, что температура ничему не помеха.
«Ну ты даёшь, мать!» — сказала себе самой Марта, прежде чем погрузиться в удовольствие, противоречащее всем нормам приличия. И наслаждение.
Да какое наслаждение! Не то, ожидаемое — нормированное, короткое, а воздающее, возвышенное, мгновенно освободившее от внешних обстоятельств, обязательств, привычных привязанностей и действий. Когда естественное желание, подавленное чем-то или управляемое кем-то, вспыхнуло по собственной воле, вернуло Марте ощущение себя, и ничего нет на свете нормальнее.
Конечно, обо всём этом Марта подумала позже.
Они очнулись одновременно. К неожиданному любовнику вернулась беспокойство, но теперь другого рода, словно он чего-то боялся.
«Н-не уходи», — попытался сказать парень, приподнялся на локте, чёрные волосы закрыли лоб.
Марта снова не расслышала — угадала, остановила:
— Не надо. У тебя горло болит. При такой ангине просто так температуру не собьёшь, да и отек нужно снять. — Она вскочила с дивана, понеслась по комнате, полы халата захлопали крыльями, ноги не касались паркета. — Пить хочешь?
Он кивнул.
— Лежи, не вставай. — Марта на лету оделась, вытащила из шкафа чёрное пальто — второе из трёх — с целыми пуговицами. — Я в аптеку сбегаю, здесь на углу есть ночная. Я быстро. А ты лежи!
Марта обернулась, увидела в его восторженным взгляде себя вот такой — птицей — лёгкой, свободной, счастливой. Это в сердце, а в голове вихрились пузырьки новогоднего шампанского, которое Марта терпеть не могла, пьянили.
В тёмноте парадной пришло отрезвление. «Ничего себе приключение, — подумала Марта, пожала плечами: — Ну и к чёрту. Пусть».
Она натянула перчатки, полетела вниз, нарушая ночную тишину цоканьем каблучков. Одна за другой вспыхивали лампочки с датчиками движения. В тусклом свете промелькнула тень.
— Крыса! — взвизгнула Марта. В старом доме чего только не водилось. По горячей ещё спине побежали цепкие холодные лапки страха. Она метнулась к входной двери, нашарила кнопку и на секунду ослепла, вывалившись в белый от снега мир.
В колодце двора кружились снежные хлопья, заливая всё молочным светом. Ни одно окошко не горело, только далеко, у самого выхода на проспект скрипел на ветру фонарь с толстой свечой внутри. Откуда он здесь?
Марта огляделась: это был не её город, вообще не Петербург.
Высотки потеряли этажи, на крышах появились остроконечные башенки с окнами— розетками. Другие окна в резных рамах вытянулись, будто язычками пламени, в узоры забился снег, некоторые же, наоборот, сплющились у самой земли.
Вместо железной домофонной двери парадной была теперь утонувшая в стрельчатой арке деревянная, с массивной ручкой-кольцом. Из-под двери несло почему-то кровью и нужником. Во дворике на месте контейнеров стояла перекошенная телега с огромными колёсами, чернели в снегу кучи какого-то хлама.
Дежавю! Давным-давно Марта ездила в Вену, сейчас Вена пришла сама, но не современная, средневековая, — догадалась она, почему-то не удивляясь переменам.
Свеча в фонаре у выхода трепетала от ветра, но не гасла. Марта пересекла двор и вышла на проспект. Да не на проспект. Это же Грабен, подсказала память, улица, больше похожая на вытянутую площадь. Вот и в центре знакомая колонна, только не та, богато украшенная ангелами, которую когда-то видела Марта, а деревянная и, кажется, ещё недостроенная. Какой же сейчас год и… век?
Марта охнула, прижала ладони к пылающим щекам. Это же чумная колонна, значит… кого она нашла? Человека, заражённого бубонной чумой? Певца Августина, пьянчугу, который чудом выжил? Откуда-то она знала, что ее найденыш именно отсюда — из средневековой Вены, а не из Петербурга двадцать первого века. Но ведь у него ангина, а не чума, а вдруг…
Вынырнули из-за угла дроги, заскользили по снегу мимо неё.
— Приблуда… шляется по ночам… — просипел голос возницы. Резко пахнуло пряными травами.
Марта слышала чужой язык, но понимала его, смотрела завороженно на лицо в маске с огромным клювом, на свисающие с настила, синие в ночи руки и ноги, на головы с растрёпанными волосами в сосульках, с искажёнными до нечеловечности чертами. Очнулась только тогда, когда возница и его страшный мёртвый груз скрылись за поворотом.
Как же это? Чума! Смерть…
Она опомнилась, обогнула площадь, нашла то место, где в Петербурге была ночная аптека.
В незамысловатом витраже окна приземистого дома светился огонёк. Здесь не спали! Здесь она найдёт нужное лекарство, в каком бы веке всё ни происходило! Рядом трактир — поняла Марта по кованой решетке над дверью, изображающей толстяка с кружкой. Оттуда слышались крики и всхлипы пополам со смехом.
Доктор, видимо, только что пришёл от больного. Он всё ещё был в длинном тёмном одеянии с фартуком поверх в жёлтых пятнах, забрызганном кровью. На голове шляпа с широкими полями, на груди на серебряной цепочке болтался медальон-шкатулка от которого, как и от «клюва» возницы, исходил острый запах травы. Поммандер — откуда-то Марта знала, как медальон называется. Точно — врач!
