Затем стреляли по куклам-мишеням, что было небезопасно, поскольку тот игрок, чья стрела попадала не в цель, а в деревянной столбик, к которому крепилась кукла, с этих пор становился отмеченным особым магическим знаком злого рока. Та же судьба ждала и тех, кто вместо обезьянок и кукол из соломы вырезал из дерева фигурку человека.
Так день за днем я собирал крохи прекрасной, некогда поразившей Европу культуры, которая угасала на правом берегу верхнего течения Машаду. Казалось, что как только я уеду, она исчезнет совсем. Когда 7 ноября 1938 года я ступил на галиот, вернувшийся из Урупы, индейцы тотчас же направились в Пимента-Буэну, чтобы присоединиться там к своим товарищам и к соплеменникам Абайтары.
Тяжело наблюдать, как исчезают элементы быта умирающей культуры. И все же в самый последний момент меня ожидал сюрприз. Наступала ночь, догорал костер, в его тусклом свете жители готовились ко сну. Вождь Таперахи уже улегся в гамаке и вдруг отрешенно и нерешительно затянул песню, казалось, что его собственный голос неподвластен ему. Тут же к нему подбежали двое мужчин (это были Валера и Камини) и уселись на корточках у него в ногах. Дрожь возбуждения охватила индейцев. Валера крикнул пару раз. Голос вождя стал более отчетливым, его голос окреп. И внезапно я понял, что случилось: Таперахи собирался устроить спектакль, разыграть что-то вроде оперетты с пением и монологами. Он один исполнял по меньшей мере дюжину ролей. У каждого персонажа были свои интонации, особенный тон (пронзительный, писклявый, полный гортанных звуков или гудящий, словно колокол), а также музыкальная тема, представлявшая собой вариацию общего лейтмотива. Мелодии были невероятно похожи на грегорианские. И если ритуал с флейтой Пана в племени намбиквара напомнил мне «Весну священную» Стравинского, то эта музыка походила на экзотическую версию балета «Свадебки».
Абайтара был увлечен представлением и забывал комментировать, но все же объяснил мне в общих чертах, о чем шла речь. Это был фарс: главное действующее лицо – птица жапим (иволга с черно-желтым оперением, модуляции ее щебетания очень похожи на человеческую речь). На протяжении всей пьесы она сталкивается с другими персонажами животного мира: черепахой, ягуаром, ястребом, муравьедом, тапиром, ящерицей и т. д. Встречаются на ее пути и обычные предметы – лук, пест, палка, а также настоящий призрак – дух Маира. Каждый образ был воплощен очень точно, стиль его воплощения отражал его природу, и скоро я смог узнавать персонажей, которых показывал Таперахи. Сюжетная линия строилась на приключениях жапим: ее жизни угрожали хищные животные, но иволга сумела всех перехитрить и одержать победу. Целых две ночи повторялось (или даже продолжалось?) это представление, каждый такой спектакль длился около четырех часов. Когда Таперахи был особенно вдохновлен, он много пел и рассказывал: все бурно ему аплодировали; иногда он немного сникал, голос его слабел, он переходил от эпизода к эпизоду, не останавливаясь на подробностях. Тогда один или два индейца из общего хора начинали кричать в унисон, или хлопали, или предлагали какую-нибудь мелодию, или же просто подхватывали и развивали какой-нибудь диалог, давая передохнуть главному исполнителю. Придя в себя, Таперахи вновь пускался в рассказы и песнопения.
С наступлением глубокой ночи стало заметным, что это музыкально-поэтическое творчество сопровождалось у вождя утратой чувства реальности, персонажи полностью завладели его сознанием. Его интонации становились все более странными, словно говорил не один Таперахи, а множество разных индейцев. После очередного действия пьесы, едва затянув песню, Таперахи встал из гамака, принялся искать что-то в толпе зрителей, требуя кауи. В него «вселился дух». Он будто бы совсем обезумел, внезапно схватился за нож и подбежал к своей старшей жене Кунхатсин. Ей удалось избежать нападения, скрывшись в лесу, а другие индейцы схватили вождя и привязали его к гамаку, в котором он тотчас же заснул. На следующий день все уже было в порядке.
XXXV. Амазония
Когда я приплыл в Урупу, где ходили моторные лодки, оказалось, что мои спутники уже устроились в стоящей на сваях соломенной хижине, разделенной на комнаты перегородками. Мы вынуждены были задержаться: из-за постоянных дождей вода в реке поднялась, и первая лодка могла пройти только через три недели. Нам ничего не оставалось, как продать местным жителям остатки нашего снаряжения или обменять их на цыплят, яйца, молоко (здесь было всего несколько коров). Мы бездельничали и восстанавливали силы. По утрам пили молоко, добавляя в него немного оставшегося у нас шоколада, завтракали, глядя на то, как Веллар вытаскивал осколки из руки Эмидио и лечил его. Это было жуткое, но любопытное зрелище, чем-то напоминавшее полный затаившихся опасностей дремучий лес. Глядя на свои руки, я принялся рисовать их – получились интересные пейзажи, пальцы сплетались с ветками, превращались в длинные лианы. Около дюжины рисунков пропало во время войны (на каком из немецких чердаков они были забыты?). Почувствовав облегчение, я вновь принялся рассматривать предметы, наблюдать за людьми.
