Однако, добравшись до Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что за три года до этого на реке появлялась неизвестная группа тупи-кавахиб; их вновь видели спустя два года. Последний оставшийся в живых сын Абайтары (он носил имя своего отца), gоселившийся в Пимента-Буэну, посетил как-то их деревню. Она затерялась среди леса в двух днях пути от правого берега реки Машаду, и к ней не вела ни одна тропинка. Вождь этой маленькой группы обещал сыну Абайтары посетить его вместе со своими людьми на следующий год, то есть примерно в то время, когда мы попали в Пимента-Буэну. Это обещание имело большое значение для индейцев, живших на посту, ибо, страдая из-за нехватки женщин (одна взрослая женщина на пять мужчин), они обратили особое внимание на ту часть рассказа молодого Абайтары, где отмечался излишек женщин среди индейцев его группы. Будучи сам уже много лет вдовцом, Абайтара рассчитывал, что установление сердечных отношений с этими родственными индейцами позволит ему обзавестись супругой.
В таких условиях, и не без труда (ибо Абайтара опасался последствий этой авантюры), я уговорил его ускорить встречу и стать моим проводником.
Место, где мы должны были углубиться в лес, добираясь до тупи-кавахиб, находится в трех днях пути на пироге ниже поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Паркинью. Это тоненький ручеек, впадающий в Машаду. Неподалеку от слияния этих рек, в том месте, где берег был несколько выше, мы заметили небольшую сухую площадку и выгрузили там свое имущество: несколько ящиков с подарками для индейцев и запасы сушеного мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь несколько основательнее обычного, так как он должен был просуществовать до нашего возвращения. День прошел за этим занятием и подготовкой к путешествию. Положение оказалось довольно сложным. Выше уже говорилось, что я расстался с частью своего отряда. Врач экспедиции Жан Веллар, страдающий приступами малярии, поехал вперед и отдыхал в маленьком поселке серингейрос, расположенном в трех днях пути плавания на пироге вниз по реке. Поэтому наш наличный состав сводился к моему бразильскому коллеге Луису ди Кастро Фарин, моей персоне, Абайтаре и еще пяти мужчинам; двоих из них мы оставили сторожить лагерь, а троих взяли с собой в лес.
При таком ограниченном составе, учитывая, что каждый из нас помимо оружия нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и речи не могло идти о том, чтобы взять с собой какое-то продовольствие, кроме небольшого запаса сушеного мяса и фариньи-дагва (в буквальном переводе — водяной муки). Ее готовят из вымоченного в реке маниока, который, сбраживаясь, затвердевает кусками, напоминающими гальку. Если их хорошенько размочить, они приобретают вкус коровьего масла. Остальной пищей нам должны были служить токари — кастанейру, или бразильские орехи, в изобилии растущие в этих местах. Когда плод этих деревьев («еж») срывается с ветки, растущей на большой высоте (двадцать— тридцать метров), он может убить человека. Его разбивают, зажав между коленями, ударом большого ножа. Этот «еж», содержащий тридцать — сорок больших треугольных орехов с молочно-голубоватой мякотью, может прокормить нескольких человек.
Выходим в путь до зари. Сначала мы пересекаем лагейрос — почти оголенные пространства, где материнская порода плато выходит на поверхность в виде плит; затем там, где породы перекрываются слоем аллювиальной почвы, идем через заросли высокой копьевидной травы сапезаль, а через два часа углубляемся в лес.
В лесу
Меня влечет лес. Я нахожу в нем то же очарование, что и в горах, но он более спокоен и приветлив. Долгие странствия по саваннам Центральной Бразилии вновь сделали для меня привлекательной ту дикую природу, которую любили древние: молодую траву, цветы и влажную свежесть чащ. Сообщество этой растительности препятствует проникновению человека, торопится скрыть следы его пребывания. В лес подчас бывает нелегко проникнуть, и он требует от того, кто туда углубляется, тех же уступок, которые — более непосредственно — предъявляет гора к ходоку.
Лес не имеет такой протяженности, как большие горные цепи, он быстро смыкается и заключает в себе микровселенную, которая изолирует человека так же надежно, как и пустынные пространства. Целый мир трав, цветов, грибов и насекомых ведет там независимую жизнь, в которую мы можем быть приняты лишь в том случае, если проявим терпение и смирение. Пройдя по лесу несколько десятков метров, забываешь о внешнем мире, одна вселенная сменяется другой, менее приятной для взгляда, но более привлекательной для слуха и обоняния. Возрождаются считавшиеся исчезнувшими блага: тишина, свежесть, покой. Близость с растительным миром дарует то, в чем нам ныне отказывает море и за что горы заставляют платить слишком высокую цену.
Самые характерные особенности леса раскрылись для меня, когда я столкнулся с ними в самом их выразителвном проявлении в Бразилии. Между лесом, где я намеревался встретиться с тупи-кавахиб, и лесом наших широт разница столь велика, что ее трудно выразить словами. Если смотреть издали, амазонский лес представляется грудой застывших пузырей, вертикальным нагромождением зеленых наростов. Но когда прорываешь пленку и проникаешь внутрь, начинаешь его воспринимать по-другому: эта расплывчатая масса превращается в величественную вселенную. Лес предстает не земным беспорядком, а каким-то инопланетным миром.
