уже другого города, не менее самоуправного. Так, например, согласно переписи населения и систематическим проверкам ее данных в городе Карачи в течение трех лет численность населения возросла с 300 000 до 1 200 000. То же самое происходило и на Среднем Востоке, и в Индии, занимающей огромную часть суши.
По своему происхождению Карачи – рыбацкая деревушка, превратившаяся в результате английской колонизации в небольшой порт и торговый город. В 1947 году он был удостоен звания столицы. Вдоль длинных улиц бывшего военного городка располагались общественные и частные (принадлежавшими чиновникам или офицерам) казармы, здесь каждый был заперт в четырех стенах своей усадьбы с пыльным садиком. Городские власти запрещали ночевать под открытым небом и попрошайничать на тротуарах, обагренных плевками бетеля, в то время как здешние миллионеры вкладывали деньги в строительство вавилонских дворцов для западных предпринимателей. Целыми месяцами с ночи до зари проходили религиозные шествия: мужчины и женщины, одетые в лохмотья, тянулись по городу (в мусульманских странах женская сегрегация – не столько составная часть религиозной практики, сколько отличительный знак, указывающий на ее принадлежность к привилегированному сословию буржуазии, поэтому самые бедные вне зависимости от пола имеют неравные права) с корзинками, наполненными свежим бетоном, который нужно было выливать в указанное место и тут же, ни минуты не медля, вновь наполнять корзинки из рядом стоящих мешалок, и так далее – по кругу. Как только заканчивается строительство флигеля, он тут же поступает в распоряжение заказчика, поскольку цена за комнату с пансионом растет быстрее, чем рабочие успевают строить. Таким образом, если строительство замораживается на девять месяцев, цена обычного дома возрастает до стоимости отеля класса «люкс». А значит, нужно действовать быстро, и строителей меньше всего волновало, что здания возводились из плохо пригнанных блоков.
Вероятно, ничего не изменилось с тех времен, когда сатрапы принуждали своих рабов заливать ил и укладывать камни, чтобы построить себе хромоногий дворец, который украшали взметнувшиеся в небо фризы, сюжетом для которых могло бы послужить шествие несущих корзины женщин, которое и по сей день служит моделью сложившихся отношений.
Карачи был удален на несколько километров от жизни местных жителей (которая сама по себе была искусственным творением колонизации). Невыносимая влажность угнетала город, а муссоны никогда до него не доходили. Более чем из-за опасности заразиться дизентерией («Karachi tummy», как говорили англичане) потенциальные клиенты торговцев, промышленников и дипломатов изнывали от жары и скуки в своих комнатах из голого бетона, напоминавших душевые, словно проектировщиками двигало нечто большее, чем просто экономия, – возможность провести дезинфекцию всякий раз, как только живущий подчас неделями и месяцами постоялец менялся. И тут мои воспоминания переносятся почти на три тысячи километров, чтобы поведать другую историю, посвященную храму богини Кали, самому древнему и высокочтимому святилищу Калькутты.
Здесь, неподалеку от стоячего пруда, в атмосфере Двора Чудес (сборище нищих, убогих), среди алчных торговцев сосредоточена религиозная жизнь простонародной Индии, рядом с базарами, переполненными цветными литографиями с изображениями блаженных и гипсовыми статуэтками божеств, находится современный караван-сарай, построенный для паломников служителями культа. Это так называемый «rest-house» с широким залом из бетона, разделенным на две части: одна – для мужчин, другая – для женщин. Вдоль коридора тянутся балочные перекрытия, тоже из голого бетона, которые используют в качестве кроватей. Но что меня поразило больше всего, так это специальные желоба для подачи и стока воды, перед которыми люди приходят в невероятное оживление, они кланяются и молят об исцелении от ран и язв, от кровотечений и рубцов, подставляя тела под струи священной воды. И по окончании ритуала бетонные прилавки торговцев готовы принять новый товар. Вероятно, ничто более меня так не удивляло, как подобное отношение, уместное скорее в мясной лавке или скотобойне и напоминающее о концентрационных лагерях.