Вдоль берега – от Урупы до реки Мадейры – посты телеграфной линии соседствуют с редкими хижинами серингфейрос, рабочих, добывающих каучук: вот и все местное население. Жизнь здесь не так абсурдна, как в равнинных деревушках, и гораздо меньше напоминает кошмар. Особенности природных условий определяют характер хозяйствования. Во дворе зреют арбузы – этот розоватый, чуть подтаявший тропический снег, за домом взаперти живут съедобные сухопутные черепахи, которые здесь заменяют цыпленка для воскресного обеда. По праздникам готовят gallinha em molho pardo – курицу в коричневом соусе, а также bolo podre (буквально переводится как «гнилое пирожное»), cha de burro (дословно: «вареный осел») – это маис, пропаренный в молоке, и, наконец, baba moça («девичья слюна») – творог с медом. Невкусный резкий сок маниоки сбраживают со стручками перца, и через несколько недель получается нежный и очень вкусный соус. Так выглядит местное изобилие, здесь говорят: «Aqui sa falta o que não tem» – «Нам недостает лишь того, что мы еще не заполучили».
Местная кухня – настоящий «рог изобилия». Для языка Амазонии характерна крайняя степень оценочности явлений. О лекарственном средстве или о десерте говорят – «хорош (или плох) как черт», водопад называют «головокружительным», кусочек дичи – «чудовищно большой». Речь крестьян очень любопытна, особенный интерес представляют некоторые языковые деформации, основанные на звуковой инверсии: здесь произносят «percisa» вместо «précisa», «prefellamente» вместо «per-fettamente» и «Tribucio» вместо «Tiburcio». Молча размышляя о чем-то, иногда крестьянин неожиданно восклицает: «Sim Senhor!» или «Disparate!» Эти резкие по сути междометия очень точно характеризуют ход его запутанных и мрачных, словно таинственный лес, мыслей.
Изредка сюда приплывают на пироге странствующие торговцы – regatão или mascate (как правило, сирийцы или ливанцы); они привозят отсыревшие в долгом путешествии медикаменты и старые газеты. Так, листая один из номеров, найденный в хижине добывающего каучук рабочего, я узнал о Мюнхенском соглашении и всеобщей мобилизации с опозданием на четыре месяца.
Заметим, что у жителей лесных районов воображение развито лучше, чем у жителей саванн. Среди них много поэтов; например, в одной встреченной мною семье отец и мать, Сандоваль и Мария, очень необычно называли своих детей, они переставляли местами слоги в собственных именах, и получилось: Вальма, Вальмария, Вальмариза – для девочек; Сандомар, Маривал, Вальдомар, Валькимар – для мальчиков. Здешние «эрудиты» своим сыновьям дают имена знаменитых философов – Ньютон или Аристотель, а также придумывают названия для лекарственных средств, которые пользуются особенным спросом среди жителей Амазонии: «Драгоценная настойка», «Восточный тоник», «Особенная Гордона», «Бристольские пилюли», «Английская вода», «Небесный бальзам». Если они при этом и не принимают хлоргидрат хинина вместо глауберовой соли (с необратимыми последствиями), то способны для успокоения зубной боли выпить целую упаковку аспирина. Неслучайно маленький склад, построенный в нижнем течении реки Машаду, поставлял на пироге к верховью лишь два вида товаров: клистирные кружки и могильные ограды.
Кроме такой «искусной» медицины, прибегают и к другим способам лечения – к «народным» средствам: существует специальная система заклинаний – «oraçôes» и запретов «resguar-dos». Во время беременности женщина не должна ограничивать себя в еде. В течении первых восьми дней после родов она может есть только курицу или куропатку. Затем, вплоть до сорокового дня, в пищу употребляют мясо козленка и некоторые виды рыбы – pacu, piava, sardinha. Начиная с сорок первого дня женщина может возобновить сексуальные отношения и включить в меню кабана и так называемую «белую» рыбу. Целый год запрещено употреблять мясо тапира, сухопутной черепахи, красного козленка, а также дикого индюка и рыбы без чешуи. Местные жители объясняют такие предписания следующим образом: «Это проявление божественных законов: когда мир создавался вновь, женщина была очищена от прежних “грехов” лишь на сороковой день. Если она не будет следовать этой “диете”, исход будет ужасен. В конце менструального цикла она станет нечистой, поэтому мужчина, который будет находиться рядом с нею, также будет нечистым: таковы законы, придуманные богом для женщин, поскольку женщина – существо тонкое».
А вот пример из области черной магии: «Заклинание черной жабы» («Oração do sapo secco»), оно описано в «Книге Святого Киприана», продающейся бродячими торговцами. Для колдовского обряда нужно взять большую жабу «curucu» или «sapo leiteiro», непременно в пятницу закопать ее по шею в ямку с горячими углями, в результате пламя поглотит ее: через восемь дней можно пойти посмотреть, что получилось. На этом месте должен появиться «стебелек древа с тремя разноцветными веточками»: белая – символ любви, красная – отчаяния, черная – скорби. Легенда гласит, что жаба, которую не съел гриф-стервятник, может избавить человека от тех или иных чувств, переживаний. Нужно сломать соответствующую ветку, в зависимости от ваших желаний, и спрятать ее подальше от чужих глаз. Закапывая жабу в