XXXX. Посещение кионга
Я четко осознаю, почему знакомство с исламской культурой вызвало во мне досаду: она напомнила мою родную цивилизацию, ислам – это Запад Востока. Более того, мне нужно было погрузиться в мир ислама, чтобы понять, что французское мышление находится в опасности. Признаться, я испытываю горькие чувства по отношению к мусульманскому образу мыслей, поскольку теперь я не могу не думать о том, что Франция стоит на пути к исламу. Я обратил внимание на ряд здешних явлений, очень напоминающих европейские тенденции: книжное отношение к реальности, утопический дух и упрямое убеждение, что достаточно разрешить проблему на бумаге и она сама собой перестанет существовать. Находясь на позициях юридического и формалистического рационализма, мы строим такой образ мира и социума, в котором все трудности преодолеваются путем логических ухищрений, и не можем признаться себе в том, что мир уже не таков, каким мы привыкли его считать. Подобно мусульманской цивилизации, которая по сей день живет прошлым, в созерцании общества, существовавшего шесть-семь веков назад и для решения проблем которого были найдены способы, эффективные в то невозвратимое время, мы также не можем преодолеть в своем сознании ограниченность мышления, свойственного ушедшей полтора столетия назад эпохе. Тогда мы еще могли понимать ход исторического процесса, но так продолжалось недолго, поскольку император Наполеон – западный Мухаммад – потерпел поражение в том, в чем настоящий Пророк одержал победу. Францию времен Революции постигла та же участь, что и в свое время мусульманский мир: разочарованные революционеры стали консерваторами, вспоминающими с ностальгией о тех событиях, которые некогда заставили их превратиться в бунтарей.
В отношении к цивилизациям и культурам, еще зависящим от нас, мы находимся в плену у того же противоречия, от которого страдает отношение ислама к окружающему его миру. Мы не представляем, чтобы законы нашего общества, сложившиеся во время «золотого века» европейской цивилизации, не почитались другими народами до такой степени, что они готовы были бы отказаться от собственных правил и норм, мы надеемся на признательность за придуманную нами систему ценностей. Врелигиозном отношении мы нетерпимы так же, как мусульмане, которые, впервые на Ближнем Востоке выступив за свободу вероисповедания, не смогли смириться с существованием других конфессий, не понимая нежелания других народов обращаться в ислам, обладающий среди прочих преимуществ еще и тем, что проповедует уважительное отношение ко всем остальным религиям. Все это парадоксально потому, что когда мы спорим с мусульманами, то обе наши цивилизации имеют единый духовный контекст, некий общий смысл и, следовательно, множество общих черт в развитии, и именно поэтому наши культуры и невозможно не противопоставить. В международном плане мы можем прийти к согласию, поскольку речь идет об интересах двух различных противостоящих буржуазных элит. Но даже если бы все сорокапятимиллионное французское население открыло свои двери и позволило, чтобы двадцать пять миллионов в основном неграмотных мусульман на равных правах въехали в страну, это выглядело бы не более отчаянно, чем в случае с США, которые перестали быть далекой окраиной англосаксонской цивилизации, когда сто лет назад жители Новой Англии разрешили самым нищим слоям общества иммигрировать из беднейших районов Европы. Они выдержали огромный, обрушившийся на них поток людей и одержали победу – на кон было поставлено нисколько не меньше, чем то, на что мы никак не можем решиться сегодня.
Но пойдем ли мы однажды на подобный риск? Способны ли два увязших в прошлом социума объединиться и изменить ход событий? Спасет ли это нас или же станет причиной нашего окончательного поражения? Но ведь мы увеличим число прежних неудач, стремясь расширить сферу влияния Старого Света, мы изменяем временные границы и возвращаемся в состояние духовного оскудения, в котором западная цивилизация пребывала в течение десяти-пятнадцати столетий, полагая себя центром всего мира. В буддийских монастырях Таксилы, глядя на множество воздвигнутых под греческим влиянием статуй, я понял, что у нас есть еще шанс остаться единым сообществом, которым был Старый Свет, возможно, у нас совсем другая участь, вопреки позициям ислама, разделяющим Запад и Восток. Не будь этой границы, две части света, пожалуй, не утратили бы связи с общей почвой, куда уходят их корни.
Разумеется, и ислам, и буддизм по-разному проявляют свое отношение к пространству Востока, тем самым они противостоят и внешнему миру, и друг другу. Чтобы понять, как взаимодействуют эти цивилизации, не стоит сравнивать их в историческом контексте в период сосуществования, ведь ислам в своем развитии прошел пять столетий, а буддизм пережил около двадцати. Принимая во внимание это несоответствие, необходимо изучать их в период расцвета, хотя буддийская культура оставалась прекрасной и свежей как на самых ранних этапах в период создания древнейших памятников, так и сегодня в своей скромности и простоте.
