дно, всего лишь двумя крайними звеньями одной цепи.
В самом городе некоторые рынки в населенных простым народом кварталах содержались чернокожими. Точнее, — поскольку этот эпитет имеет смысл лишь в такой стране, где этническое многообразие в сочетании с весьма немногочисленными предрассудками привело к самым сложным смешениям, — среди них можно было выделить метисос — результат смешения белых и черных, кабоклос — белых и индейцев и кафузос — индейцев и черных. Стиль продаваемых на рынках изделий оставался неизменным: сита для маниоковой муки — типично индейской формы —. в виде слабо натянутой решетки из разрезанных бамбуковых стволов, заключенной в рейки; веера для раздувания огня, также унаследованные от местной традиции. Типы вееров представляют интерес, ибо все они предлагают хитроумное решение вопроса: как с помощью плетения превратить проницаемый и неплотный пальмовый лист в твердую и сплошную поверхность, способную при сильном помахивании гнать струи воздуха. Поскольку имеется множество способов решить эту задачу и множество разновидностей пальмовых листьев, можно выявить все возможные формы вееров, а затем собрать образцы, иллюстрирующие эти маленькие технологические разработки.
Существует два основных типа пальмовых веток: листочки либо расположены симметрично по одну и другую сторону среднего стебля, либо они расходятся наподобие веера. Первый тип подсказывает два способа: или отгибать все листочки с одной стороны стебля и плести их вместе, или плести каждую группу отдельно, складывая листочки под прямым углом, пропуская концы одних через нижние части других, и наоборот. Таким образом изготовляются два вида вееров: в форме крыла и в форме бабочки. Что касается второго, он дает множество возможностей, всегда являющихся, хотя и в различной степени, сочетанием двух других, а веер, сделанный в форме ложки, лопатки или розетки, напоминает большой сплюснутый шиньон.
В окрестностях Сан-Паулу можно было собирать сельский фольклор. В майские праздники деревни украшались зелеными пальмовыми ветвями, устраивались памятные по португальской традиции сражения между маврами и христианами; процессии с кораблем из картона; совершались паломничества в отдаленные приходы, дающие пристанище прокаженным. Там в распутных испарениях пинги — водки из сахарного тростника, совсем не похожей на ром, которую пьют неразбавленной или как батиду, то есть смешанной с соком лимона, — чудовищно пьяные и наряженные в лохмотья барды-метисы вызывали друг друга под удары барабана на состязания в сатирических песнях. Существовали также верования и традиции, которые интересно было записать: лечение ячменя на глазу путем прикладывания к нему золотого кольца, разделение всего съестного на две несовместимые группы: еда горячая и еда холодная, а также другие неблагоприятные сочетания: рыба и мясо, манго и алкогольные напитки, бананы и молоко.
Однако внутри штата Сан-Паулу увлекательнее было проследить не пережитки средиземноморских традиций, а своеобразные формы развития зарождающегося общества. Хотя в обоих случаях речь идет о прошлом и настоящем, этнографическое обследование классического типа, имеющее целью объяснить настоящее с помощью прошлого, здесь переходит в свою противоположность: неуловимое настоящее, казалось, воспроизводит весьма отдаленные этапы европейского развития. В латифундистской деревне, подобно Франции эпохи Меровингов[36], рождалась общинная и городская жизнь. Возникавшие поселения не похожи на сегодняшние города, столь банальные, что в них трудно найти отличительные признаки их собственной истории. Они сливаются друг с другом во все более однородной форме, где существуют лишь административные различия. Здесь города, напротив, можно было узнавать (подобно тому как ботаник различает растения по названию, виду и строению), и определять принадлежность каждого к той или иной большой семье городского царства, которое человек добавил к природному.
В течение XIX и XX веков передний край полосы первопроходцев медленно перемещался с востока на запад и с юга на север.
К 1836 году Норте, то есть местность между Рио и Сан-Паулу, была достаточно освоена, и очередь дошла до центральной зоны штата. Спустя двадцать лет колонизация зашла на северо-востоке за Межану и Паулису; в 1886 году она принялась за Араракуару, Алта-Сорокабану и Нороэсте. В этих зонах еще в 1935 году кривая роста численности населения почти совпадала с кривой роста производства кофе, тогда как на старых землях севера падение второй на. полвека опережало упадок первой: уменьшение количества жителей начинало ощущаться с 1920 года, в то время как истощенная земля оказалась заброшенной с 1854 года.