— Не носишь маску? Смелая девочка, — проворчал доктор, — да толку с неё, ничего уже нам не поможет, я вот сегодня двадцати двум глаза закрыл, и такие, как ты, среди них тоже были — молодые, красивые… — он медленно стянул перчатки, — и молитвы не помогают. Зачем пришла?! — каркнул сердито, насупив седые брови.
— Мне… мне лекарство нужно. Не чума, у… мужа… температура, но это не чума, — пролепетала Марта.
— Как же, не чума, под глазами чёрные пятна есть? Кашель с кровью?
— Нет!
— Ну так будут, и не надейся, — буркнул доктор. — Муж, говоришь? Он оглядел её с ног до головы, покачал головой.
— Мне бы лекарства, — повторила Марта. Голос дрожал, из глаз вот-вот готовы были пролиться слёзы. — Но мне заплатить нечем. Вот! — Она сняла золотые серёжки с маленькими бриллиантами, давным-давно, в другой жизни, подаренные Мишелем. — Возьмёте?
— Что я тебе могу дать, девочка? Разве что… — он снял с полки пузатый флакончик синего стекла, сунул в руки, — иди с богом и молись, дочка.
Марта вышла под снег, который всё не унимался, напротив, сыпал сильнее, заволакивая ночь молочной пеленой.
У двери трактира копошились трое пьянчуг, двое поднимали совершенно не стоящего на ногах приятеля.
— О, красотка, — обернулся один из них. — Пойдём с нами, шлюха!
Второй тоже уставился на Марту, растянул мокрые губы в ухмылке, между щербатыми зубами как будто скользнул ветер:
— Не пожалеешь, рыжая, полный карман монет. Нынче ничего не жалко! — он сделал шаг, поскользнулся и упал.
Марта не стала дожидаться, пока пьянчужка поднимется, побежала к далёкому проулку в свой дворик-колодец, нырнула в темноту проема, пролетела к дому, совсем запыхавшись, потянула двери за тяжёлое железное кольцо и оказалась… в родной парадной.
Она стала медленно подниматься по лестнице, лампы откликнулись на движение, засияли. Марта сунул руку в карман, вытащила вместо флакончика две коробки и пластину с таблетками — современными, фыркнула.
Надо же, как сыграла! Лучше, чем на сцене. Сама чуть не поверила, что на улице средневековая чумная Вена, и за персонажей отработала: сонный провизор до сих пор, наверное, удивляется её жалобныму тону, а сердце до сих пор колотится от встречи с подвыпившие питерскими парнями, которые, видимо, начали праздновать Новый год задолго до его наступления. Марта дотронулась до мочек — серёжки исчезли. Правильно, она их и не надевала.
Она махнула рукой, пошла быстрее. Как там её Августин с изумрудными глазами? Как там её странная новогодняя сказка?
Незапертая дверь отворилась бесшумно. Растяпа какая, забыла закрыть! Марта тихонечко стянула сапожки, пальто. Пуговица крекнула и упала на коврик. Марта усмехнулась, прошла на цыпочках через широкий коридор, заглянула в комнату.
Его там не было — Августина.
Куда он делся? И в кухне нет, и в ванной комнате. На стиралке лежал разбитый телефон, а деньги пропали, и джинсы с рубашкой, и пальто с вешалки.
Марта вернулась в комнату, бездумно села в кресло. Воздушное волшебное ощущение бытия исчезло, как будто никогда и не появлялось, не было пока и отчаяния.
Существовал ли вообще этот парень? Ну вот же — аккуратно застеленный пледом диван, смятая подушка, стакан с водой на столике. Сбежал, значит.
И тут она расплакалась, всхлипывая и повторяя «сбежал, сбежал», и почему-то это бегство казалось ей страшнее предательства Мишеля, которого она любила много лет.
Щёки горели от стыда за себя — сумасшедшая, дура какая! — от того, как с нею поступили: жестоко, некрасиво. Нельзя так! «Нельзя же так с живым человеком», — причитала Марта, раскачиваясь в кресле, до синяков сжимая плечи скрещенными руками. Горше и жальче всего было чувство невыносимой потери не «Августина», нет, а собственной лёгкости, крылатости, подаренной незнакомцем, спасшей её в эту предновогоднюю ночь, в её сорокалетие.
Слёзы не кончались, текли, горячие — жгли глаза, размывали мир до акварельных разноцветных пятен. Голова наливалась тяжёлый болью, в затылке гудело, словно по нему с размаху ударили кулаком. Марта машинально взяла градусник, сунула под мышку и вздрогнула, когда он запищал, взглянула равнодушно: температура за сорок. Хорошо, таблетки купила.
Громко, пронзительно заверещал мобильник.
«Мама! — крикнула Марта. — Не приезжай, мама, у меня грипп!» — и она выронила телефон из рук.
Мой нереальный Августин, Августин, Августин,
Я жертва чьей-то жадности и слепоты…
2
Гримёрка больше обычного завалена цветами. Ну два, три букета, а тут столько! Зрители откуда-то узнали, что у актрисы день рождения, и расстарались.
Голова кружилась от ароматов, но Марта с удовольствием разглядывала зимние розы — бордовые, кремовые, белые.
Как хорошо, что она не ушла из театра. Мишель неожиданно уехал, бросил труппу. Новому режиссеру не нравилась постановка «Августина…». Он хотел закрыть спектакль, Марта отговорила: как-то сразу нашла с ним общий язык, убедила, что главная история тут — как раз судьба женщины. Да, пусть проститутки, которая спасает своего возлюбленного. А что Августин? Весь спектакль его переносят с места на место — пьяного.