Этим хижинам было далеко до просторных жилищ тупи, описанных авторами XVI века, но еще дальше нынешнее положение деревни было от состояния ее при Абайтаре, когда здесь насчитывалось до пяти или шести сотен жителей. В 1925 году Абайтара был убит. Смерть правителя Верхнего Машаду положила начало периоду насилия в деревне, где после эпидемии гриппа 1918–1920 годов оставалось двадцать пять мужчин, двадцать две женщины и двенадцать детей. В тот же год, 1925-й, четверо мужчин (среди которых был убийца Абайтары) пали жертвами мщения, в основном на сексуальной почве. Через какое-то время выжившие жители решили покинуть деревню и поселиться на посту Пимента-Буэну в двух днях пути на пироге вверх по течению. В 1938 году из них осталось пять мужчин, одна женщина и маленькая девочка, говорившие на грубом португальском и, судя по виду, уже смешавшиеся с местным новобразильским населением. Можно было подумать, что история тупи-кавахиб была закончена, по крайней мере, на правом берегу Машаду. Осталась лишь группа неприступных паранават на левом берегу, в долине Риу-Муки.
Однако, приехав в Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что три года назад на реке была замечена неизвестная группа тупи-кавахиб. Их снова видели два года спустя. И последний выживший сын Абайтары (который носил то же имя, что и отец, и будет отныне так именоваться в данном рассказе), проживавший в Пимента-Буэну, отправился в их деревню. Она была скрыта в глубине леса, за два дня ходьбы от правого берега Машаду, и не было ни одной тропинки, которая вела туда. Вождь этой группы пообещал ему нанести визит со своими людьми в следующем году, что почти совпадало по времени с нашим приездом в Пимента-Буэну. Это обещание имело огромное значение в глазах туземцев поста: страдая от нехватки женщин (одна взрослая женщина на пятерых мужчин), они очень внимательно слушали молодого Абайтару, который рассказывал о большом количестве женщин в незнакомой деревне. Будучи вдовцом на протяжении нескольких лет, он считал, что, наладив добрые отношения с родственными им индейцами, сможет найти себе супругу. Узнав о его планах, я не без труда убедил его (так как он боялся последствий приключения) отправиться со мной в деревню раньше, став моим проводником.
Место, где мы должны были углубиться в лес, чтобы добраться до тупи-кавахиб, находилось в трех днях пути на пироге вниз по течению от поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Поркинью. Это тонкий ручей, который впадает в Машаду. Недалеко от слияния рек мы заметили маленькую чистую поляну. Она была защищена от паводка, так как берег в этом месте был выше на несколько метров. Там мы выгрузили наше имущество: несколько небольших ящиков с подарками для туземцев и запасы вяленого мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь, более основательный, чем обычно, – он должен был простоять до нашего возвращения. На это ушел целый день.
Ситуация была достаточно сложной, потому что, как я уже сказал, я отделился от части своей группы. А врач экспедиции Жан Веллар, страдавший приступами малярии, отправился вперед и восстанавливал силы в маленьком поселке искателей каучука, в трех днях пути на пироге вниз по течению (при движении против течения на такой путь уходит вдвое или трое больше времени). В итоге наша группа сократилась до Луиша ди Кастро Фариа, моего бразильского спутника, Абайтары, меня и пятерых мужчин, двое из которых будут охранять лагерь, а трое пойдут с нами в лес. Таким небольшим составом мы отправились в путь; каждый нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и это кроме оружия и боеприпасов, не говоря уже о съестных припасах: немного кофе, вяленого мяса и farinha d’agua. Она сделана из маниоки, вымоченной в реке (отсюда и ее название «водяная мука») и перебродившей, и хранится в виде твердых гранул. Если их размочить, то они имеют приятный вкус масла. Что до остального, мы рассчитывали на бразильские орехи, растущие в изобилии в прибрежных районах. Они находятся в плоде, который называется ouriço, что значит «еж» (при падении с высоты двадцати или тридцати метров его шарообразная твердая скорлупа может убить человека). Если «ежа» расколоть, зажав между ногами, ударом тесака, то несколько человек получат на обед от тридцати до сорока больших треугольных орехов с молочного цвета мякотью, слегка отливающей синевой.
Мы отправились перед рассветом. Сначала пересекли лагей-рос, почти голые пространства, где выходят на поверхность пласты материнской породы плато, как правило скрытой под наносной почвой, а затем поля высокой копьевидной травы сапезаль. Через два часа мы вошли в лес.
XXXII. В лесу
С детства море вызывает у меня неоднозначные чувства. Узкая бахрома прибрежной полосы, которую время от времени расширяет отлив, уступая ее человеку, привлекает как вызов нашим начинаниям, неожиданный мир, обещание наблюдений и открытий, будоражащих воображение. Как Бенвенуто Челли-ни, к которому я испытываю бóльшую симпатию, чем к мастерам кватроченто, я люблю бродить по песчаному пляжу, открытому отливом, следуя извилистым маршрутом вдоль обрывистого берега, собирая дырявые камешки, раковины, отшлифованные волнами, или корни тростника, напоминающие очертания химер, и составлять собственную коллекцию из всех этих обломков. И, кажется, она ни в чем не уступает собранию произведений искусства, которые, являясь скорее творениями духа, все же созданы в результате труда, существенно не отличающегося от того, в котором находит удовольствие природа.