Лишь в больших прибрежных городах — Рио и Сан-Паулу — распространение урбанизации имело, по-видимому, достаточно прочную основу и казалось необратимым. В Сан-Паулу в 1900 году насчитывалось 240 тысяч жителей, в 1920 году — 580 тысяч, в 1928 году эта цифра перевалила за миллион, а теперь она увеличилась еще вдвое[37]. Во внутренних районах городские образования появлялись и исчезали. Таким образом, заселяясь в одном пункте, провинция в то же время пустела в другом. Перемещаясь с места на место, не увеличиваясь при этом в числе, жители меняли свой социальный тип, так что, сопоставляя заброшенные и только еще оформляющиеся города, можно было провести изучение социологических преобразований, совершившихся за чрезвычайно короткий период и столь же поразительных, как в палеонтологии, где они охватывают миллионы веков эволюции организмов.
Покидая побережье, не следовало забывать, что в течение последнего века Бразилия в большей степени просто изменилась, нежели развилась.
В период существования Бразильской империи[38] заселение страны было слабым, но распределялось оно по территории относительно равномерно. Если прибрежные или соседние с ними города оставались хилыми, то города во внутренних районах проявляли большую жизнеспособность, чем теперь. Сказался исторический парадокс, который слишком часто стараются забыть, — общая скудость средств сообщения благоприятствовала развитию лишь самых отсталых городских поселений. Когда в распоряжении людей имелась только лошадь, они испытывали меньше отвращения к путешествиям, длившимся месяцами, а не то что днями или неделями, и отправлялись в такие уголки, куда проникнуть мог только мул. Внутренняя Бразилия жила единой жизнью, медленной, но стабильной. В положенное время расстояния преодолевали по рекам, идя небольшими перегонами, на которые уходило несколько месяцев. Тропы, полностью заброшенные к 1935 году, например служившая сто лет назад тропа из Куябы в Гояс, еще играли роль в оживленной торговле, причем караваны насчитывали от пятидесяти до двухсот мулов.
Если не говорить о самых отдаленных районах, то состояние запустения, в какое пришла Центральная Бразилия в начале XX века, ни в коей мере не отражало первоначального положения дел. Оно оказалось ценой, заплаченной за рост населения и торговли в прибрежных областях, где внедрялись современные условия жизни. В то же время внутренние районы, поскольку развитие там было слишком затруднено, приходили в упадок, вместо того чтобы следовать поступательному движению в замедленном, свойственном им темпе. Так, пароходное сообщение, которое сокращает путь, во всем мире погубило промежуточные, некогда известные порты. Задаешься вопросом, не призвана ли сыграть подобную роль и авиация, приглашающая нас поиграть в чехарду с прежними остановками. В конце концов можно предположить, что механический прогресс заплатит сам за себя тот выкуп, в котором еще гнездится наша надежда, — он возвратит нам мелкую монету одиночества и забвения в обмен на ту близость, наслаждением которой лишил нас в массовом масштабе.
Менее значительным примером этих изменений служили внутренняя часть штата Сан-Паулу и соседние с ним области. Безусловно, и следа не осталось от тех маленьких городов-фортов, учреждение которых в давние времена обеспечивало обладание какой-либо провинцией и которые положили начало стольким бразильским городам на берегу океана или рек: Рио-де-Жанейро, Витория, Флорианополис на острове того же названия, Баня и Форталеза на мысу; Манаус, Обидос на берегу Амазонки или Вила-Вилья-ди-Мату-Гросу. Развалины последнего, периодически захватываемые индейцами намбиквара, все еще существуют близ Гуапоре. В прежние времена это был знаменитый гарнизон капитана ду мату — командующего участком бруссы на боливийской границе, то есть на той самой линии, которую папа Александр VI Борджиа символически провел в 1493 году через еще не изведанный Новый Свет, чтобы удовлетворить соперничающие притязания испанской и португальской корон[39].
Дальше к северу и к востоку обращали на себя внимание несколько шахтерских городов, ныне опустевших, чьи обветшалые памятники — церкви пламенеющего барокко XVIII века — яркой пышностью составляли контраст с окружающим разорением. Бурлившие жизнью, пока разрабатывались рудники, а теперь впавшие в летаргический сон, они, казалось, упорно хотели удержать в каждой выемке, в каждой складке своих витых колоннад, фронтонов с волютами и задрапированных в одежды статуй частичку богатства, породившего их упадок. Ведь за разработку подземных запасов приходилось платить ценой опустошения сельской местности, особенно лесов, древесина которых служила топливом для литейных заводов. Шахтерские города, подобно пожару, угасли на месте, исчерпав запасы горючего материала.
Штат Сан-Паулу воскрешает в памяти и другие события: борьбу, которая велась с XVI века между иезуитами и плантаторами, защищавшими каждые свою форму поселения. Первые хоте-ли вырвать индейцев из естественной среды и, сгруппировав их в поселения под своим началом, внедрить общинный образ жизни В некоторых отдаленных районах штата эти первые бразильские деревни узнаются по своему названию «алдейя»