Вот еще один эпизод такого же рода. Некоторое время спустя в Нараянгандже я видел следующую картину: труженики, обрабатывающие джут, жили будто внутри огромной паутины, белесые волокна свисали со стен и летали по воздуху. После работы люди возвращались туда, где жили по семь-восемь человек – в так называемые «coolie-lines», кирпичные коробки без пола и освещения. Эти пристанища образуют улочки, прорезанные сточными канавами для смыва нечистот, производящегося три раза в день. Эту систему социальный прогресс стремится заменить «рабочими кварталами» – настоящими тюрьмами, в которых несколько рабочих делят между собой камеру в три-четыре метра. Тюрьма окружена стенами, вооруженные полицейские охраняют выходы. Кухни и столовые общие, это небольшие помещения из голого бетона, которые моют, не жалея воды и где каждый сам разводит огонь и ест в темноте прямо на земле.
Когда я впервые занял пост профессора в Ландах, мне однажды показали птичий двор, созданный специально для откармливания гусей: каждый гусь был заперт в тесной клетке и так зажат, что практически функционировал только как пищеварительная система. Здесь было то же самое, с той лишь разницей, что я видел перед собой не гусей, а живых людей, мужчин и женщин, которых никто не откармливал, и все способствовало тому, чтобы вес они сбавляли. Но в обоих этих случаях скотовод признавал за своими подопечными лишь право на труд: желательный – с одной стороны, и неизбежный – с другой. Эти клетки без воздуха и света не подходили ни для отдыха, ни для досуга, ни для любви. Единственным местом, уравнивающим жителей побережья, была общественная уборная, воплощая идею о том, что жизнь человека сводится к выполнению лишь одной функции – выделительной.
Бедный Восток! В таинственной Дакке я посетил несколько буржуазных домов: одни были роскошны и походили на антикварные лавки на Третьей авеню в Нью-Йорке, другие более удобные, с маленькими столиками на одной ножке, покрытые скатертью с бахромой и заставленные фарфором. Все это напоминало павильон для отставных военнослужащих Буа-Коломб. Некоторые дома строились в старинном стиле и более походили на хижины бедняков с глинобитной плитой вместо кухни. Были и трехкомнатные квартиры для молодоженов, они располагались в безликих домах, похожих на те, что городские службы, восстанавливающие город, экономично сооружали в Шатийон-сюр-Сен или в Живаре, разве что в Дакке комнаты, как, впрочем, и ванные с выступами на полу для сбора воды, были из голого бетона, а меблированы еще более скудно, чем в борделях. Сидя на голом бетонном полу, при слабом свете лампы, подвешенной к потолку (О «Сказки тысячи и одной ночи»!), я ел прямо руками. Ужин был невероятно сытным и питательным: сначала khichuri – рис с ядрышками чечевицы (по-английски «pulse»), местные рынки заставлены целыми мешками этих разноцветных зерен. Затем nimkorma – фрикасе из птицы, chingri cari – жирное рагу с огромными креветками; dimer tak, тоже рагу, но из сваренных вкрутую куриных яиц, приправленное огуречным соусом shosha; и, наконец, на десерт firni – рис с молоком.
Я гостил у одного молодого преподавателя, который жил со своим деверем, исполняющим хозяйственные поручения, ребенком, за которым присматривала няня, и женой, отказавшейся от покрывала pardah, но тихой и запуганной. Муж, желая обратить внимание на недавно пожалованную ей свободу, одолевал ее своим сарказмом, жестокость которого поражала не только ее, но и меня. Чтобы я, как этнограф составил список, он заставлял ее вынимать белье воспитанницы-пансионерки. Он был готов раздеть ее, стремясь дать залог дружбы Западу, которого не понимал.
Таким образом, я наблюдал, как на моих глазах возникал образ Азии, с городками блочных домов для рабочих, где не стало и намека на экзотику, где после продолжительного, в 5000 лет, перерыва наконец достигли тусклого, практичного стиля жизни, который, возможно, был изобретен здесь в третьем тысячелетии до нашей эры, а теперь распространился по всей территории и укоренился в Новом Свете. В наши дни прогрессивное развитие ассоциируется у нас только с Америкой, однако после 1850 года прогресс продолжил свой путь на запад, охватил Японию и теперь, обойдя весь мир, возвратился туда, откуда пришел.