Но не являясь ни моряком, ни рыбаком, я чувствую себя обделенным этой водой, которая скрыла половину моего мира или даже больше, потому что ее могучее влияние распространяется и на эту сушу, все время изменяя пейзаж, придавая ему строгость. Мне кажется, море разрушает привычное разнообразие рельефа суши, открывая взгляду огромные пространства и раскрашивая их новыми цветами; но ценой однообразия, которое угнетает, и однородности поверхности, в которой ни одна скрытая от взгляда впадина не таит неожиданностей, которые питают мое воображение.
К тому же, очарование, которое дарит морской пейзаж, сегодня кажется недоступным. Как стареющий зверь, чей панцирь утолщается, образуя вокруг его тела непроницаемый слой, который больше не дает коже дышать и ускоряет приближение старости, большинство европейских стран загромождают берега виллами, гостиницами и казино. Вместо прежней картины береговой линии, предваряющей прелесть безлюдных морских просторов, мы наблюдаем что-то вроде линии фронта, где люди бьются из последних сил, чтобы завоевать свободу, при этом будучи не в силах насладиться ею в полной мере из-за условий, которые сами создали. Пляжи, где море демонстрировало нам плоды тысячелетнего творчества, потрясающая галерея, создателем которой была природа, теперь истоптаны многочисленной публикой и превратились в выставку ненужного хлама.
Итак, я предпочитаю морю горы, и в течение лет это предпочтение обрело форму ревнивой любви. Я ненавидел тех, кто его разделял, потому что они угрожали моему одиночеству. Но я презирал и тех, для которых горы в первую очередь – это непомерные трудности и скрытый горизонт, в общем, неспособных испытывать чувства, которые они будили во мне. Мне хотелось, чтобы все признали превосходство гор и мое исключительное право владения ими. Добавлю, что эта страсть не распространяется на высокие горы. Они разочаровали меня неоднозначным характером радостей, которые они несут. Эти радости достигаются ценой слишком сильного физического и даже органического напряжения. Решение сложных задач механического и геометрического характера не позволяет сосредоточиться на окружающей природе. Я люблю горы, что называются «коровьими», и особенно зону, расположенную между 1400 и 2200 метров. Здесь пейзаж еще не истощен так, как это происходит дальше, где высота принуждает природу к жизни менее гармоничной и более пылкой, подавляя в то же время некоторые культуры. На этих же высоких балконах еще сохраняется ощущение земли менее окультуренной, чем земля долин и той, которую воображаешь – вероятно, с долей притворства – почти нетронутой.
Если море открывает моему взору широкий многослойный пейзаж, гора предстает передо мной более сжатым миром, причем в прямом смысле, ведь собранная в складки и уложенная слоями земля больше по площади, чем ровная поверхность. То, что этот мир обещает, медленнее познается. Изменяющиеся в зависимости от высоты климатические условия, состав горных пород, в разной степени подверженных выветриванию – все это подчеркивает резкий контраст, как между сезонами, так и между горизонтальными участками и крутыми склонами. Меня не угнетало, как остальных, пребывание в тесной долине, где близкие склоны напоминают стены и позволяют видеть только клочок неба, которое солнце пересекает за несколько часов. Мне казалось, что этот устремленный вверх пейзаж живой. Вместо того чтобы безучастно позволить созерцать себя, подобно картине, детали которой видны и ясны на расстоянии, он приглашал меня к чему-то вроде диалога, в котором мы, он и я, показывали друг другу самое лучшее, что в нас было. Физическое усилие, которое я прилагал, рассматривая его, было моим вкладом, благодаря чему его существование становилось для меня более реальным. Одновременно неприступный и провоцирующий, всегда скрывающий от меня одну свою половину, но только чтобы обогатить другую дополнительной перспективой, которая сопровождает восхождение или спуск, пейзаж горы словно соединяется со мной в танце, и у меня создается ощущение, что я веду его тем свободнее, чем лучше мне удалось проникнуть в великие истины, которыми он был вдохновлен.
Но сегодня я вынужден признать: не чувствуя в себе изменений, я ощущаю, что эта любовь отдаляется от меня, как волна, отступающая на песке. Мои мысли остались теми же, это горы покидают меня. Те же ощущения доставляют меньше удовольствия, если их испытываешь слишком долго или добиваешься слишком настойчиво. На похожих маршрутах даже неожиданность стала привычной. Я больше не карабкаюсь на скалы среди папоротников, а брожу среди призраков моих воспоминаний. Они вдвойне теряют привлекательность; во-первых, по причине частого повторения, которое стерло с них прелесть новизны; и, во-вторых, потому что притупившееся со временем удовольствие требует с годами все больш