Как только глаз привыкает распознавать эти сближенные планы, а разуму удается преодолеть первое впечатление скученности, становится видимой целая сложная система. Различаешь нависающие друг над другом ярусы, которые, несмотря на разницу в высоте и пространстве, воспроизводят одну и ту же конструкцию: самый низкий ярус составляют кустарники и травы, которые не превышают человеческого роста; над ними высятся бледные стволы деревьев и лианы, пользующиеся пространством, свободным от всякой растительности. Немного выше эти стволы утопают в ярко-красных цветах бананов. Затем они вырываются из этой пены, чтобы снова исчезнуть в цветах пальм, еще выше они снова появляются, и там от них отходят в стороны первые горизонтальные ветви, лишенные листьев, но отягощенные растениями-эпифитами— орхидеями и ананасообразными. Взгляд почти не достигает того места, где эта вселенная смыкается обширными кронами, то зелеными, то лишенными листьев, но в этом случае покрытыми цветами-белыми, желтыми, оранжевыми, пурпурными или сиреневыми.
Этим воздушным верхним ярусам соответствуют другие, нижние, расположенные прямо под ногами путника. Сперва кажется, будто идешь по земле, погребенной под пружинящим переплетением корней, побегов, островков травы и мхов, но когда нога не находит твердой опоры и ты рискуешь упасть в глубокие ямы, понимаешь, что до почвы еще далеко. А присутствие Лусинды еще больше осложняет продвижение.
Лусинда — это маленькая обезьянка вида Lagothryx[84], с цепким хвостом, сиреневой кожей и мехом, похожим на беличий. Обычно этих обезьянок называют барригудо [85] из-за характерного для них большого живота.
Я получил Лусинду совсем крошечной от одной женщины намбиквара, которая кормила ее изо рта и носила на голове, чтобы волосы заменяли зверьку шкуру матери (ведь обезьяны носят своих малышей на спине). Теперь ее кормили не изо рта, а из бутылочки со сгущенным молоком и из рожка с виски. Крепкий напиток валил бедное животное в сон, но зато это обеспечило мне ночной покой. Днем же Лусинда соглашалась пойти лишь на один компромисс: отказаться от моих волос в пользу левого сапога, на котором висела с утра до вечера, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Однако это было возможным, когда я передвигался верхом или в лодке. Теперь же я шел пешком, и Лусинде приходилось плохо: прикосновение каждой колючки, каждой низкой ветки, каждая рытвина вызывали у нее пронзительные крики. Все усилия заставить обезьянку пересесть мне на руку, на плечо, посадить даже в волосы оказались тщетными. Ей был необходим левый сапог — единственная, по ее мнению, защита и безопасное место в этом лесу, где она родилась и жила. Однако нескольких месяцев, проведенных Лусиндой с человеком, оказалось достаточным, чтобы сделать ее столь же чуждой лесу, как если бы она выросла среди благ цивилизации. И вот так, хромая на левую ногу, под непрестанные, раздирающие уши вопли Лусинды я шел, стараясь не терять из виду спину Абайтары.
Наш проводник продвигался в зеленых сумерках скорым коротким шагом. Когда он обходил большие деревья, на какой-то момент казалось, что он исчез. Ударами ножа Абайтара прокладывал путь сквозь кустарники и лианы, отклоняясь то вправо, то влево от непонятного нам маршрута, который тем не менее вел нас вперед.
Кончалось утро, когда мы внезапно столкнулись лицом к лицу с двумя индейцами. У старшего, мужчины лет сорока, одетого в рваную пижаму, до самых плеч спускались длинные волосы. Другой, с коротко остриженными волосами, был совершенно голый, не считая маленького соломенного чехла, прикрывающего его срам. В корзинке за его спиной сидел большой орел-гарпия. Его лапы и крылья были связаны пальмовыми ветками, так что он являл собой жалкое зрелище, несмотря на красивое серо-белое оперение и гордо посаженную голову с мощным желтым клювом, которую венчала корона из торчащих перьев. У обоих индейцев в руках были лук и стрелы.
Из разговора, завязавшегося между встреченными индейцами и Абайтарой, следовало, что старший был вождем той деревни, куда мы направлялись, а второй — его помощником. Они шли впереди остальных ее обитателей, которые разбрелись по лесу. Все они шли к реке Машаду, намереваясь посетить пост Пимента-Буэ-ну, о чем они договорились год назад. Орел был подарком, предназначенным для хозяев.
Все это нас не устраивало, потому что мы хотели не только встретить этих индейцев, но и посетить их деревню. Поэтому, пообещав вручить им многочисленные подарки в нашем лагере на реке Поркинью, мы убедили их повернуть обратно, чтобы принять нас в деревне (к чему они выказали чрезвычайное отвращение), а потом вместе вернуться к реке. Как только соглашение было достигнуто, связанного орла без дальних разговоров бросили на берегу ручья, где, очевидно, ему не удалось избежать голодной смерти или гибели от муравьев. В течение двух следующих недель о нем не говорили, разве что наскоро констатировали его смерть: «Он сдох, орел».