В памяти моей слились друг с другом и деревенские храмы недалеко от границы с Бирмой, и стелы Бхарута, построенные во II веке до нашей эры, оставшиеся фрагменты приходится разыскивать в Калькутте и Дели. В первую очередь меня поразило, что, судя по времени и месту возникновения, стелы не испытали на себе греческого влияния. Для европейца они предстают вне времени и пространства, словно у их создателя имелось специальное приспособление, уничтожающее эпоху, – в его шедевре застыли три тысячи лет истории. Древние зодчие, одинаково удаленные от культуры Древнего Египта, которую не могли знать, равно как и от не наступившего еще европейского Ренессанса, сумели уловить черты эволюции мировой архитектуры, начиная с незапамятных времен и заканчивая далеким неизвестным будущим. Действительно, эти стелы доказывают нам, что искусство вечно: возможно, они появились пять тысяч лет назад, а возможно, только вчера. Они напоминают и древние пирамиды и современные постройки, кажется, что человеческие фигуры, изваянные из розового мелкозернистого камня, могут сойти со стены и тут же смешаться с толпой. Эти скульптуры создают ни с чем не сравнимое ощущение глубокого душевного спокойствия: целомудренно-бесстыдные женщины не лишены материнской нежности, тонко противопоставлены образы матери-любовницы и юной дочери-затворницы. Обе они противопоставлены образу неиндийской рабыни-наложницы. Идея безмятежной нежности и женственности, заставляющей забыть о конфликте полов, воплощена и в образах храмовых бонз, которые из-за обритых голов почти не отличаются от монахинь, представляют собой существ среднего пола – узников и попрошаек.
Так же как ислам, буддизм проповедовал преодоление первобытных инстинктов, но, в отличие от мусульманской культуры, это стремление было основано на объединяющем души людей умиротворении, благодаря которому человек может почувствовать себя вернувшимся в лоно матери, таким образом, в философии буддизма скрыто проявляются эротические тенденции, одержавшие победу над одержимостью и страхом. Ислам выбрал для себя иной путь развития в соответствии с мужской ориентацией. Женщина стала узницей, и поэтому о возвращении в лоно матери не могло быть и речи: согласно законам ислама, внутренний мир женщины – закрытое пространство. Может быть, это тоже был путь к своеобразному успокоению, но покой обусловлен двумя ограничениями: женщина исключена из общественной жизни, иноверцы считаются непричастными к духовной сфере. Тогда как буддизм предполагает, что состояние умиротворения можно достичь лишь при условии гармоничного слияния с женщиной и с человечеством в целом, а любое божественное проявление воспринимается как бесполое.
Невозможно представить себе более отчетливого контраста, чем между Мудрецом и Пророком. Впрочем, одно их объединяет: ни один из них не является богом в традиционном смысле слова. Во всех других отношениях они противоположны: один – целомудрен, другой – страстен, вместе со своими четырьмя женами, один обладает признаками сразу обоих полов, у другого есть только густая борода, один является совершенным существом, к которому следует стремиться, другой – мессия, посланник. Между ними пропасть в 1200 лет. К несчастью западной цивилизации, случилось так, что христианская религия возникла слишком рано, если бы произошло иначе, она могла бы способствовать синтезу двух разных восточных культур, не в том смысле, что уравновесила бы, так сказать а posteriori, уже существующие противоположные направления мысли, а в том, что послужила бы своеобразным переходом от одного к другому, некоей золотой серединой, согласно логике, географии и истории способствовала бы развитию исламской культуры (да возрадуются мусульмане), но согласно иным категориям явилась бы более совершенным образом религиозной мысли, я бы даже стал утверждать, что из всех этих трех религий ислам вызывает наибольшее опасение.
Три великих религии были основаны человечеством как способ защиты от преследования мертвых, злонамеренности иных миров, волшебных чар. Через каждые пятьсот лет появлялась новая вера: сначала буддизм, затем христианство, а после ислам; примечательно, что каждый из этих периодов был отмечен в большей мере отступлением назад, чем продвижением вперед. Согласно философии буддизма, иного мира не существует: его основы сводятся к критике, причем столь радикальной, что более крайняя позиция в отношении окружающей действительности кажется невозможной. В итоге Мудрец должен осознать бессмысленность всего сущего, он отрицает и окружающий мир, и человека, и это составляет сущность его религии. Христианство, в свою очередь, поддаваясь страхам, находит место и загробному миру, включая в его контекст такие понятия, как Страшный Суд и надежда на избавление. Исламская религиозная мысль сводит два мира, земной и небесный, в единое целое. Организация общества происходит по законам всевышнего, политика превращается в теологию. Таким образом, призраки и духи, потерявшие свое языческое значение, в христианстве перешли в ранг властителей людских судеб, монополизировавших такой потусторонний мир, который сделал земную жизнь еще более тяжкой.